Подарок

Когда Сима шла на станцию через пригород под названием Сортировка, то обязательно заходила в небольшой молочный магазин, расположенный в полутёмном подвале рабочего барака. Там можно было отоварить талоны, выданные за вредность работы в горячем цеху. Её всегда смешил вопрос когда-то давно заданный маленьким Витей: мол, за чью вредность дают молоко и почему можно получить именно молоко или сыр, а не конфеты? Вот ему, за его вредность, точно нужны конфеты, а молоко в магазине всё равно не вкусное, не сравнится с молоком нашей коровы Марты.

Надо же, как быстро время пролетает, вроде вчера говорил, совсем ещё маленький, с большими глазами, важный, в коротком пальтишке, с пухлыми губами и одним оттопыренным ухом. За это ухо местные пацаны иногда дразнили его треухом, странная фантазия. Другое было нормальным - обычное, теряющееся в волосах, - а вот это непокорно выставлялось на всеобщее обозрение.

Серьёзный худющий Виктор, рассуждающий о жизни (что он частенько любил делать), вызывал у слушающих умиление и смех. Сима всегда слышала мальчишеский голос, когда подходила к этому магазинчику. Вот и сейчас она, спускаясь в магазин по сырой дощатой лестнице, невольно стала их считать, как тогда, с сыном.

Он только что научился считать до ста, очень гордился этим и пересчитывал всё, попадающееся ему на пути. Вёл себя как тот козлёнок, считающий до десяти, – звонко, радостно, оглашал улицу очередной цифрой. Вот она вошла в просторную, пустую комнату с прилавком, разделяющим магазин на две половины. Прилавок был обит кусками фанеры, пробитой гвоздями с декоративной рифлёной шляпкой.

Она вновь вспомнила маленького Витю. Тот любил, пока она отоваривалась, поколупать пальчиками эти шляпки. По обыкновению, в углу магазинчика стоял рулон серой бумаги. Толщина рулона менялась в разные времена – то он солидно занимал угол, и посетители невольно с ним сталкивались, а то сиротливо, худенькой, скромной трубой, жался к облупленной стенке. Однако никто никогда не видел его кончину. Вернее, могли видеть, но избранные – продавец да грузчик с вечно помятой красной физиономией, в чёрном халате, с одинокой большой белой пуговицей среди серых, незаметных своих собратьев.

Неожиданно для себя Сима увидела на полке, сколоченной из грубых досок, среди толстых коричневатых, с блеском колбас плавленого сыра, полиэтиленовый мешок с конфетами. Поверх него был прилажен ценник, на котором красовалась надпись: «Гусиная лапка». Именно гусиная, а не гусиные, одна лапка, как их всегда называл сын, но не это удивило Симу, а то, что вместо большой трёхлитровой банки сметаны стоял мешок с конфетами.

Она обрадовалась и как-то поспешно подумала: «Вот надо же, сбылась мечта Витеньки». И, не веря своим глазам, спросила продавщицу, бойкую татарочку с бархатно-колючим, как её глаза, именем Розочка:

− Неужели на талоны можно обменять конфеты?

− Можно и без обмена, просто купить, − фыркнула продавщица.

− Я про талоны. Конфетами отоварить смогу? − в растерянности пролепетала Сима.

Роза по-птичьи встряхнулась и с укоризной посмотрела на Симу. Та не стала повторять, а выложила на прилавок пачку талонов, накопленных за четыре месяца работы в кочегарке, и проговорила:

− Мне на все.

Продавщица привычным движением быстро их взяла, положила рядом со старыми счётами, на которых тут же раскидала деревянные костяшки, словно гадалка-цыганка. Посмотрела на них придирчиво и сказала:

− Тут больше чем на пять кило, будешь брать на все или ещё чего?

− На все! − быстро проговорила Сима.

Тогда продавщица повернулась к прилавку, сдёрнула с него мешок с конфетами, отколола ценник и, как нашкодившего щенка, бросила на весы. Непонятно откуда вытащила круглые гири, положила их на другую чашку и, шмыгнув маленьким носиком, с сомнением произнесла:

− На два двести тянет. Будешь брать? А на сыр с молоком пересчитывать?

− Буду, − коротко согласилась Сима.

− Что «буду»? − подбоченилась Роза.

− Конфеты и сыр.

− Также водки и танцев с барабанами, − подхватила Розочка.

− Нет, − ответила Сима, − только конфеты и сыр.

− Да поняла я, что ты, малахольная, шуток не понимаешь? − Она вновь застучала костяшками счётов.

Когда Сима вышла из подвального магазинчика, она остановилась и вздохнула. Радость тёплым зверьком загнездилась где-то под ложечкой, захотелось спеть, но она сдержалась и, лишь тихо улыбаясь, зашагала по дощатому тротуару, не замечая прогнивших досок и перевёрнутых жестяных урн.

