ДАРИН Д. Сергей Есенин как зиждитель русского народа

«Не знаю, не помню,
В одном селе,
Может, в Калуге,
А может, в Рязани,
Жил мальчик
В простой крестьянской семье,
Желтоволосый,
С голубыми глазами…»
(«Черный человек»)

   В Константиновской земской школе учился этот желтоволосый голубоглазый мальчик, баловался, дрался с мальчишками и слагал первые стихи, навеянные самой природой, окружающим бытом, первыми переживаниями детства, любовью бабки и деда, не чаявших души во внуке.

«Ждут на крылечке там бабка и дед
Резвого внука подсолнечных лет…»
(«К теплому свету на отчий порог…»)

  Уже тогда вырезалась в его душе «божья дудка», («тогда впервые\\С рифмой я схлестнулся…). Но учитель Власов, узнав о пристрастии своего воспитанника, отрезал: «Ты, Сережа, учись. А сочинять всякие глупости — это не твое дело. Рано еще тебе…». Да и любимый дед говаривал:

«Года далекие,
Теперь вы как в тумане.
И помню, дед мне
С грустью говорил:
«Пустое дело…
Ну, а если тянет —
Пиши про рожь,
Но больше про кобыл.»
(«Мой путь»)

   В Спас-Клепиковской учительской школе Сергею, по воспоминанию современников, талант к стихотворству не только не помогал утвердиться среди сверстников, но, скорее вызывал обратную реакцию, доходившую до драк. Но зато там юный Есенин понял — за свою мечту надо бороться, даже кулаками. А мечта была уже не столько романтическая забава, сколько задача, поставленная целеустремленным молодым человеком с «ухватистой силою» самому себе «…в мозгу\\ Влеченьем к музе сжатом…». Поэтому и разошелся с отцом, который настаивал на том, чтобы Сергей работал, как и он, в торговой лавке, занимался не «пустым делом». Со сколькими еще придется сходиться и расходиться, вернее оставляя их на обочине и идя своей и только своей непроторенной дорогой национального гения.
   В Москве — работа подчитчиком в Сытинской типографии, полтора года учебы в народном университете Шанявского, участие в литературно-музыкальном кружке И. Сурикова и… молодежное увлечение всеобщим революционным помешательством. Участие в рабочих митингах, распространение прокламаций, антивоенная поэма «Галки», конфискованную еще в наборе суриковского журнала «Друг народа», обыски на квартире. Интересно, буйно, но… главного недостает. Стихи, если и печатают, то в третьестепенных журналах, «толстые», солидные журналы его не замечают. (Я думаю, сегодняшние, печатающие «никаких», но зато своих поэтов, тоже проскочили бы). Но мечта требует пытать счастья, и Есенин, получивший первые городские университеты жизни, направляется в столицу — Петроград.
   Далее — волнительный («…с меня капал пот, потому что в первый раз видел живого поэта.») и полезный (рекомендации) разговор с Блоком, хвалебная статья Гиппиус и …детская мечта как-то вдруг и сама собой сбылась — в несколько недель Есенин, еще недавно готовый быть рабочим у своего дяди на заводе в Ревеле — желанный поэт в самых изысканных литературных салонах, его печатают, благосклонна критика, он входит в моду.
   М. Горький писал Ромену Роллану о Есенине тех лет: «…Город встретил его с тем восхищением, как обжора встречает землянику в январе. Его стихи начали хвалить, чрезмерно и неискренне, как умеют хвалить лицемеры и завистники. Ему тогда было 18 лет, а в 20 он уже носил на кудрях своих модный котелок и стал похож на приказчика из кондитерской». Чтоб не сожрали, как землянику, Блок в одном из писем предупреждал: «За каждый шаг свой рано или поздно придется дать ответ, а шагать теперь трудно, в литературе, пожалуй, всего труднее.» Есенин это, надо сказать, сразу понял и действовал с чисто крестьянской сметкой. Позже он вспоминал в письме Н. Ливкину: «Когда Мережковский, гиппиусы и философовы открыли мне свое чистилище и начали трубить обо мне, разве я, ночующий в ночлежке по вокзалам, не мог не перепечатать стихи, уже употребленные?.. Но я презирал их — и с деньгами, и со всем, что в них есть…Поэтому решил просто перепечатать стихи старые, которые для них все равно были неизвестны». Примерно за год до смерти поэт опишет свое так и неизменившееся отношение к своим воздыхателям намного жестче:

«Посмотрим —
Кто кого возьмет!
И вот в стихах моих
Забила
В салонный вылощенный сброд
Мочой рязанская кобыла.»
(«Мой путь»)

