Михаил Шульман, Юлия Вишневецкая «Русский репортер» №1 (31) 17 янв 2008

 

На севере России никогда не было татаро-монгольского ига, опричнины, крепостного права. Попадавшие сюда в ХIХ веке этнографы обалдевали, увидев женщин в кокошниках, сказочный патриархальный уклад и вежливость — мираж Древней Руси. Вот так же удивились и мы, обнаружив, что здесь не принято ругаться матом, а гаишники не берут взяток. И вообще люди по большей части хорошие. Открытые, простые, смотрят в глаза, над любой твоей проблемой думают как над своей. И в то же время нет в них никакой мягкости: то и дело сталкиваешься с непрошибаемым упрямством, веками защищающим этот край от чужаков из центра. Люди здесь вооружены не только охотничьими двустволками, но и внутренним ощущением независимости. И если где и искать следы «изначального» уклада русской жизни, в наименьшей степени перепаханного многовековым строительством государства, то именно здесь

Реальнее некуда

Север состоит из дорог, на которых время от времени встречаются оазисы или миражи деревень. Дороги тут — главное, поэтому глобальное потепление заметно как нигде в России. К холоду за 800 лет здесь привыкли, весь быт и отношения вокруг него построены. А вот бороться с теплом не научились. В последние годы период ожидания и неопределенности, по-местному «распута», растянулся с двух недель до двух месяцев. Это почти катастрофа: связь с Архангельском только воздушная, внутри района движение парализовано. Летом есть лодки, зимой — зимники, а в распуту ни того ни другого: уехал ксвату через реку, ударила распута — и застрял на неделю. Когда передают прогноз погоды, в избах жизнь замирает.

Реклама

За неделю, которую мы здесь пробыли, температура несколько раз прыгала туда-сюда вокруг нуля. В такую погоду одна надежда — кони. На них мы в понедельник утром и выбирались из села Кимжа на реке Мезени: не имея другой возможности вернуться в цивилизованный мир, напросились в сани к детям — им нужно было успеть к утреннему автобусу в интернат. Всего семь километров пути, но все эти семь километров изрезаны Мезенью и ее многочисленными притоками. Нам, москвичам, в этом сумрачном, мокром, везде одинаково заснеженном пространстве сложно отличить дорогу от реки — не то что понять, в каком месте ее переходить.

Ощущения первых переселенцев, осевших тут, на краю света, сохранились в древней пословице: «Позади горе, спереди море, справа и слева ох да мох, одна надежа — бог». Мезень отрезана от всего обитаемого мира, дорога сюда есть только зимой

Тишина. Только храп лошади и сложный шум, издаваемый санями, да тихие разговоры ребят: что-то про классную, про трояк по биологии, про конец четверти. Вдруг из-под саней вспархивает тень. Кто-то бросает ей вслед: «Вон куропать!»

Вожжи проходят как раз по моей куртке, и я чувствую, что возница не передает лошади никаких указаний — она сама решает, как удобней обходить препятствия: на вершине холмиков замедляет ход, на поворотах заходит по крайнему радиусу, как водитель автопоезда… Стоит ямщику сказать свое «Но!», как она уже выполняет приказ.

1

Здесь все по-настоящему. Никаких околичностей. Это мир очень простых следствий. Реальность смотрит прямо на тебя, и если что-то сделаешь не так, ее ответ будет так же быстр, как реакция этой маленькой лошадки: ушел в лес и заблудился — погибнешь, наказал собаку — та обиделась, не стала собирать стадо и все, ничего уже не поделаешь. А в метель отпустил удила — и лошадь, если на нее положиться, сама найдет дорогу. Все по-честному, всех предупреждали.

Но у этой честности есть уязвимая сторона: люди привыкли к тому, что слово есть дело и если что-то говорят, то так оно и есть. Они начисто лишены иммунитета к словам, напрямую не относящимся к реальности. Вот, к примеру, выборы главы района прошли как по маслу — народ оказался совершенно не готов к современным политтехнологиям. В администрации нам рассказали, как раскрутили неизвестного человека из Архангельска. Он пообещал, что не будет больше перебоев с горючим, к выборам в дальние села вертолетом привезли бочки с соляркой. А после выборов «Архгеолдобыча» выставила им счет за доставку.