Вскоре она пришла в просторный зал пригородной станции. Сима никогда не была в музее, но видела по телевизору, как люди степенно, с потаённым выражением значимости, ходили среди картин. Ей казалось, что в музее было именно так, как в зале станции, – просторно, чисто и тихо. Мало того, зал станции, построенный ещё во времена вождя всех народов, был выкрашен не в казённые цвета с серым оттенком, а в небесную глазурь. Стены украшали картины соцреализма, но с примесью советской мифологизации. Потолок по углам обрамляла лепнина, в центре было тщательно выписано небо, и в облаках угадывались лица. На громадной стене, что против размашистого ячеистого окна, висела большая картина. На ней вождь всемирного пролетариата в добротной шапке, в аккуратном пальто с меховым воротником и в чудаковатых войлочных сапогах с калошами, по-отечески любовался пёстрой толпой играющих ребятишек. Одеты они были согласно моде середины пятидесятых, кто во что горазд. Ребятишек было очень много, двор широкий, и, кроме вождя, на ней больше взрослых не было. Казалось, что он, вот такой простой, хоть и одет, как заправский завхоз с вокзального склада, зашёл отдохнуть от мирского и глобального. Маленькая девчушка тянулась к нему своей красной варежкой, два пацана в широких шароварах весело прыгали рядом, остальные были заняты игрой, и лишь один мальчонка в кургузом пальтишке стоял чуть поодаль, в самом углу картины. Мальчик, сильно похожий на Витю-первоклассника, с трогательной заботливостью тянул руку с морковкой к слепленному снеговику.

После покупки билета на пригородный Сима подходила к этой картине и рассматривала мальчишку. И всегда удивлялась, находя схожие детали с одеждой сына - такие же ботиночки с облупленными носами, даже поясок, узкий ремешок с её старого пальто, был таким же. Ей очень хотелось погладить картину, но она никогда не решалась, боясь, что исчезнет изображение или строгий вождь, лукаво улыбающийся, осудит её.

В этот раз она немного постояла, вздохнула, приложив кончики пальцев к губам и, смахнув слезу, потянулась к картине. Неожиданно из громкоговорителя раздалось объявление о прибытии поезда. Сима невольно вздрогнула, улыбнулась вождю, который, кажется, не одобрил её желания, и вышла из вокзала.

Когда она подъехала с своей остановке, то на перроне встретила соседку, та сразу защебетала:

− Ой, Сима, быстрее иди в магазин, там по твоему заказу привезли пуховое одеяло. Мне оно уж больно понравилось. Если не будешь брать, скажи, мы с Рашидом купим, не нам, так детям. Моя Батима замуж выходит, будет подарок, − застрекотала та.

Сима улыбнулась ей и направилась в сторону путейского магазина. И как только она туда вошла, то увидела небольшую группку женщин, рассматривающих одеяло, покрытое атласной тканью с оттенком персика. Сразу было видно, что это воздушное изделие покорило сердца женщин. Они гладили его заскорузлыми пальцами, прижимали к обветренным щёкам, трясли над прилавком. Сима перешагнула порог, возгласы сразу же стихли, а продавщица, дородная крашенная Светлана, равнодушно сказала ей:

− Вот пришёл твой заказ, но цена уже выше, почти на пять рублей, чем раньше. Будешь брать или тут есть желающие? − Она кивнула головой на женщин, всё ещё держащих одеяло.

− Буду. − Сима по-хозяйски притянула одеяло к себе. − Мой Витя мёрзнет, ему в самый раз.

После её слов все сникли и тихо, незаметно растворились, словно их и не было тут.

− Как знаешь, − устало ответила ей Светлана, − но ему... − И тут же осеклась, увидев колючий взгляд Симы.

Придя домой, она застала своего мужа на кухне. Тот мрачно пил водку и закусывал килькой с чёрным хлебом. В доме было холодно, промозгло. На печи стояла большая серая кастрюля. Сима заглянула в неё и увидела комбикорм, плавающий в воде. Она опустила крышку и сказала мужу:

− Ты бы хоть печку затопил, мало того, что скот не кормлен, так сам ещё замёрзнешь.

− А на кой мне твоя скотина? − грозно проговорил он и, кивнул на бутылку, сказал: − У меня сейчас одна радость.

− Хватит жрать её! − возмутилась Сима. − Сколько можно?!

− Заткнись, фашистская подстилка! − закричал он.

− Ух, дала бы промеж глаз… − Она замахнулась, но тут же отвернулась и, утирая слёзы, вышла из кухни.

− Да я воевал за таких, как ты, − крикнул он ей вдогонку.

Она резко развернулась, хотела что-то ему бросить, но удержалась и неожиданно для себя проговорила:

− Вите конфет на талоны наменяла, и в наш привезли одеяло, вот купила, пуховое. Завтра к нему еду.

Муж нахмурился, молча вылил остатки водки в стакан, выпил залпом и тихо проговорил:

− Зря ты...− Потом поднял бутылку, посмотрел на свет и спросил: − Больше нет?

− Нет, и денег нет, всё пропил, до пенсии ещё дожить надо.

− Ладно, − смягчился, − там передавай привет, скажи, что помним.

