ОБНЕСЁННУЮ БЕЛОЙ ОГРАДКОЙ МОГИЛУ ОТЦА АЛЕКСАНДРА РЕБЯЧЬИХ, скончавшегося в самый великий для нашего Отечества день — 9 мая 1945 года — нам показал кладбищенский сторож. О том, что покоится здесь человек, до конца дней своих с горячей верой служивший Богу, говорят многочисленные православные крестики, разбросанные по ней, как цветы по полю. А еще тяжёлый металлический крест с основанием в форме свечи, лет десять назад установленный (вместо прежнего, более скромного) самыми преданными почитателями батюшки — жителями небольшого городка Шарья в Костромской области.
  Почти смыт дождями светлый лик с фотографии в траурной рамке. Но и сейчас живёт отец Александр в благодарных сердцах тех, кто в полные слёз и потерь военные годы был согрет его любовью и молитвами.

Могилка аккуратно расчищена, украшена живыми цветами, разноцветными лампадками и свечами. Приходят поклониться батюшке не только свидетели короткой его жизни на шарьинской земле, но и все, чьи души тронули рассказы об этом удивительном человеке, и сегодня спасающем людей в дни бед и отчаяния.

Кто первым встретил в Шарье странного человека в изношенной до дыр рясе, с кровоточащими язвами на полубосых ногах — до сих пор остаётся тайной. Доподлинно известно одно — появился отец Александр в самый разгар Великой Отечественной, словно ниоткуда — лишь немногим духовным чадам открыл он историю своей жизни. Но весть о нём и молельном доме на улице Школьной (ни одной действующей церкви в городе тогда не было) разнеслась по окрестным селениям в мгновение ока. Каждый день сюда приходили и приезжали люди, сохранившие в душе веру, — за советом, помощью, утешением.

Благодаря им, живым и ушедшим, имя «блаженного батюшки», обладавшего, по свидетельству очевидцев, даром духовного провидения, не кануло в лету, не поросла травой и могила его.

Подробности жизни отца Александра Ребячьих пришлось собирать по крупицам. Мало осталось людей, знавших и видевших его. Но и дошедших до нас воспоминаний достаточно, чтобы понять и прочувствовать всю тяжесть подвига, во имя Христа принятого на себя иереем Божиим.

Рассказывает Маргарита Фёдоровна 3AMAШКИНА:

— Фотография отца Александра и сейчас висит под иконами, доставшимися нам от мамы — Прасковьи Федотьевны Смирновой. Она хранила её всю жизнь, как и память о батюшке. Не простой он был человек — Божий. А появился в городе в середине войны — мне тогда 12 исполнилось. Жил на улице Школьной, на квартире у тети Наташи Хазовой.

Дом Хазовых разделялся на две половины. Одну из них и занимал батюшка. Много людей ходило сюда молиться, даже из других районов приезжали. В Шарье-то церковь закрыли давно.

Нам, ребятишкам, отец Александр казался пожилым человеком, почти дедушкой, хотя было ему немногим за 50 лет. Наверное, из-за длинных волос и бороды, а также необычного своего вида. Носил он старенькую рясу, поверх которой накидывал в холода зипунок тонкий. На ногах же ничего, кроме опорок (обрезанных валенок). А ноги больные — в язвах все кровоточащих. Не помню, чтобы батюшка лечил их. Придёт к нам вечером и маме с порога кричит: «Согрей, Паша, воды. Очень ноги болят». Да как им не болеть — на улице мороз под 30 градусов, а он почти босой. Погреет ноги — вот и всё лечение.

На плече отец Александр носил тяжёлую холщовую сумку с камнями и всякой всячиной, которую подбирал по дороге. Зачем, мы не понимали. Думали, странный какой-то... На вопросы по поводу сумки одно и то же отвечал: «Грехи ваши ношу».

С детьми очень ласково обращался. Жалел. Сирот особенно. Заботился о них. Знал, в каких домах люди побогаче. Придёт, постучит в окно палкой и требует: «Яиц давайте, крупы, масла». А утром перед школой завтрак для бедных ребятишек приготовит и зовёт всех: «Заходите, детки, Боженька вам хлебушка да кашки послал». Для себя, похоже, ничего не оставлял. Ни разу с нами за стол не садился.