Остров

Город Мезень «весь из старого, прогнившего дерева, точно старый, проросший, обомшевший черный гриб…». Это цитата из Серафимовича, отбывавшего здесь ссылку в конце 80-х годов XIX века. Атмосфера в целом не изменилась. Ощущения первых переселенцев, осевших тут, на краю света, сохранились в древней пословице: «Позади горе, спереди море, справа и слева ох да мох, одна надежа — бог». Мезень отрезана от всего обитаемого мира, дорога сюда есть только зимой. На одном из домов висит табличка, на которой крупными буквами написано: «Улица СЕРАФ ЛЕНИНА». Может, сначала была Ленина, потом Серафимовича, может, наоборот.

2

На побережье Белого моря люди всегда были вооружены и независимы. В XII–XIII веках сюда с гарпуном и топором перебирались первые новгородцы — за зверем, уже истребленным в окрестностях их республики. Государственные бури, кипевшие в Москве, доходили в эти дебри уже в виде преданий — ни метла опричнины, ни войска Лжедмитрия, ни реформы Никона досюда просто не добрались. Помор был предоставлен сам себе и мог полагаться лишь на собственные силы — как в промысле, так и в общинном обустройстве.

Он и полагался. Мой отец, выросший на Белом море, вспоминает, что еще в 1930-е старики-поморы кланялись друг другу при встрече, непременно прибавляя к имени общий для всех «чин» — «государь». Это вполне обиходное слово значило лишь «распоряжающийся самим собой», «принимающий решения», «ответственный», «стоящий на своих ногах». А других здесь и быть не могло: общественное мнение, свод «уставов» и правил вместе с суровой религиозной традицией вплоть до начала XX века воспроизводили именно такой тип человека. Анекдоты о том, как бородачи-крестьяне «отбривали» столичных чиновников, являвшихся сюда со своими замашками, переведенными с голландского картами Белого моря и предписаниями, как строить корабли, церкви и т. д., составили целый особый жанр северных легенд.

Тут долго сохранялось много такого, что в остальной России давно исчезло. Советская власть, конечно, и здесь проехала своим катком. Но полностью человеческую самостоятельность убить не успела.

Призрак и экспонат

Кимжа — единственная хорошо сохранившаяся вэтом краю деревня. Огромные северные дома сложной архитектуры, чудом уцелевшая знаменитая Одигитриевская церковь.

У дома с прибитой к бревну красной звездой — явно нежилого — старушка вытаскивает граблями сено из окна: «Сфотографируй меня с беременем!» Оказалось, Елена Мефодьевна не всегда жила в Кимже. В молодости она уехала отсюда в Северодвинск и всю жизнь проработала на заводе подводных лодок — «стержневиком», крановщицей, в литейном цехе. А потом заказов на лодки не стало, зарплату платить перестали, да и пенсионный возраст подошел — и она вернулась на родину. Но смотрит, разговаривает, увязывает это сено так, словно никуда отсюда и не уезжала. Вот и верь тут, что время нельзя повернуть вспять.

Лежа на полу, бандиты углядели, что у карабина отсутствует магазин, — встали, отняли у коммерсанта оружие, поколотили его, выгнали и продолжили праздник. Тогда коммерсант пошел в милицию. Та приехала и обнаружила в руках бандитов незарегистриро-ванный карабин

Идем в клуб. В сенях, как всюду в старых селах, огромный стенд с фотографиями погибших в войну односельчан: пять братьев Богдановых, все одной скуластой породы, четверо Протопоповых, лобастых, отличающихся друг от друга только кепками и фуфайками… Сегодня тут праздник — День матери. По смыслу и антуражу очень похоже на 8 Марта. Перед сценой в разгаре конкурс девочек — кто быстрее подметет пол привязанным к ноге веником. В зале старухи и младенцы, у самой дальней стены, изнывая от неловкости, что оказался в такой компании, сидит чей-то отец или муж в распахнутом бушлате. Вокруг него бегают мальчишки, «расстреливая» друг друга выпиленными из дощечек автоматами. После конкурса на столы выкладывают пирожки и шаньги: по 2 и 4 рубля. К ним выстраивается очередь из зрителей.