− Как же, скажу, что всю меня выпил со своей водкой.

− Не смей! − крикнул и опять сник, затем тихо попросил: − Не говори, с завтрешнего брошу.

− Не зарекайся, который год слышу, пошла скотину кормить, а ты печь истопи. − Она поставила сумки в углу и ушла.

Когда она вернулась из сарая, в доме шумно гудела печка, потеплело. Сима вошла в большую комнату, которую в семье называли зал, зажгла свет, села на старый диван и достала покупки, положила их на стол, подняла голову и стала рассматривать фотографии сына, развешанные на стенках. В углу стоял сачок для ловли бабочек, рядом на тумбочке громоздилась коробка с иголками и ободранными бабочками на них, часть съела кошка. Витя любил собирать бабочек, в посёлке насмехались над ним, но он будто и не слышал ироничных вопросов, двусмысленных ухмылок, бегал по полям со своим сачком, таскал в старой путейской сумке пучки растений и в палисаднике под смородиновым кустом поставил стол, где разбирал добытое добро. Сачок ему сшила соседка, добрая казашка тётя Аня, она спокойно, с серьёзным выражением на лице выслушала его и потом из старой мешковины сшила сачок. Витя с ним не расставался, бегал по полям, ходил по лесопосадке, ездил на мотоцикле, привязывая сачок к раме.

Утро следующего дня не ладилось, поздно выгнали коров, молча покормила хмурого мужа, чуть не опоздала к электричке. И вот когда вошла в вагон, успокоилась, села на деревянную лаковую скамью и с тихой тоской стала смотреть на мелькающие столбы. Электричка проехала её остановку, вышла на следующей, ругаясь, но кому тут скажешь, степной полустанок. Села у дороги, заплакала, стирая тыльной стороной ладони крупные слёзы.

По дороге, поднимая клубы пыли, подъехал мотоцикл с люлькой. Оказалось, её близкие друзья с Новых Солоничек – Эрна с мужем Христианом, волжские немцы, сосланные в лихие годы в Казахстан.

Эрна удивилась, увидев Симу, сидящую у дороги, хотела что-то спросить, но муж её опередил:

− Сима, на кладбище собралась? А электричка опять проехала остановку? За ними такое часто водится, тут редко, кто выходит. Давай, мы тебя до моста довезём, дальше не проеду, всё залило.

− Да, весна у нас сегодня дружная, водная, вон какие просторы залило. От моста почти как от остановки, почитай пара километров, не больше, − виновато подхватила слова мужа Эрна. В округе все знали, про беду Симы.

− Ой, спасибо Христиан! − сквозь слёзы заулыбалась Сима.

Она, не переставая улыбаться, втиснулась в люльку мотоцикла, и как только Христиан поддал газу, вспомнила давний разговор с сыном:

− Ма, ты почему немцев не любишь?

− Да за что их любить, оккупацию прожила, насмотрелась. Потом твою бабку, мою мать, плетьми забили из зондер-команды, на наших глазах. Не пожалели ни старухи, ни детей, а она ведь лишь хлеба хотела взять в печи. А нас погнали в ров, хотели расстрелять, да наши вовремя поспели, спасли.

− А к тёте Эрне, нашей почтальонше, хорошо относишься.

− Конечно, они с Христианом - приятные люди, чистоплотные, аккуратные и вежливые. Потом, жалко мне их, сын умер у них, двенадцать лет от роду. Умирал дома от какой-то неизлечимой болезни, всё отца просил не отдавать его им. А кому им?.. С тех пор Христиан поседел, болотным лунём ходил. От такой истории у меня сердце до сих пор рвётся.

− Понятно, что жалко, но ведь они чистокровные немцы.

− Люди всё же, такие же, как мы, вместе живём. Что нам делить убогим да сирым?

− А в Брянске разве не люди были, с автоматами, те же немцы?

− Ой, не знаю, но Эрна хорошая, и Христиан душевный, мне кажется, что в то время убийцы были не людьми.

Сын тогда ничего не ответил, лишь внимательно выслушал её. За воспоминаниями незаметно подъехали к мосту, который с высокой насыпи был перекинут через небольшую речку. Сейчас она разлилась, поэтому Симе пришлось идти по насыпи, вдоль рельсов. Эрна с мужем долго стояли, смотрели как она забирается по крутому склону, как переходит мост, а Сима вновь вспомнила, как приходил к ней сын, тогда она работала в путевой бригаде, укладывали рельсы, работа тяжёлая, изнуряющая, особенно под беспощадным казахстанским солнцем. А он, потряхивая льняными волосами, всё удивлялся, какая Сима сильная, как она забивает молотком костыли. Хорошее время было, трудное, но счастливое.

Вот она и подошла к лесопосадке. За караганой, акацией и клёнами в междурядье в высоченной траве затерялись могилки. Она прошла под раскидистыми клёнами, протиснулась между колючей акацией и вышла сразу к железной изгороди, за которой стоял покосившийся серый памятник с фотографией на эмали.