Не пускает мама в кино — бедно жили. А батюшка улыбнётся: «Что, Рита, хочется в кино-то? Ну, на вот тебе копеечек. Беги».

Он в доме у нас почти каждый день бывал. Молитвам учил. Я тогда все акафисты наизусть знала. Отдохнёт немного и зовёт меня: «Давай, деточка, акафист прочитаем — Божьей Матери или Николаю Чудотворцу». Чаще мы их пели. Голос у батюшки был красивый.

От недугов телесных избавлял. Один такой случай на моих глазах произошёл. Ездила к нему Шура Серова молиться. Молодая ещё, а на костылях. Вот однажды отец Александр и говорит ей строго: «Бросай, Шурка, костыли, хватит уже». А та испугалась: «Да что вы, батюшка, упаду я».

— Не упадёшь, бросай!

Шура глаза зажмурила, костыли бросила — и пошла, и зашагала. Ходила потом только с палочкой.

О прежней жизни отца Александра я ничего, кроме того, что родом он из Архангельска, не знаю. Правда, часто он мать свою покойную вспоминал — нежно очень о ней отзывался. И всё повторял: «Вот закончится война, ни одной ночи у вас не ночую, уеду в Архангельск, к ангелам-архангелам». Мы, глупые, думали, на родину к себе отправится. А он умер — через несколько часов после сообщения о Победе.

Народу на похороны собралось столько, что ни на одном параде такого не видела. Часа два люди прощались с батюшкой. Похоронили его на следующий же день, в 5 часов утра. Власти так приказали — боялись столпотворения.

А незадолго до смерти отец Александр долго со мной разговаривал. И в разговоре бросил невзначай: «Я, Рита, на кладбище вашем два креста поставлю. Все ходить будете». Сегодня там действительно два креста стоят. В этой же оградке в 2001-м году отца Николая Королюка похоронили — первого священника, появившегося в Шарье после «блаженного батюшки» и храм здесь открывшего в начале 90-х — через 70 лет полного богозабвения. Много у них схожего — оба из дальних мест (отец Николай в Петербурге жил), того и другого забыть невозможно — столько света оставили...



Рассказывает Вера Егоровна ТИМОФЕЕВА:

— Жили мы неподалеку от батюшки, на улице Куйбышева. В войну я и брат Гена детьми были. Помню, что появился отец Александр в 43-м году, сразу после того, как служившего до него священника за шпионаж посадили — якобы, на Заячьем хуторе с рацией взяли. Глупость, конечно, однако исчез человек бесследно.

Отца Александра мы поначалу за нищего принимали. Даже побаивались. Но во время службы церковной он совершенно преображался — столько в нем было достоинства, лицо светлое, чистое, голос бархатный — одно удовольствие слушать. На улице же — юродивый да и только. Походка, как у старика, — мелко-мелко ногами семенил, всё что-то с земли поднимал и в сумку складывал.

А людей насквозь видел. Взглянет на человека — уже понял о нем всё. Добрых с добром принимал, а нечистых сердцем, случалось, и гнал. В 44-м, на пасхальной неделе, такое произошло. В этот день много старух на моление прибыло. И любили некоторые про батюшку посплетничать. Идет он, бывало, по улице, а те шепчутся: «Вон, глядите-ка, поп благой». Видно, знал — не утаишь ничего. После службы взглянул на бабуль сердито: «Вот я вам сейчас задам». Сказал и вышел из дома, а дверь на ключ запер. Бабки с перепугу из окон повыпрыгивали. Мало ли чего задумал, «благой» же — вдруг дом подпалит. Остались только я, Генка и бабушка наша. А на лавках яйца, куличи, пироги — чего только нет. Освящать принесли. Вот уж наелись мы вволю — не утерпели с голодухи. Через десять минут входит батюшка, и как ни в чем не бывало: «Ну, что, детки, покушали во славу Божью? Вот и ладно, и хорошо».

Прозорливый он был. Всё, что ни предскажет, сбывалось. Да только война шла. Горе кругом, смерть, — боялись многие предсказаний его. Тетка Глафира, соседка наша, после смерти дочери своей Ольги из дома не выходила, завидев батюшку. А вот почему. Сидели мы летом на канавке, болтали, семечки щёлкали, и тетка Глафира тут же. Вдруг отец Александр идёт, и прямо к нам. Кладёт ей на плечи платочек беленький. Она было мне его протягивает. А батюшка ей: «Тебе, тебе, на тябло (под иконы то есть) положи. Пригодится скоро». Через день-два дочку её поездом зарезало — стрелочницей в депо работала. Не одним платочком слёзы потом вытирала.