   Тем не менее, благодаря покровителям, добрался до высшего салона — читал стихи самой императрице и великим княжнам за полтора года до революции. Казалось, венец. Но начиналось другая борьба, наложенная на свирепую смертельную схватку старого и нового мира — за Родину.
   Что такое Родина для Есенина? Сказать «…я люблю родину, я очень люблю родину» в принципе может каждый. Но любить можно по-разному. Разве нобелевский лауреат И. Бунин её не любил? Но, истаивая в эмиграции в Ницце, высказался: «Нам все еще подавай «самородков», вшивых (!) русых кудрей и дикарских (!) рыданий от нежности. Это ли не сумасшествие, это ли не последнее непотребство по отношению к самому себе? Вот в Москве было нанесено тягчайшее оскорбление памяти Пушкину (вокруг его памятника обнесли тело Есенина, то есть оскорбление всей русской культуре). «Кто только ни метал посмертные проклятия и ни пинал мертвого льва. Бухарин, Луначарский (вступавшийся за Есенина при его жизни), поэт Крученых (явно сводивший счеты) и окололитературная сволочь типа исаев лежневых, львов сосоновских и прочия. А. Воронский (крупный критик, современник Есенина) даже удивлялся в письме М. Горькому в 1927 г. по поводу этого посмертного «похода» против поэта: «Прошлый год превозносили, а сегодня хают». Но русский классик?! Почему не углядел то щемящее, «несказанное, синие, нежное» чувство Есенина к родному краю, к стране, ко всему русскому народу? Почему объяснял слезы по погибшему певцу «роковым влечением к дикарю и хаму». Ответ приходит сам собой. У каждого своя Родина. Но только у Есенина она выросла над крестьянством, над интеллигенцией (как заметил русский философ Г. Федотов — специфической группой, «объединяемой идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей»), над большевиками-евреями, прорвавшимся к власти, вместила в себя прошлое, настоящее и очевидную горечь по неизбежному страшному будущему великого русского народа. Он знал, что Россия «пойдет рабой последнего раба» (М. Волошин) наверняка, хотел не допустить извода русской расы, из которой сам вышел, хотел осветить помутневшие русские души высоким словом, ведь просветленных в клеть не загонишь. Ведь просветление — это и покаяние и гордость, и бесшабашность, удаль.

«Нет! таких не подмять, не рассеять!
Бесшабашность им гнилью дана.
Ты, Рассея моя… Рас…сея
Азиатская сторона!
(«Снова пьют здесь, дерутся и плачут…»)

   Но уже слишком много гнили, мути. Уже, когда читал великим княжнам, предвидел их судьбу:

«Все ближе тянет их рукой неодолимой
Туда, где скорбь кладет печать на лбу.
О, помолись, святая Магдалина,
За их судьбу.»

   Борьба обречена на поражение, но сдаться — значит продаться, изменить самому себе. А это уже не поэзия, это уже не поэт. Это — настоящая, хоть и тихая, литературная шпана, которая гораздо опаснее по последствиям, чем «уличный повеса»-хулиган. У Есенина продаться не получилось. Стоило только написать:

«…Я вижу все и ясно понимаю,
Что эра новая не фунт изюму нам.
………………………….
Я полон дум об индустрийной мощи
И слышу голос человечьих сил.»
(«Стансы»)

чтобы сразу засветились, как на фальшивой купюре, грубые подделанные водяные знаки упадка. И это после: «Я полон дум о юности веселой». Оставалось нести свой крест до конца. Нести полностью осознано. «И первого меня повесить нужно, скрестив мне руки за спиной: за то что песней хриплой и недужной мешал я спать стране родной.»
   Все правильно — поэты мешают. Мешают разделять и властвовать, мешают воровать и жрать ворованное, мешают остальным устало и равнодушно на все это смотреть, мешают также отворачиваться, чтобы совсем не смотреть. Вот основное в любви Есенина к Родине — мешать тем, кто ненавидит словом и делом «родину кроткую», кто ее насилует и продает, разоряет деревню, обращает в рабство народ, лютует над несогласными, оставляя трупы и пепелища. Мешать таким, как «гражданину из Веймара», который

«…приехал сюда не как еврей,
А как обладающий даром
Укрощать дураков и зверей.
Я ругаюсь и буду упорно
Проклинать вас хоть тысячу лет,
Потому что…
Потому что хочу в уборную,
А уборных в России нет.
Странный и смешной вы народ!
Жили весь век свой нищими
И строили храмы Божии…
Да я б их давным-давно
Перестроил в места отхожие.»
(«Страна негодяев»)