− Здравствуй, Саша! Вот опять пришла к твоему дружку, надеюсь не подрались. Хотя какой там! Вы ведь такими друзьями были, он за тебя всегда горой, − приговаривала Сима пробираясь вдоль ограды.

Наконец вышла к расчищенному участку. В глину были вкопаны шесть столбов с цепью, ограждая пространство, где возвышался сваренный железный крест. Он был украшен неброскими завитушками, среди которых крепился такой же эмалевый портрет юноши. Могилка была ухоженной, по краям росли неприхотливые бархатцы, в углу уже засыхали фиалки.

Она вытащила из сумки старое полотенце, смахнула пыль с крепкой скамейки, выложила на небольшой столик, стоящий тут же, нехитрую еду и мешок с конфетами, на скамейку положила большой пакет с пуховым одеялом.

− Вот, Витя, наконец пришло твоё одеяло, я ведь его заказала ещё до того события, а оно вот только что... Ох уж эти наши торгаши, никуда не торопятся, будто жизнь вечная. Да куда уж там вечная, хоть своё, отмеренное, прожить, а то... − Она присела на скамейку рядом с одеялом и заплакала.

Слёзы текли тихо по её морщинистому лицу, она вновь вспоминала, как в тот злополучный день уехал Виктор вместе с соседом Сашкой в эту треклятую Сортировку, как не вернулся вечером, а в ночь позвонили из отделения и сообщили на станцию, что нашли под переходным мостом, между рельсами Сашку со сломанными рёбрами и продырявленным боком. Он умер в больнице к утру, но успел рассказать, как двое отморозков, только что освободившихся зэков, повстречались им на мосту. С трудом шевеля разорванными губами смог передать, как те их задирали и неожиданно просто стали тыкать финками в беззащитное тело. Потом выбросили - сначала Виктора, а его ещё попинали, опьянённые от крови.

Виктор упал на проходящий вагон с углём, поэтому его нашли только через два дня, уже мёртвого. Эксперты сказали, что рана была не смертельная, умер от переохлаждения, в вагоне, на угле. Корчился, истекая кровью, но встать не мог, пытался кричать, но кто услышит в идущем по степи поезде. Так и умер, скорчившись. Потом глаза и рот забило угольной пылью. А Санька врезался в холодный острый щебень между проходящими вагонами, за одним из них тянулась проволока, которая разорвала ему лицо. Так и хоронили полузакрытого, почерневшего. Виктора похоронили позже. С тех пор он ей постоянно снился и жаловался, что не может согреться, что кругом сквозняки.

− Вот теперь, может, потеплее будет… − Она расстелила одеяло на могилке, достала конфеты и разложила их поверх атласа. − Твои любимые, те самые, гусиные, то есть гусиная лапка, как ты их называл. Ты, наверное, хочешь с Санькой поделиться, так ничего, тут много, я ему сама отнесу. Главное, ты согревайся, скоро вообще лето, тут жарко будет, а пока полежи под пуховым, оно ведь легче любого, а тебе и так земли столько насыпали, тяжело.

Сима снова села на скамейку, положила руки на колени и стала раскачиваться, сглатывая слёзы, ей так хотелось согреть его, хотя бы раз, в последний раз, может, не там, на угле, а тут, в земле.

В степи появились весёлые птицы, запели, будто проговаривали: «Витю видел, Витю видел». Никто больше его не видел, только она и видит – всегда, как только глаза закрывает, идёт он по дороге, с сачком, радостный, и кричит, но что – не разобрать...

Она стала шептать, глядя на расстеленное одеяло:

− Хочу спросить, о чём ты кричал, тогда? О чём ты кричишь сейчас, когда видишься мне? Наверное, звал меня... прости, не уберегла, не сохранила...

На неё опять нахлынула острая тоска, горло сжалось от слёз и горя, но тут она почему-то вспомнила потолок вокзала с облаками. Она подняла голову, и ей показалось, что в небе, в настоящих облаках, мелькнул облик её сына. Он улыбался ей, и две глубокие ямки проступили у него на щеках.

Будильниковый Ёж

Время как-то незаметно подошло к той загадочной точке, когда нужно остановиться и подумать – подумать о жизни, о прошлом, попытаться вспомнить будущее, канувшее в старые мечты. Вот тогда меня забросило на неведомый край Земли, в старый большой дом, на краю обрыва, с покосившимся крыльцом и заросшим огородом.

Тропинка, обросшая зелёным шерстистым ёжиком травы, ласково привела меня к нему и нырнула под крыльцо – видимо, там свернулась калачиком в тихой сырости и прохладе. Я прошёл через застеклённую веранду, дёрнул деревянную ручку, и дверь, неохотно скрипя и пыля, подалась на меня.

Переступить сразу порог я как-то не решался, а всё стоял и всматривался в сумрак оставленного людьми дома, пытаясь уловить хоть какой-нибудь отзвук от прошлой жизни. Но тишина, смешанная со слабым желтоватым светом, пробивающимся через мутные стёкла окон, поглотила этот корабль, он был явно на мели.