Рассказывает Мария Кирилловна ВАГИНА:

— Мы с мамой на Старой Водокачке жили. А на квартире «стояла» у нас очень верующая женщина — тетя Маруся Онкина. Она и привела в дом отца Александра.

Батюшка как вошёл, начал кого-то из-под стола, из-под лавок выгонять — и всё к двери, к двери. Потом просит маму: «Собери-ка мне Марусенькины платочки носовые». Мои, то есть. Перестирал их и на верёвку развесил. И потом, как мама мне рассказала, всю ночь не спал, стоял в изголовье моей кровати, плакал и молился, чтобы Господь мне терпения дал. Сбылись его пророчества. Выйдя замуж, родила я девочку-инвалида. 16 лет она прожила — ни сидеть, ни ходить не могла. Света белого не видела я от горя.

В дом батюшки мы часто ходили — помолиться. Какие чудесные были у него иконы! Таких нигде больше не видела. Проповеди читал — заслушаешься. А уж песни запоёт церковные — слёзы градом текут. Мне стыдно было при всех плакать, так я за печку пряталась. И обязательно, как придёшь к нему, что-то подарит. Иконочку преподобного Тихона Калужского до сих пор храню, хоть и потемнела вся. А перед тем, как замуж выйти, батюшка дал мне зеркальце и расчёску мужскую. За одного хотела пойти, спросила его — мой ли это суженый? Ничего не ответил, плюнул только. Я и отступилась. Скоро другой жених появился.

Взрослая была уже девица, а всё дедушкой отца Александра звала. Таким он мне казался. Может, из-за бедной своей одежонки, которую ни за что не хотел менять на другую, и больных ног, покрытых страшными язвами. Однажды иду с работы, а батюшка мне навстречу. Пооглядывался и шепчет: «Марусенька, дай копеечку».

— Зачем, вам, дедушка, копеечка? Я больше могу дать.

— Нет, нет, копеечку. Я вон там дом строить буду.

Сейчас живу я в доме на том самом месте, что указал батюшка, — муж его выстроил, ничего о пророчестве не знавший.

В войну работала в госбанке — бухгалтером. А подружка моя Тася Червякова, тоже бухгалтер, на фронте была. Три месяца весточек от неё мать не получала, извелась вся. Пошла к отцу Александру узнать — жива ли. Многие за этим к нему ходили. Он даже сетовал порой — мол, в гадалку его превратили. Но мать Тасину приветливо встретил. И запричитал вдруг: «Ой, ой, курочка-то, смотри-ка, с яичком бежит». И вернулась Тася с фронта с ребёночком. Уже беременная попала в окружение, чудом удалось вырваться.

Батюшка на плече сумку огромную с камнями носил. Я жалела его: «Дедушка, ведь тяжело тебе!» — «Тяжело, — отвечает, — грехи-то ваши носить».

О смерти его я узнала от постоялицы нашей. Пришла на Школьную, а дедушка на лавке лежит в своей комнате. Светлый такой — живой словно. Попрощалась с ним, поплакала. На следующий день узнала — похоронили батюшку ночью.

Рассказывает Анна Александровна УДАЛОВА:

— Отца Александра я не знала — на свет появилась уже после войны. А вот о том, что старшую сестру Нину он от смерти спас, в нашем доме всегда помнили.

До трёх лет девочка хорошо развивалась — рано начала ходить и говорить. А на четвёртом году вдруг отнялись у неё ноги, и есть она перестала. К каким только докторам мать её ни носила, никто ничего не понимал. В конце концов, поставили диагноз — истощение. Но мама сразу его отвергла. В доме была корова, а значит, и молоко, и масло, и всё, что необходимо ребенку. Разуверившись в докторах, повезла дочку к отцу Александру. Взяв малышку на руки, он протянул ей кусок булки, который Нина тут же с жадностью съела. Мать была настолько поражена увиденным, что начала возить Нину к нему каждый день. Тем более что дома она по-прежнему в рот ничего не брала — только из рук отца Александра. Он и сам стал приезжать к нам, чтобы покормить девочку. И скоро Нина окрепла. Мама всю жизнь повторяла, что сестра батюшкой у Господа вымолена.