    «Гражданин из Веймара» Чекистов — это, как известно, Лейба Бронштейн — Троцкий. Всемогущий Председатель Реввоенсовета (и всемогущий литературный критик) потом напишет в посмертной статье «Памяти Сергея Есенина»: «Есенин не был революционером. Автор «Пугачева» и «Баллады о двадцати шести» был интимнийшим лириком. Эпоха же наша — не лирическая. В этом главная причина, почему самовольно и так рано ушел от нас и от своей эпохи Сергей Есенин». Самовольно в любом случае — фальшивый диагноз. Но «завоеватель» России Бронштейн-Чекистов почему-то отзывается о поэте, открыто выводящего его как врага России, намного теплее, чем «академик» Бунин. Может, скрывался мотив заинтересованности в этой ранней смерти? Уж слишком расходились комиссарские и есенинский взгляд на Русь. Беспощадно-интернациональное, где Россия и русские — лишь хворост для мировой революции, «плебейская нация», (История русской революции, т. 2, ч. 2) и есенинское национальное: «Но люблю тебя, родина кроткая!», «О Русь, малиновое поле//и синь, упавшая в реку,//Люблю до радости и боли//Твою озерную тоску.»
   И. Ильин четко сформулировал: «национализм есть любовь к духу своего народа, и притом именно к его духовному своеобразию.»
   Не менее четко высказался и В. Ленин в связи с образованием СССР: «Великорусскому шовинизму объявляю бой не на жизнь, а на смерть». Любовь к своему народу (почему-то именно русскому, вернее понятно почему — как к коренному) до сих пор считается шовинизмом. Чтобы победить такой «шовинизм» надо прямо по Ильину прежде всего привести народ к духовному однообразию и тем самым вытравить из него дух. Именно это сейчас и происходит в рамках «адаптированной» демократии. Не получилось силой — будем вытравливать телевизором. не вышло извне — будем приучать понемногу прямо со школьной скамьи к давно стандартизированным потребительским ценностям. Все попытки хоть как-то сформулировать национальные ценности — шовинизм! Национальная культура — застарелый шовинизм! Неприятие ценностей разложения — удушение свободы!
   Любовь к русским — ага, кричат те, кому положено за этим следить (интеллигенция) — значит вы не любите другие национальности, вы случаем не анти-, — и далее по списку: — семит, армянин, чеченец, украинец (теперь Украина на переднем крае антирусского шовинизма и этнического фашизма)?! Патриотизм — пожалуйста, вот счет за эфир. Любовь к Родине? Ах, бросьте. До чего дошло — с экрана в программе «Времена» слышу поучения «человека с западной душой»(по его же выражению) В. Познера, призвавшего в свидетели масона и декабриста, объявленного,  кстати, за подобные воззрения в 1836 году сумасшедшим, Чаадаева: «Прекрасная вещь — любовь к отечеству. Но есть еще нечто более прекрасное — это любовь к истине… Любовь к родине разделяет народы, питает национальную ненависть и подчас одевают землю в траур.» Можно было добавить: «Не через родину, а через истину ведет путь на небо» («Апология сумасшедшего», 1837) и так далее. Но тогда нужно было бы привести и мнение Пушкина, высказанное в письме Чаадаеву (хоть и по другому поводу годом раньше): «…я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора — меня раздражают, как человек с предрассудками — я оскорблен, — но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал.» Вот почему Есенин, «Мечтая о могучем даре// Того, кто русской стал судьбой…» «бронзой прозвенел», воспевая родину, а не абстрактную и переливчатую истину. Потому что Родина и есть Истина. Вот почему тело Есенина трижды обносили вокруг памятника Пушкину. Потому что их объединял русский гений, неотделимый от щемящей любви к родным пределам. Вот почему они оба стали «любезны народу», и никакие познеры и швыдкие, быковы, макаревичи и шендеровичи не смогут заставить нас это забыть. Вот скажите мне, читатель, почему «человек с западной душой» вещает, как раньше, не на Западе? Я вам отвечу. На западе ему некого учить православным русским ценностям, да и просто не позволят. А здесь, наоборот, здесь — это миссия апостасийной культуры. Вот почему Валентин Распутин или Василий Белов не вели такую программу? Потому что они будет мешать. Как мешал Сергей Есенин.

«Защити меня, влага нежная,
Май мой синий, июнь голубой.
Одолели нас люди заезжие,
А своих не пускают домой.»