— А кто все это печет? — спрашиваем.

— Женщины наши пекут.

— А кто покупает?

— Сами же и покупают.

Вот такая рыночная экономика.

3

Директор клуба Евдокия Репицкая тоже вернулась сюда в кризисные годы из того же Северодвинска. Она полна планов, хочет возродить деревню, добившись присвоения ей статуса памятника архитектуры и уклада жизни (идею подкинули в администрации). Уже написали проект и получили от Сороса — «есть такая организация, "Сорос” называется» — грант на 30 тыс. рублей. На эти деньги Репицкая купила дом под музей и гостиницу, хотя ни то ни другое в Кимже совершенно не нужно (в музее — вещи, которые местные жители притащили из дому).

Вечером сидим у Репицких дома. Муж, завклубом Юрий, ушел колоть дрова, сама Евдокия чистит картошку и рассказывает, как приезжавшая из Питера фольклористка обучала ее древнему пинежскому распеву «Горы Воробьевы». И тут же без предисловий и тени смущения, как и принято у сказителей, считающих свое ремесло делом самым естественным, запевает. Напев очень сложный, он идет как-то в обход привычных нот и европейских длительностей. Время в былине словно остановилось: каждая реплика разговаривающих в ней Сокола и Ворона повторяется по несколько раз на несколько ладов. А куда торопиться, когда в запасе у них вечность? Время остановилось и за столом, только картофелины мелькают одна за другой. И рядом с реальностью этого пения и «обряжания» обеда невозможным мороком показались и Северодвинск, и подводные лодки, и радио с надписью «СССР» на стене за моим плечом…

Способы выживания

В Кимже есть своя дизельная электростанция (топливо привозят из района). На улице по вечерам горят фонари. Кроме того, шесть рабочих мест на станции дают деревне важную бюджетную подпитку. Большинство людей в этих местах прямо или косвенно получают деньги из бюджета: кто-то работает кочегаром в школе, кто-то пишет бумажки в администрации, а самая распространенная практика — получать пособие по безработице, две тысячи рублей. Без этих крох, собираемых там и сям, край, наверное, давно бы вымер: старая его экономика убита, новой нет. Хотя в какой-нибудь Тверской области никакие силы не уберегли бы деревенский дизель — растащили бы на цветмет. А тут, пусть и на скудные бюджетные деньги, люди все-таки стараются сохранить свою жизнь.

Нам рассказали, что в деревне Палуга жители вскладчину выкупили местную пилораму. Наш УАЗ-буханка въехал в Палугу по безлюдной главной улице и остановился у крутого спуска, ведущего к реке. Женщина в ватнике и платке колола дрова у своей поленницы. Потом появился длинный человек в шапке и валенках, с черным резким лицом цыгана.

— Сашка, к тебе из налоговой! — весело крикнул он.

«Купил один тут КРАЗ, погрузил на судно, привез из Архангельска в Мезень. Смотрю,а у него техосмотр три дня назад сделан. Как же, говорю, ты мог его получить, если машина в это время была наборту? Ясно, что техосмотр у него липовый. Я не пропустил»

Смысл его шутки мы поняли позже. Оказывается, все тут крутится вокруг этой самой пилорамы. Когда совхоз закрывали, ее хотел по остаточной стоимости выкупить один, как тут говорят, «коммерсант». Но местные решили скинуться и выкупить ее сами. «Зачем?» — «Жить-то надо». Получилось по 500 рублей на каждого. Теперь тот, кому нужно напилить досок, привозит рамщику бревна, засекает, сколько киловатт ушло, плюс еще вносит в фонд деревни какую-то сумму рамщику на зарплату. Все по-честному. Только оформить эту пилораму никак не могут. Вот и боятся, что налоговая приедет…

А еще местные жители содержат общественного коня — воды привезти, сена заготовить: скидываются по 15 рублей в месяц на конюха и по очереди подбрасывают одноглазому Браслету сена. Еще по 10 рублей в месяц собирают в фонд деревни — «лампочку купить на улицу вместо перегоревшей, ветеранам открыточку, венок от деревни».