Неожиданно раздался звук, до того знакомый, что я даже не понял, что он значит. Пока вдруг не осознал, что это негромкий, но чёткий перестук старых часов. Я вздохнул, слушая, как в меня втекает тихая мягкая радость, и перешагнул порог. Доски скрипнули, но уже по-доброму – вот, мол, наконец-то пришёл, и где же тебя носило?

Облупленные подоконники засыпаны невесть откуда взявшимися осенними листьями, а у печки были сложены заботливой рукой берёзовые дрова. Было немного неуютно от прохлады заброшенного дома, но где-то спрятавшиеся часы меня радовали, пытаясь приободрить.

Вскоре я их нашёл среди детских рисунков, разбросанных на столе с перебитой ножкой. Это был большой будильник с двумя железными чашками, между которыми высовывался коротыш-молоточек – наверное, когда подходило время, он шустро колотил по юбкам чашек, извлекая звонкую трель. Под такую любой сон сбежит в тазик с холодной водой.

Сам будильник лежал на боку, выставляя свои короткие хромированные ножки на показ всему пыльному пространству. И как только я его извлёк из-под вороха бумаг, он перестал идти.

«Спасибо тебе, приятель, за столь радушный приём», − сказал я и аккуратно поставил его на подоконник.

Будильник был в синевато-серой жилетке железного корпуса, цифры были написаны корявым шрифтом, изображавшим неведомый алфавит, а ажурная одинокая стрелка, коротышом свисала на цифре «пять», отражая невесёлое состояние старика, хранителя здешнего времени. Облупленные буквы на циферблате, ранее указывавших на гордое имя завода, были похожи на пару печальных глаз старой собаки. Он мне очень понравился, и я ласково погладил его по хромированным чашкам:

− Ничего, старик, мы ещё не пропали, ещё поживём!

Он неожиданно хлопнул молоточком по своим чашкам и издал короткий звонкий «глумк».

− Вот видишь! − радостно подхватил я и сбросил свой рюкзак, стянул ботинки, вытащил стоптанные тапки из-под стола, надел их и пошёл на улицу за водой.

Целый день мне пришлось потратить на мойку комнат, стёкол, столов, на вытряхивание матрасов, нещадное колочение подушек суковатой палкой, развешивание на заборе простыней, наволочек и пододеяльников, извлечённых из комода, куда они были сложены заботливой рукой. К вечеру я собрал из кирпичей, сложенных за сараем в крапиве, небольшую летнюю печку, благо под обрывом была чудесная глина. Притащил бревно, положил его рядом с печкой, вбил сосновый кол в землю и сверху приладил большой сколоченный из досок щит. Получился одноногий стол.

Вечером я сидел рядом с разогретой печкой, на которой томилась картошка в сочной жидкости от тушёнки, с золотистым обжаренным луком. В руках я держал будильник и аккуратно обтирал его мягкой тряпицей. Затем на спинке повернул мышино-ушастый заводной ключ, и будильник с благодарностью затикал. Я поставил его на стол, немного полюбовался восторженным видом, одинокая стрелка как раз показывала на десять, и сказал:

− Теперь ты будешь моим другом, и самое удивительное, что ты будешь настоящими часами, так как показываешь только часы, неразбавленные какими-то суетливыми минутами. И, хочу тебе сказать по секрету, хотя какой уж тут секрет между друзьями, я очень горжусь тобой.

Нашу новую дружбу мы скрепили чашкой бархатного чая, сдобренного душицей, и целой миской картошки. Глубоко за полночь, когда Млечный путь раскинулся на ночном небе во всю свою ширь, мы пошли спать. Дом нас принял, как родных, доски, ранее промытые водой, умерили свой скрипучий норов и по-хозяйски глубоко вздохнули - мол, теперь ожидания позади, можно и подремать. Будильник в стенах родного дома ещё громче затикал, и я его поставил на чистую скатерть в большой комнате, а сам пошёл в комнату поменьше, где и завалился спать.

− Да, − громко проговорил я, обращаясь к будильнику в соседней комнате, − не вздумай меня завтра рано будить, всё равно не встану. – И, повернувшись на бок, уснул крепким, чистым сном.

Мне показалось, что я вот только что уснул, как комнату наполнил громкий, радостный звон будильника. Я вскочил и посмотрел на свои ручные часы, было всего шесть утра.

«Вот неуёмный, − подумал я и снова плюхнулся на тёплую подушку, − не встану, как ни старайся».

Но будильник и не собирался сдаваться, как и излишне усердствовать, он радостно звенел, не переставая ни на секунду. И я уже услышал, что звон его не ровный, а перемежается, складываясь в какую-то свою песню. Пришлось, вздыхая и чертыхаясь, вставать и идти в большую комнату. Но только я туда прошлёпал босыми ногами, как будильник хрюкнул на прощание и замолчал.

