Их депрессия.

  Мой товарищ, известный и невероятно талантливый музыкант — русский, взрослый, разумный - пишет мне, что у него депрессия.

- Отчего? - спрашиваю.

Он говорит: у меня исчезла вера в то, что страна моя будет жить по-человечески. Пишет, что в 90-е у него была огромная надежда, и эта надежда не погибала все «нулевые».

Он верил, что наша страна встала в общий хоровод со всеми остальными «цивилизованными странами», и хотя место её по-прежнему оставалось не самым завидным, однако жизнь тогда хотя бы имела краски: розовые, голубые, жёлтые, яркие, радужные.

И только сегодня он ощутил, что мы выгнаны из хоровода прочь. Что мы стали отбросами и ничтожеством мира, что выхода не предвидится. Нет, пишет он, вера, что, цитирую, «эволюция победит» осталась - но, огорчается он, «я боюсь, что не доживу до этого».

Какой парадокс.

Я и подобные мне — все мы жили 90-е и «нулевые» в ощущение распада почвы, в непрестанной тошноте. Мы почти потеряли надежду. Там были разноцветные краски — но всё это разноцветье выглядело так, будто кого-то вырвало нам под ноги.

Нас воротило от того хоровода, в который нас увлекли на правах бедного, глуповатого, начудившего и не раскаявшегося даже не родственника, а соседа.

Нам казалось, что этот тоскливый позор никогда не кончится. Мы никуда не собирались уезжать отсюда и знали, что будем жить здесь вопреки всему — просто нам выпала такая жизнь и другая могла не настать.

Чувство причастности к своему народу - «где он, к несчастью был» - спасало.

Совсем недавно у нас появились смутные надежды, что всё произошедшее за четверть века было не напрасно. Тысячи слов, которые мы прокричали на митингах, наше, против большинства и вопреки всему, юное брожение в 91-м и в 93-м, наши товарищи убитые в Приднестровье и в Чечне, наши соратники, сидевшие во всех тюрьмах обновлённой России, наша площадь Революции, наша страсть к прошлому удивительной нашей Родины.

У нас появилась надежда.

А у них пропала.

Удивительно, но во всём остальном мы с этим музыкантом и с подобными ему — схожи. Нас радуют одни и те же книги, одни и те же фильмы, мы ходим на одни и те же выставки и любим одну и ту же музыку.

В своё время Синявский писал, что у него были только «стилистические разногласия» с Советской властью.

Нынче всё наоборот. С нашими оппонентами, живущими в своей иллюзорной, на наш вкус, «эволюции» - совпадения у нас только «стилистические».

Мы обладаем общим культурным кодом. Во всём остальном мы противоположны. Диаметрально!

Что им хорошо — нам смерть. Что нам радость — им депрессия.

«Я выйду в городе солнца, / Мне ноги лизнёт волна. / А ты возвращайся в свой Углич / И живи одна», - поёт мой товарищ.

Углич — наш дом, мы к нему привыкли. Уж не знаем, где ваш город солнца и кто вас там лизнёт.

...Только что встретил этого товарища на просторах Сети. Там вывесили новость о том, что РПЦ наградила главу КПРФ. Товарищ написал: энтропия абсурда зашкаливает.

Я вяло съязвил: венчание однополых людей в храме — тоже часть энтропии абсурда, или нет? Что он ответил, я не посмотрел.

Все эти разговоры идут по инерции. Нам не о чем объясняться. Так же могут пытаться договориться рыбы и пауки, кроты и дельфины.

У нас, да, общие песни - но разная страна.

Одни и те же любимые писатели — но иначе настроенные рецепторы.

Наш символ веры состоит из слов, отрицающих их символ веры.

Их наряды нам кажутся вывернутыми наизнанку, а их речь о самом главном — речью о самом вздорном.

Когда я писал «К нам едет Пересвет» - они читали: «К нам едет дикобраз».

Их депрессия — для нас только слабый повод пожать плечами. Они же нашу депрессию в упор не видели, а если видели — то вообще не понимали, о чём мы грустим: «радоваться надо».

Быть может, мы жили в одном прошлом, которое видели по-разному, но будущее точно рискует кого-то из нас переехать катком.

То, что придёт ещё позже, быть может, примирит нас — но это уже не будет иметь не малейшего значения.

В России живут сотни народов, и уживаются тысячу лет. Но в том смысле, о котором я говорю сейчас, у нас две расы.

Эти две расы - иной крови. Разного состава.

Когда мы выплываем — они тонут. Когда они кричат о помощи — мы не можем их спасти: нам кажется, что мы тащим их на поверхность, а они уверены, что топим. И наоборот: пока они нас спасали — мы едва не задохнулись.

Нам больше нечего обсуждать.

Я не хотел бы ещё раз говорить об этом. Я просто собираю рядом тех, кто думает так же, как мы, спасается так же, как мы и молится о том же — о чём молимся мы.

15 сентября 2014 года 08:19 | Захар Прилепин Фото: РИА Новости/Владимир Песня.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.