«Но это тоже не выход, — говорит местный фельдшер Галина Васильевна. — Вот летом коммерсанты пункт приема ягод открывают: по 26 рублей килограмм — черника, брусника. Обрядишь скот — и на мотоцикл, в лес. Как на работу. Кузов соберешь — и обратно. За лето тысяч на десять сдашь».

4

Есть еще, правда, охота, но она поддерживает людей не столько экономически, сколько экзистенциально. С ружьем в лесу человек чувствует, что по праву живет на этой земле, может тут выжить. Это основа жизни, мужчины здесь без этого не могут. Николай Акулов живет в Кимже в крохотном домике брата. В комнатке русская печь, стол и крашеная деревянная кровать на клиньях. «И отцы тут спали, и деды, — смеется Николай. — Царя еще помнит». Николай варит в кружке чифирь и рассказывает, что ходит на охоту не ради добычи: «Важен сам процесс! В лес ведь как на праздник идешь». Есть, конечно, и добытчики, которые за мясом приезжают. Охотятся ночью, с фарой, с лодки. Лосиху увидят, пришедшую на водопой, и давай стрелять. Штук восемь застрелят, восемнадцать загубят. Николай машет рукой.

Я задаю ему заготовленный еще в Москве вопрос: дисциплинирует ли людей то, что у всех здесь есть оружие. Николай неожиданно живо откликается: «А как же! Будет пьянка какая, так ведь приедет милиция — и ружье отберет, и лицензию!» И я сразу вспоминаю историю, которую рассказал мезенский предприниматель Владимир Будейкин. Несколько лет назад двое местных ребят начали ходить по коммерсантам и, ссылаясь на некоего архангельского авторитета, навязывать им свою «крышу». Насколько удачно развивалось их предприятие, неизвестно, но только вели они себя все развязнее и наглее. Однажды, сидя в баре, они обидели то ли словом, то ли действием коммерсанта N. Тот обиды не стерпел и пошел домой за ружьем, вернулся в бар он со своим незарегистрированным карабином и положил обидчиков на пол. Но, лежа на полу, бандиты углядели, что у карабина отсутствует магазин, — встали, отняли у коммерсанта оружие, поколотили его, выгнали и продолжили праздник. Тогда коммерсант пошел в милицию. Та приехала и обнаружила в руках бандитов незарегистрированный карабин — они не только не подумали от него избавиться, но, напротив, были весьма рады своему приобретению, которое и утянуло их в СИЗО. Так что оружие на Севере, безусловно, дисциплинирующий фактор. Сам факт обладания им ставит человека в уязвимую позицию.

Мы выходим на улицу, чтобы сфотографировать Николая с ружьем. Черная лайка, до этого мирно лежавшая на клоке сена, приходит в неистовство от счастья. «Вас Мишка-то как пустил? — спрашивает Николай. — Он вообще ведь чужих в дом не пускает.Как-то раз спас меня. Пришел с охоты, ружье-то на кровать кинул. Слышу лай. Я в окошко выглянул — два милиционера, Мишка на крыльце на них щерится. Машут мне: убери пса! Я ложе скорей отстегнул, все в чехол покидал, в оружейный шкаф сунул, замок навесил… Открываю. "Ружье покажи”, — говорят. Отпираю шкаф, все как положено».

Николай улыбается, довольный воспоминанием о маленькой победе здравого смысла над государственным Молохом.

Вообще народ здесь терпит любые лишения, но только если дело не касается охоты. Нам рассказывали, как какой-то новый русский хотел купить кусок леса рядом с деревней Кимжа — хотел иметь свои охотничьи угодья. Его представители долго ходили по деревне, собирали подписи, но народ подписываться категорически отказался. И теперь даже те, кто тогда собирал подписи, рассказывают об этом с гордостью.