Я покачал головой и собрался идти обратно в кровать, но понял, что теперь уже не усну. Недовольный, бурча себе под нос всякие слова, обращённые к будильнику, я оделся и вышел на крыльцо. Каково же было моё изумление, когда я увидел утренний двор, тропинку, заброшенный огород и дальний лес. Утреннее солнце ласково раскинуло свои лучи на поверхности медленно колеблющегося тумана, застилавшего все распадки и сгустившегося вдоль опушки. А в овраге туман превратился в волшебную маревую реку, лениво покачивающую свои воды. От такой красоты я впал в состояние восторженности, удивления и остро почувствовал, как хорошо всё-таки жить.

Чуть погодя, после того как я набродился по тропинкам, я развёл огонь в летней печурке, поставил котелок с водой, умылся, и было сел на бревно, как вспомнил про будильник. Я встал и пошёл в дом, где его нашёл на столе, уже в слегка приподнятом настроении, стрелки бодро показывали на восемь, взял его и вышел на улицу. Будильник я поставил на стол, налил себе чаю, сел и сказал:

− Спасибо, приятель, но впредь оставь за мной право, когда мне вставать, а когда ложиться. А то как-то странно получается: стоило забраться в такую глушь и жить по чьей-то указке.

«Глумк», − коротко издал будильник.

− Ох, и не спорь со мной, − отмахнулся я и принялся пить чай.

Этот день был на редкость удивительным, спокойным, плодотворным и наполненным до самых краёв. Однако, когда я собрался спать, я взял будильник, повертел его в руках и, к своему ужасу, обнаружил, вернее, наоборот, не обнаружил никаких ключиков, винтиков, рычажков, чтобы управлять звоном или настройкой времени его пробуждения.

Я в растерянности поставил его на стол со словами:

− Что ж нам теперь каждый день в такую рань вставать?

На что будильник произнёс своё короткое «глумк».

− Хм, а ты упрямый, − усмехнулся я, − но голову-то имею я, а не ты. - После последних слов я достал блокнот, вырвал из него пару листков бумаги, свернул их в две небольших трубочки и засунул под хромовые чашки будильника. − Вот теперь ты можешь стараться, сколько душе угодно, но от твоего звона останется лишь сиплое постукивание, которое вряд ли кого сможет разбудить.

И, довольный собой, я пошёл спать, по пути поставив будильник на старое место. Как обычно, я уснул очень быстро, сон был крепок, но прошло очень немного времени, как я услышал короткое сиплое трепыхание, которое быстро прекратилось. Мне показалось, что это было во сне, но неожиданно для себя я проснулся, полежал немного, и какая-то тревога проникла в меня. Я поднялся и прошёл в соседнюю комнату. На столе мой будильник лежал на боку, изредка его молоточек ударял по чашкам, а те лишь хрипло отвечали на его призывы. Мне почему-то стало стыдно, я поднял будильник, поставил его на ножки, предварительно вытащив свёрнутую бумагу.

− Так-то лучше, − сказал я ему, и было направился досматривать свой сон, как будильник радостно зазвенел, и тогда я понял, что мой день уже начался. В этот день, обедая, я заявил будильнику: − Как я понял, ты натура очень чувствительная и по большому счёту живая, поэтому тебя надо называть с большой буквы. С этим фактом трудно как смириться, так и его проигнорировать. Что ж, будешь Будильником с большой буквы. Имя придумывать я не собираюсь, мне кажется, что Будильник достойное имя не только для часов.

− Глумк. – Будильник, как всегда, был лаконичен.

Я пожал плечами и принялся доедать свою кашу.

Вот так мы и жили на краю земли в большом, ставшим уютным доме. По вечерам я просиживал у летней печки, подкладывая в неё сосновые шишки, а Будильник всегда стоял на самодельном одноногом столе. Иногда я ему что-нибудь рассказывал, хотя нередко мы молча сидели и смотрели на небо. На открытом воздухе практически не было слышно хода Будильника, и лишь когда я вносил его в дом, то комнаты наполнялись неторопливым перестуком его механизма.

Как то раз, в один из вечеров, к нам пожаловал ёжик, колючий, домовитый. Он по-хозяйски обнюхал бревно, не спеша подошёл к кирпичной печной кладке, посопел и ушёл в темнеющую крапиву. На следующий вечер я поставил рядом с печкой жестяное блюдце и наполнил его разведённым сгущённым молоком. И точно в тоже самое время ёжик вновь появился, прошёлся своим известным маршрутом, пока не уткнулся носом в чашку с молоком. Он посопел немного, затем тихо принялся лакать.

Мой Будильник как-то странно отнёсся к появлению нового дворового жильца. В его часовой механической утробе что-то булькнуло, он замедлил ход и, как мне показалось, прислушался к сопению ёжика. А когда я достал имбирное печенье в форме различных цифирек, то Будильник вообще замер на время и даже пару раз глумкнул, когда я выложил это лакомство перед ёжиком.