Рассказывала ещё, как отец Александр повторял часто: «Вот объявят Победу, я по Шарье шагу не ступлю. С мешочком да пешочком туда отправлюсь». И на небо пальцем показывал. Она не понимала. Думала: «Как же не ступит? Если и и уезжать будет, то на вокзал-то всё равно ногами идти?» А батюшка Александр взял да и помер 9 мая.

Рассказывает Елена Михайловна ШИСТЕРОВА:

— Я в годы войны часто встречала отца Александра, но ещё больше слышала о нём удивительных рассказов. Вот что помню.

Он часто навещал семью Смирновых. А у них была дочь Валя — тогда уже невеста на выданье. Шёл батюшка к ним всегда через поле, наберёт букетик цветов и обязательно Валюше подарит. При этом всё песенку пел: «Не сама машина ходит, машинист машину водит». Вот Валя скоро и вышла замуж за машиниста, прожила с ним долгую, счастливую жизнь.

И ещё, например. Неподалёку от нас стоял дом одной многодетной семьи. Старшую дочь тоже Валентиной звали. А мать в войну умерла — семь деток осталось. Отца, правда, на фронт не забрали, но дома его почти никогда не было — машинистом работал на железной дороге.

Голод страшный. Ребятишки есть просят, а Вале и дать им нечего, плачет только да молится. В один из таких дней приходит к ним отец Александр и протягивает мешочек пшённой крупы: «Это вам Александр послал». Отца их родного именно так звали. Решили, что от него — обрадовались. А тот через пару дней приехал, в дом вошёл — ничего понять не может. На столе каша, дети довольные сидят. «Откуда?» — спрашивает.

— Как же, папа, ведь это ты послал!

— Кто угодно, только не я.

Тогда только поняли, в чем дело.

Сирот батюшка жалел очень. С этой же Валей другой случай был. Бежала откуда-то домой. А дорог асфальтовых в то время не было. Весна. Грязь страшная, колеи такие, что утонуть можно. На ногах же обуточка кое-какая. Никак дорогу не перейти. И вдруг навстречу отец Александр идёт. Видит, что девчонка у колеи топчется. Снял с себя фуфайку и под ноги ей бросил: «Иди, сирота!» Та растерялась, не знает, что делать. Неудобно вроде на чужую одежду ступать. Батюшка опять (строго уже): «Иди, иди, для тебя же бросил». По этой фуфайке она через грязь и перескочила. А отец Александр её поднял, встряхнул и дальше отправился.

Знаю, что за братской могилой на Козловском кладбище колодчик был. Выкопал его сам отец Александр. И наказывал всем: «Умру — вы приходите сюда, водичку берите — исцеляйтесь». Скамеечка там когда-то стояла. И многих эта вода, действительно, исцеляла — тех, кто с верой приходил. Теперь зарос он травой. Не сберегли колодчик батюшкин.

Рассказывает Анна Макаровна ПЕТРОВСКАЯ:

— Святой человек — отец Александр. Я уверена. Хотя, чего скрывать, были в Шарье люди, ненормальным его считавшие. Не каждый мог понять, что такое подвиг юродства. Тем более в то безбожное время.

У нас, на улице Вокзальной, батюшка бывал почти каждый день. Дом стоят рядом с прокуратурой, и я первое время откровенно побаивалась его визитов. Даже просила документы показать. Не обиделся, слава Богу, — принёс паспорт. В нём прочитала, что является отец Александр служителем культа, фамилия — Ребячьих, отчества не помню.

Сам рассказывал — был он сослан в Шарью после долгого заключения. Около десятка лет провёл в лагере на Колыме. На родину, в Архангельск, вернуться не позволили. Часто вспоминал тюремные нары, где даже вытянуться в полный рост невозможно, голод, холод, бесконечные допросы. Несколько раз предлагали отречься от Бога, обещая сразу домой отпустить. Не захотел — отказался.

О северной своей родине вспоминал с грустью. О соборе, в котором служил иереем. Посадили его за веру — хотя официальный повод был назван другой. Злой человек написал на батюшку донос. Как ни плакали люди — прихожане того собора — как ни заступались, не помогло.