Мишка отбежал на двадцать шагов в сторону леса и обернулся, ожидая хозяина и недоумевая, что за причины заставляют его медлить, вместо того чтобы тут же заняться самым важным делом на свете — охотой.

Апостол Косыгина

ВДорогорском, стоящем на другом берегу Мезени, нам посоветовали сходить к бывшему главе администрации. Александр Житов, 60-летний мужик, симпатичный, но непрошибаемо советский, 22 года был председателем сельсовета. Оказалось, расспрашивать его о том, что есть, бессмысленно: он говорит только о том, как должно быть. Говорит, и глаза его сверкают из-под мохнатых бровей. «От реки кормиться не имеем права! На Канин мыс пропуск с июня 2006-го нужен — пограничная зона. Теперь бумажки оформляй. А шпионы к нам всегда и так проберутся! В этом году со сватом тонну камбалы привезли, хотел оформить — говорят, нету квот, квоты на Канин Нос выдает Нарьян-Мар. Кто их придумывает, эти квоты? Да этой камбалы в море как комаров в тундре! Все ведь понятно: если чиновники не будут выдавать квоты, их сократят. В этом году в Архангельске в запрос на квоты забыли вписать корюшку — вот в Москве квот и не дали. Теперь нельзя ловить. Зачем за каждым шагом следить? Сами разберутся мужики! Весной птица пошла на гнездо — мы сами ее не заденем… Нет, контролер за каждой елкой! У нас только контролирующие и инспектирующие органы и работают. Сельского хозяйства нет, а контора в Мезени есть! И все наблюдают. Вот Чумичев, наш фермер, брошенную землю скосил — ему сразу 2 тыщи рублей штрафу! Надо премию давать за это: все луга ивняком в руку толщиной заросли. Везде сейчас создали муниципальные образования, каждая деревня теперь "эм-о”, набрали новые штаты. И старые штаты остались в районе. А нужно было сделать так, — Житов смотрит в глаза и замедляет речь, чтобы мы успели записать, — МО "Мезенский район” и МО "Лешуконский район”. А в деревнях оставить сельсоветы. И все…»

5

Александр Николаевич — мужик насквозь местный: охотник, гостеприимный, речь колоритная. При этом его сознательная память не идет глубже благодатных времен Алексея Николаевича Косыгина — всегда только так, с именем-отчеством. Тогда все делалось как положено. Мысль о том, что всего сто лет назад этот край спокойно жил совсем по-другому, без дотаций и государства, ему и в голову не приходит. «На Севере без помощи государства жить нельзя! Нас нужно скрестить с медведем — мы можем только летом существовать. А зимой спать…»

Но даже в нем проглядывает свободолюбие. «Меня имАют, но я перед ними не склоняюсь!» — говорит он о рыбнадзоре, вкладывая в эту фразу всю энергию неповиновения, которую веками накапливали жители этих мест. Дух этой былой вольницы, хоть и загнали его глубоко в болото, нет-нет да и вылезет наружу в какой-нибудь фразе или шутке.

Вообще-то люди на Севере готовы шутить всегда. И если с вами говорят нейтральным тоном, значит, человек не в настроении или ему некогда. В хорошем же расположении духа мезенец непременно обернет свои слова радужной пленочкой шутки и самоиронии. И насмешливый взгляд собеседника обозначает лишь то, что он вас принял и считает равным, предлагая поучаствовать в состязании индивидуальностей. При этом он с легкостью готов посмеяться и над собой. Это оборотная сторона чувства собственного достоинства.