   Сейчас борьба продолжается. Не против «заезжих людей», а против «заезжих идей». Прежде всего против создания постмодернистских симуляций искусства в ложно понятой, воспринимаемой как вседозволенностью свободе. («хлестнула дерзко за предел \\ Нас отравившая свобода») Искусство, и прежде всего поэзия, как эстетическое переживание само по себе уже мало кого интересует. Интересует бюргерский гешефт от искусства, чтобы был «знак» моды, блеска, денег, всего того, что составляет успех. Остальное — мешает. Такой знак уже не обменивается на означаемое. Камеди-клабы и бытовые сериалы уже не обмениваются на душу — только на деньги. Россию разложили не коммерцией, а именно гешефтмахерством в культуре, разорвав ее на элитарно-заумно-изнервленное эстетство с одной стороны, и «бессмысленный и беспощадный» масс-культ уровня каменного века, с другой. Ни одно, ни тем более другое никоим образом не призваны воспитывать в народе…, да вообще ничего не воспитывать, а призваны делать из нас нацию потребителей, душевных бюргеров, плебеев (по Троцкому), которые смеются от рассказов, кто и как пукнул и кто кого с кем застал в постели и какое тут может разделение народов и духовное своеобразие. Поэтому — вместо юмора — жрачка, вместо песен — хит-коктейль, настоенный на сексуальном сиропе, вместо поэзии — рифмогонство ни о чем, кроме как о себе самом, пришипишихся в «своих» редакциях поэтменов и поэтледи. Только наивный человек может полагать, что это просто пена неподцензурной творческой свободы. Это — осознанная политика насаждения уже и так одолевшей нас «идеи» потребления. Места раздумьям, гордости и тоске, любви и ненависти там просто не предусмотрено. Только «я».
   Чтобы не быть голословным, возьму в руки только один так называемый «толстый» журнал. Общеизвестно, с каким снобизмом редактора таких толстожуриков относятся к всякому «поэтическому» планктону за пределами, как им кажется, их шелковых неводов с крупными ячейками.  И вот читаю:

«О Москве бестолковой, домашней, кривой
Надлежит только ручкой писать перьевой.
Допотопную ручку в чернила макать,
Нежным чувствам своим к той Москве потакать.»

   Интересно, что бы сказала редактор отдела поэзии этого журнала, чувствующая себя вершителем поэтических судеб, когда б к ней заявился некий Есенин со строками, написанными допотопной ручкой:

«Низкий дом без меня ссутулится,
Старый пёс мой давно издох.
На московских изогнутых улицах
Умереть, знать, сулил мне Бог.

Я люблю этот город вязевый,
Пусть обрюзг он и пусть одрях.
Золотая дремотная Азия
Опочила на куполах.»

   Наверное, поставила бы в пример недавно опубликованное в ее разделе:

«А знаете, как интересно водить
 Простой авторучкой по белой бумаге,
Творить что-то вроде загадочной саги,
Из пёстрых словес огород городить?..»

   Это кому может быть интересно, кроме автора, скажите мне? Знакомой редакторше поэтического отдела этого журнала, может быть и всё.
   И такой «огород из пёстрых словес» практически везде. Потому и сетуют директора толстожуриков в эфире телеканала «Культура» на бедность и плачут от нехватки спонсоров — то есть тех, на ком можно паразитировать и дальше, потому что их эти пёстрые огороды просто никто не пропалывает. Конечно, редактор — это важный и необходимый фильтр, защищающий читателя от мутного потока ядовитого самиздата, но после долгого использования фильтр сам уже очистке не подлежит — его следует выбрасывать.
   Вот почему нужно прежде врагов научиться «обороняться» от якобы своих. От «замутненных» своим «гешефтмахерством» от поэзии, своим должностным честолюбием, своей самовлюбленностью, забывших, что всякое искусство — служение своему народу. И даже борьба за свой народ, за его нравственное и духовное здоровье. За достоинство нации, в конце концов! И в этой борьбе последние бастионы для душ — Пушкин, Есенин, Высоцкий и вся Великая Русская Литература. Сколько раз Есенин вдалбливал собеседникам: «основная тема моей поэзии — Россия! Без этой темы я не был бы поэтом. Мои стихи национальны…» И еще: «Поэт может писать только о том, с чем органически связан». Вот почему Есенин растворен в крови каждого истинно русского человека — потому что, говоря словами Ивана Ильина,

утвердил национальное духовное единство. «Гений есть тот творческий центр, который оформляет духовную жизнь и завершает духовное творчество своего народа; этим он оправдывает жизнь своего народа перед Богом и потому и перед всеми остальными народами истории — и становится истинным зиждителем родины…»
   Теперь, по прошествии 120 лет со дня рождения поэта, мы можем определенно сказать: Есенин выиграл борьбу во всех ипостасях, хотя цена победы оказалась — жизнь. Борьба за русскость, очевидно, не прекратится, пока жив последний русский, и у этой борьбы есть великое знамя — слово Сергея Есенина.

«О Русь, взмахни крылами,
Поставь иную крепь!
С иными именами
Встает иная степь.»

Дмитрий ДАРИН,
Член Союза писателей России и ЛНР, Сопредседатель Комитета, Председатель отборочного Жюри Международной литературной Премии им. Сергея Есенина «О Русь, взмахни крылами»,
поэт, прозаик, публицист, д.э.н.