Несмотря на странное своё поведение, умом он обладал удивительно здравым. В юности получил блестящее образование. Достаточно было взглянуть на его каллиграфический почерк, послушать проповеди, чтобы понять. Как-то я спросила его об этом. Односложно ответил: «Образование, говоришь? Большое, Аннушка».

Да иначе и быть не могло. Вырос батюшка в очень богатой семье. Отец его был известным в городе человеком. Ему, как единственному сыну (в семье росли ещё две девочки), покупалось всё лучшее, что появлялось в магазинах Архангельска. Но уже в юности Саша противился всякой роскоши. Несколько раз сёстры (одну из них он называл Лялей) почти насильно уводили его на танцы.

Первое, что он сделал, решив отречься от мира, — в трескучий мороз босиком перешёл Северную Двину — такое испытание себе выбрал. Ночь после этого на печке просидел, вся кожа с ног сошла. А мать под иконами плакала: «Матерь Божия, за что Ты меня наказала сыном таким?» С тех пор ноги у него и покрылись незаживающими язвами. Отец даже бил сына несколько раз от отчаяния. Но тот только молчал и молился — ни за что не хотел с пути Божьего свернуть.

Вернувшись из заключения, с родными никакой связи не имел. Мать батюшки умерла ещё при жизни его в Архангельске. Судьбы отца и сестёр мне неизвестны. Но называл он себя сиротой.

Отец Александр всех любил. А если кого и гнал, то только для того, чтобы человек исправился, в себя заглянул. В каждом видел душу его. Трудный подвиг взял на себя ради Христа. Случалось, и пожалуется: «Ты бы знала, Аня, как ноги болят. Сними мне опорки, милая». Стану снимать, а ноги у него все в крови. Маме никогда не разрешал разувать его, всё меня дожидался. Многие предлагали батюшке и одежду тёплую, и обувь — не брал никогда.

Очень батюшка любил икону «Знамение Божьей Матери» и акафист Пресвятой Богородице петь. Голос у него был просто ангельский. Поёт и плачет. Вслед за ним и мы. Но слёзы эти сладкими казались. Вокруг война, горе, смерть. А на душе так легко станет, словно и нет никакой войны, да и земли нашей тоже — только Бог и небо.

Что удивляло в отце Александре — никогда власть советскую не ругал, пусть и провёл столько лет в заключении. Не по причине страха молчал, но глубокого своего смирения. Грех жаловаться — в Шарье его представители власти особенно не тревожили. «Связываться с ненормальным попом» ниже своего достоинства считали (их слова). Весьма причудливым он, конечно, казался, но эти «умники» даже представить себе не могли, насколько батюшка был нормален.

Единственный раз забрали его в милицию. Заинтересовались, что такое батюшка в сумке носит. А когда вытряхнули её содержимое на пол, и посыпались оттуда камни и камешки, палки, бумажки, тряпочки — весь уличный мусор — расхохотались: «Иди отсюда, старик дурной, чтобы больше ноги твоей здесь не было». Отец Александр собрал «вещички» и одно только ответил: «Бог с вами, я сюда не просился».

Заболел отец Александр за два дня до кончины — тяжёлым воспалением легких. Благодарю Бога, что успела с ним попрощаться. О болезни его мама сообщила. И о том, что батюшка ждёт меня.

Когда вошла в дом Хазовых, отец Александр лежал на постели — исхудавший, со впавшими глазами, красный весь от высокой температуры: «Заболел я, Аннушка, сильно заболел. Уйду скоро. Вот только война закончится».

Упала на колени: «Простите, батюшка. Обижали вас. Цыганом называли». Горько было на душе от тихой его улыбки и близкой разлуки с ним. С трудом дотянулся горячей рукой до моей головы: «Простил я всех, девочка. Жаль мне вас, бедных». На следующий день отца Александра не стало.

* * *
Умер отец Александр Ребячьих в возрасте 55 лет. Оставив чадам своим, кроме воспоминаний, незатейливый стишок-завещание, выбитый сегодня на обратной стороне его могильного креста:

Не жалей делиться хлебом С каждой бедной сиротой. И Покров Царицы неба Вечно будет над тобой.

Поддержите наш сайт Сердечно благодарим всех тех, кто откликается и помогает. Просим жертвователей указывать свои имена для молитвенного поминовения — в платеже или письме в редакцию.