Нормы поведения усваиваются здесь очень рано. Парнишка 15 лет — это уже сложившийся характер, списанный с отца или старшего брата. Говорит и поступает по-взрослому, осознает, что живет на виду. В городе мы привыкли иметь дело не с человеками, а с функциями. Здесь же, носителем какой бы функции и должности ты ни был, тебя воспринимают целиком, как личность, просто в данный момент выступающую не от своего лица. Но обращаться к тебе все равно будут сквозь эту личину — к личности. Здесь нельзя быть просто инспектором ГАИ или почтальоном, здесь ты известный с детства человек, из рода таких-то, носящий прозвище отца, который был на хорошем счету или был человек не без хитрости. Целые династии живут тут с прозвищем, данным деду или прадеду, — Пароход, Вертолет, Рашпиль…

Если ты приехал сюда в 1991 году, то и через 15 лет к тебе будут относиться как к чужаку, потому что сколь бы безупречной ни была твоя репутация, ей всегда будет не хватать одного необходимого измерения — родительского дома. В этом смысле ты навсегда останешься для местных темной лошадкой. Существование же такого «гамбургского счета» поверх любой структуры власти организует общество на иной основе, чем ГК и УК. В этом цельном подходе к человеку есть огромный резерв сопротивляемости. Не случайно московские великие князья, присоединив новгородские земли, первым делом взялись переселять в Центральную Россию зажиточные и авторитетные семьи, а на их место засылать людей из других волостей.

Мезенка

В Мезени нас как-то занесло в администрацию района. Было очень скучно: невзрачные женщины заученно говорили что-то о национальных узорах и перспективах развития. На бледно-зеленых стенах — календари и бородатые офисные шутки про начальника, который всегда прав. Внимание привлекал лишь один мужичок, совершенно непохожий на клерка. Он сидел нахохлившись и что-то простонародное говорил в телефон. Маленький, колоритный, похож на хоббита. Мы думали: сторож зашел позвонить, а оказалось, это главный мезенский коневод, лауреат множества премий Владимир Константинович Доможиров.

Мезенки — маленькие мохнатые лошадки — предмет его давней любви. «Мезенка очень добронравная и верная, слушается даже детей. У чужого куска хлеба из рук не возьмет. Хорошо помнит дорогу по своим заметкам, хоть вожжи отпускай! Дорогу домой найдет, главное — ей не мешать. И со своим понятием. Я в детстве попросил прокатиться на лошадке, мне хозяйка сказала: ты ее только ногами не колоти и не стегай. Я сел, поехал, а она медленно идет, шагом, все ребята меня обогнали… Мне так обидно стало — я давай пятками в бока молотить. Она поскакала по краю дороги, а у телеграфного столба остановилась как вкопанная. Я в этот столб и улетел! Это она так мне сказала: "Ты меня не бей!”», — Владимир Константинович, как все истинно увлеченные люди, в разгар объяснений сам начинает походить на предмет своего увлечения. «Мезенки маленькие, а по снегу ходят в 70 см — пока он до брюха не достанет! Потому что она ноги забрасывает вот так, — Доможиров показывает руками как, — и гребет по снегу, как по воде плывет! И три тонны за собой тащит! А слух у них какой! За несколько километров все слышат. В деревне раньше в шесть уезжали пахать и до одиннадцати. Сторож Филипп в колотушку бьет — значит, обед: мы, ребятишки, с хлебом, с картошкой бежим к родителям, нас в семье одиннадцать детей было. И ведь лошадки-то слышат! Только в деревне в колотушку ударят — все, ни шагу не ступят! Борозды осталось 40 сантиметров, а хлещи ее, бей — не пойдет! Раз у всех обед — и у нее обед!» Владимир Константинович смотрит на нас восхищенными голубыми глазами, и кажется, что он пришелец из какого-то иного мира сказочного либертарианства, где волк говорит с Иваном человеческим голосом и они бьют по рукам (или, может, по лапам?), заключая договор на основе взаимного уважения.

Сейчас мезенок разводят только на нескольких фермах, причем по несколько месяцев стойла стоят пустые. «Их ведь в мае отпустишь и до октября не видишь, — смеется Доможиров, — сами живут. Осенью придут, а если кобыла, так и с жеребенком». Но мало где они востребованы. В прошлом году на выставке в Москве удалось продать пару, Орфея и Ольху, на вывод фермерам из Тверской области — за копейки, «для престижа». Но это исключение. Правило же такое: когда встают реки, по зимнику с юга приезжают КАМазы, коммерсанты по льготным ценам покупают коней якобы «на развод» и, отъехав в лес, забивают. Пока мороз, мясо не протухнет, а туш в кузов влезет больше, чем живых лошадей. Арифметика.