Эта ночь была полна посторонних звуков – механических, сиплых, перемежающихся со странным треском. Я спал беспокойно и к утру очень удивился, когда Будильник не пропел мне свою шестичасовую трель. А когда я подошёл к столу, где царствовал Будильник, то нашёл его в крайне унылом состоянии. Тот, как обычно, стоял на белой скатерти, но стрелка показывала на унылую цифру «пять», хотя было уже далеко за восемь, а в утробе Будильника происходило некое перезвякивание и перестукивание. Вокруг были разбросаны бумаги, и даже один листок был изрядно порван. Я был обескуражен и в смятении взял Будильник, потряс его немного и спросил:

− Ты что же, приятель, никак заболел? Может, тебя смазать?

На что Будильник издал пару своих глумков, но как-то обречённо и хрипло.

Весь день прошёл в суете, но тревога, которую я испытал утром, не проходила. Я понимал: что-то произошло, – но осознать происходящее не мог. Вечером я как обычно вынес Будильник, поставил на стол и попытался его разговорить, но, что бы я ни делал, его ответного глумка так и не услышал.

Я уже окончательно расстроился, как появился ёжик, и тут я услышал ровное тиканье Будильника, и мне даже показалось, что это тиканье было с интересом. А когда я вновь выложил циферное печенье перед носом ёжика, то явно услышал, как тиканье участилось.

«Почти как дыхание взволнованного человека», − подумал я.

И тут мне пришла одна идея, немного с сумасшедчинкой, но я решил всё-таки попробовать. Когда мы пошли в дом, чтобы укладываться спать, я на стол положил цифирное имбирное печенье, а рядом поставил Будильник. От такого неожиданного угощения у будильника перехватило всю его тикальню, но через некоторое время, он затикал по-прежнему.

− Что ж, надеюсь, теперь ты сможешь спокойно оттикать свою ночь? − засмеялся я и ушёл спать.

Мне показалось, что эта ночь будет обычной, и мой сон никто не потревожит. Ох, как я ошибался. Ночь наполнилась сопением, перестукиванием, вознёй и прочей суматохой, будто какой-то новый ёжик завёлся у меня в комнате. Утром меня разбудил радостный перезвон Будильника, и я, хоть и не выспался, с радостью поднялся, прошёл в комнату и уже хотел поприветствовать своего механического друга, как слова застряли в моём горле от увиденной картины. Посреди стола стоял Будильник, облепленный цифирками, но только единичками. Мало того, печёные «нолики» были обкусаны, а вот другие цифры были сложены в «корзинку» и походили на гнездо для спячки ёжика.

− Вот это да! − только и смог я произнести. − Тебе ещё осталось налить молока, и тогда ты будешь как настоящий ёжик.

«Глумк», − радостно донеслось из под железной жилетки Будильника.

− Хм, а заржаветь не боишься? − спросил я, на что не получил ответа.

Так и прошло наше лето, а к осени мне пришлось собираться и возвращаться в суету и бестолковость дымного города. Я хотел взять с собой Будильник, но он категорично заявил свой «глумк» против такой затеи, и я его так и оставил на столе. К тому времени он основательно оброс печенюшными единицами, прямо как настоящий ёжик, в иголках, правда молоко отказался пить.

Когда я уходил, то помахал ему рукой и на прощание сказал:

− Береги свои единицы, они очень уж будут привлекательны для мышей.

Будильник ответил мне короткой трелью и одним очень печальным «глумком».

− Что ж, − вздохнул я, − мне тоже будет тебя не хватать.

Коляда

− Представляешь, − егерь Петрович задумался, потом потянулся, наполнил стопки водовкой, взял огурец и продолжил, − у меня в жизни столько всего случалось, захочешь, не придумаешь. Вот раз под конец зимы пришёл я на свою заимку, где в омшанике у меня пчёлы зимовали, и нашёл там мужика в шубе. Спит, поганец, в обнимку с ульем, а пара других рядом лежат развороченные. Я осерчал, думаю вот морда пропойная, откуда он в нашем лихоманье? Хотел пнуть, но тут уразумел, что спящий вовсе не человек, а медведь.

− Ой, горазд, врать, чтобы медведь у тебя в избушке уснул.

− Не веришь, а зря! Лето в тот год было голодное, осень холодная, ушёл хозяин на зимовку пустой, без жирка, вот бедолагу и прихватило. Благо зима выдалась тёплая. Может, кто спугнул, у нас сейчас любят колядки распевать на снегоходах.

− Что за бред!

− Это наш местный олигарх туристов так привлекает, на краю деревни понаставил домишек, баню, а потом приезжих на снегоходах по тайге катает. Особенно по праздникам. Как он говорит: «Колядовать погнали!» Ещё тот окаянный! Не только медведя спугнуть может. В общем, не знаю, как хозяин пожаловал в омшаник, но у меня проблем привалило, откуда не ждал.

После ужина разбрелись по своим местам, уснули под треск дров в жаркой печке. А ночью пришли ко мне ангелы и нашептали сон с картинками.

Услышал я гулкий шум вьюги, что доносился сквозь толщу снега. Она с остервенением кидалась на деревья, и сырой морозный скрип сучьев наполнял берлогу. Ангелы усадили меня воробьём на ветку, что под потолком, и велели тихо поглядывать.