В кредит

Будейкин — местный, его помнят еще ребенком. Он на хорошем счету, отношение к нему в целом доброжелательное, хотя и несколько снисходительное: у него неожиданная длябизнесмена репутация раздолбая. Самое удивительное, что он и правда производит впечатление легкомысленности и бесшабашности.

История его успеха здесь каждому известна в деталях. Все знают, что супермаркетом заправляет его жена, а его джип куплен в кредит. Ни один его прокол не забыт — скажем, партия тухлой колбасы в прошлом году. Скрыть тут ничего невозможно, поэтому конкуренция честная.

«Будейкин-то как расширился! Купец!» — одобрительно заметила в аэропорту женщина, отсутствовавшая, вероятно, в Мезени полгода или год. Владимир открывает нам двери своего «Форд Фьюжн», единственного в Мезени джипа-иномарки, и объясняет: «Рад пообщаться, но совсем нет времени, по дороге будем». Сначала мы едем на заправку. Хорошего бензина нет, придется брать бодяжный. «На меня часто пальцем показывают: вот, мол, все у человека легко и хорошо, — говорит коммерсант. — И не думают люди, что у меня деньги кредитные. И я заработанную прибыль отдаю своим соинвесторам. 10 процентов в месяц. Я живу в кредит!» Переваливаясь по ямам и вытаинам во льду, едем дальше. «Вот здесь, за березой, стоял мой первый киоск — дощатый сарай. Я арендовал его у райпо за 600 долларов в месяц. Потом мне стало скучно, и я решил открыть бар. Я и сейчас живу в долг, а в 90-е еще хуже было. Деньги на бар я маслом заработал. Но у нас масло делать невыгодно: оно обходилось в 330 рублей кило, а рыночная его цена была 200 рублей. Приходилось продавать ниже себестоимости, зато это были живые деньги…»

Будейкин рассказывает, как трудно найти в продавцы человека, «который был бы хотя бы адекватен»: «По полгода ищешь. Я плачу пять тысяч — для Мезени это нормальные деньги. Но если пособие по безработице вместе с детскими сложить, будет две. Люди спрашивают: "Зачем работать?”».

Тем не менее Будейкин все время расширяет бизнес, открывает то оптовый склад, то новые мини-маркеты с красным логотипом. «Все смотрят, говорят, как я расширяюсь. А я только деньги вбухиваю сюда. Выживаю за счет того, что расширяюсь. Захочу я этот бизнес продать — никто даже за стоимость ремонта не купит, неликвид. Да и купить-то некому. Я лучше всех знаю, сколько здесь денег, потому что люди их сразу мне несут. Денег здесь вообще нет».

Пришельцы

В здании местной гостиницы есть маленькое кафе. Обычное кафе с простым, но вполне приличным меню. Пробегаем глазами написанные от руки строчки и говорим официанту: «Посоветуйте, что выбрать. Что у вас тут хит сезона?» Официант показывает на какую-то еду в глиняном горшке, она и вправду оказывается вкусной. Пообедав, мы собираемся уходить. Неожиданно перед нами встает парень лет двадцати: «Можно вас на минутку? Вот книга жалоб и предложений — напишите, если вам что-то не нравится». Мы недоуменно переглядываемся. «Люди могут обидеться… Вы говорили с насмешкой, не стоит здесь так больше делать».

7

Еще сутки мы мучительно думали, что может быть обидного в словосочетании «хит сезона», пока на следующий день не встретили этого парня при совсем других обстоятельствах. Оказалось, в том же здании, что и кафе, находится отделение погранслужбы ФСБ: Мезень, как ни странно, приграничный район, в нем действуют какие-то особые правила, и формально требуются пропуска. Мы об этом ничего не знали, никто у нас ничего не спрашивал, пока мы не зашли в эту комнатку. «Так-так, — сказал вчерашний защитник народной чести, перелистывая мой паспорт, — ну и как у вас там, в Мещанском районе?» Он оказался москвичом, про Мещанский район, понятно, вычитал у меня в паспорте. «В аэропорту пропуск не требовали? Вас еще тут не было, а мы уже знали, что вы приедете». — «Откуда? Билеты мы купили в Архангельске, накануне».— «Книжки читаете? Вот и у нас все, как в книжках, написано. Завтра куда собираетесь? В Дорогорское? Сейчас организуем транспорт, — и тут же стал звонить какому-то школьному физкультурнику, который вез детей на турнир. — Тут наши друзья хотят поехать в Дорогорское…» Этот привычный для Москвы персонаж с его понтами, неясными намеками и холодным дружелюбием почему-то показался здесь, в мире нормальных людей, просто каким-то монстром.

Странно мы чувствовали себя и в гостях у местного депутата «Единой России». Длинный деревянный дом с водопроводом и центральным отоплением, уютная квартира, телевизор, камин, компьютер. Супружеская пара — обоим лет по 35, детей нет, много работают, оба курят — типичная «московская интеллигенция», хотя оба из Северодвинска. В прошлом врачи, они приехали сюда по примеру Булгакова и Вересаева за земской романтикой, а теперь переквалифицировались в общественных деятелей, хотя Сергей и сейчас немного занимается врачебной практикой.

Полки заставлены книжками по менеджменту и маркетингу. Анна получила третье высшее образование в сфере туризма, — это ее силами был выигран грант Сороса на возрождение Кимжи. Сергей и Анна — честные, дружелюбные люди, всегда готовые поговорить на кухне за чашкой растворимого кофе о судьбах района и России. Но в этих их разговорах чувствуется какой-то морок, где факты перемешаны с чиновничьей конспирологией. Здесь все это звучит как-то дико. Скажем, купил район катер, через неделю он сломался. «По официальной версии, оттого что в него налили плохое топливо. По неофициальной — фирма-поставщик направила в район списанную технику», — объясняет Сергей, и ему все понятно в этом мире, где истина и ложь уравнены в правах и имеют одинаковый статус «информации». Как «московские интеллигенты», мы бы и сами охотно приняли участие в этой игре интерпретаций, но, как журналистам, нам не особо интересен этот хороший, но неприятный человек, подменяющий собственный опыт коллективным знанием.

Накануне отъезда нам удалось пообщаться с легендарным начальником ГАИ Иваном Говядкиным, практичным и насмешливым сорокапятилетним местным мужиком. Он уже давно в конфликте с мезенской администрацией, его много раз пытались сместить, но пока не могли — не к чему придраться. Однажды он фактически закрыл единственный в районе работающий лесозавод, запретив предпринимателям возить длинные «хлысты» (стволы деревьев) по опасному зимнику. До недавнего времени Говядкину удавалось в какой-то мере охранять район от пришельцев, незнакомых с местными порядками. «Купил один тут КРАЗ, погрузил на судно, привез из Архангельска в Мезень. Смотрю,а у него техосмотр три дня назад сделан. Как же, говорю, ты мог его получить, если машина в это время была на борту? Ясно, что техосмотр у него липовый. Я не пропустил. Он мне: "Да я всю Россию так проехал, чего ты мне палки в колеса ставишь?!” Вот так — всю Россию проехал, а к нам нельзя».

Уже приехав в Москву, мы узнали, что Говядкин все-таки ушел с работы — теперь он начальник судебных приставов. Говорить с нами на эту тему он не захотел.

Похоже, мы застали Мезень на исходе ее вынужденного «самостоянья». Очень скоро все изменится. Дорогу из Архангельска уже почти достроили — осталась пара километров. А потом здесь начнутся нефтяные разработки. В район придут большие деньги, и общенациональные представления о целесообразности затопят и этот островок.

Фотографии: Алексей Майшев, Юлия Вишневецкая для «РР»

http://expert.ru/russian_reporter/2008/01/mezen/

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.