Холодновато и немного страшновато, но я затих, взъерошился, лишь изредка перебирал лапками, чтобы ненароком не замёрзнуть. А старому медведю не спалось, он уже несколько раз пытался уснуть, но только мог на время забыться в тревожной дремоте, каждый раз вздрагивая при любом постороннем шуме. Всё мешало хозяину леса, видно смерть где-то бродит, так и слышится вдалеке неясное постукивание её косы.

– Э-э нет, беззубая, рановато ты меня ищешь, – бормотал медведь по имени Сусек, поглядывая на поседевшую лапу, – вот приведу внука, обучу всему, лес в добрые лапы передам, а там и на небесные поляны можно податься, пчёл поворошить, рыбку в ручье половить, малинкой в овраге полакомиться.

При мыслях о малине в животе забурлило. Да и не мудрено, чай на голодный желудок в зиму ложился. Ох, эти медвежьи заповеди. Белки, пигалицы вертихвостые, орехов, грибов на зиму припасли. Даже бурундук, пустобрех и свистун, и тот в нору добра натаскал. А ты не моги... Тяжело вздохнул Сусек, повернулся на бок и уперся животом в корягу, кряхтя и проклиная свою жизнь в медвежьей шубе, принялся приминать сучья. Неожиданно лапой нащупал среди осенних листьев какую-то странную деревяшку, плоскую и гладкую. Медведь вытащил её, и на него пахнуло душистым медовым запахом. Старик даже испугался, отряхнулся и пару раз чихнул. Нет, точно медом пахнет.

– Хе, так ведь это с улья, который я у Петровича на прокат взял, – радостно втягивая ароматный воздух, воскликнул Сусек, – одна досточка осталась от такого проката.

«Хороший был мед!» – с этой сладкой мыслью и заснул старик. Ангел коснулся его лба, и я увидел его сон. Ему приснилась поляна, залитая солнцем. На ней были расставлены ульи, и пчёлы дружно носились в воздухе, таская божественное кушанье. Когда Сусек вышел на поляну, они не бросились на него по обыкновению, а радостно загудели, как старые друзья после долгой разлуки. Откуда-то из-за улья вышла большая лохматая пчела, ростом с медведя. Сусек не на шутку испугался, но пчела осипшим голосом проговорила:

– Отведайте Сусек Михайлович, медок, что утренняя роса, – и протянула большой жбан, расписанный цветастыми пчелками. Медведь осторожно взял посудину и слегка пригубил. Мед был липовым, растекался во рту и теплым солнечным светом перетекал в живот, оттуда в лапы, в уши, в нос. Сусек стоял и любовался, как искрится его шерсть, а пчела всё не унималась:

– А вот это гречишный медок, а это − цветочный... донниковый.

Медведь растерянно засунул лапу в ведёрко с мёдом и блаженно смотрел, как янтарные пузыри медленно отрывались от его когтей. Неожиданно пчела дыхнула на медведя табачным запахом. Сусек повернулся и увидел, что это вовсе не пчела, а Петрович, у которого он утащил по осени улей. Медведь оторопело уставился на него, а мужик, ласково улыбаясь, хитро спросил: «Может, малинки отведаете, Михайло Потапыч?» Потом достал ружьё и засыпал в ствол целую кружку бархатных ягод малины, прицелился медведю в лоб и нажал на курок. Из ружья медленно вылетали ягоды и с мелодичным звоном проскакивали где-то между ушей, теряясь в соседнем березняке. От досады медведь замахал лапами и... проснулся. Было тихо, темно и только изредка тишину нарушал мелодичный звон, который медленно приближался к берлоге. Через некоторое время стали слышны голоса людей. «Облава!» – прошептал медведь. От этой страшной мысли заныла старая рана где-то под лопаткой. Хозяин оскалил свои желтые зубы и напрягся, как сжатая пружина. Звуки приближались. Уже отчетливо был слышен скрип снега под ногами и весёлый говор людей. Звонко смеялась какая-то женщина, звенели бубенцы и чей-то до боли знакомый голос повторял: «Постойте, Матрена Ивановна, ну постойте же».

Эта «Матрена» произносилось с каким-то надломом и трещинкой в «т».

– Пчеловод! Петрович! – догадался Сусек. – Никак счеты пришёл сводить... нет, так просто он меня не возьмет.

Медведь рванулся наружу, ломая сучья, разгребая снег... но рядом уже никого не было, только вереница следов пахуче стелилась к опушке леса, куда выходили люди. Я перепуганным воробьём вылетел, сел на ветку ольхи, от страха бешено стучало сердце, а медведь оторопело сел в сугроб и осторожно втянул морозный воздух, потом приподнялся, потрогал лапой снег и, не понимая, что делает, поплёлся по следам. Ноги плохо слушались, и ломило где-то в спине, но вскоре он размялся и, с лёгкостью разгребая снег лапами, побежал по сугробам. Морозец, покусывая кончики ушей, взбадривал и пьянил. Через некоторое время он догнал людей. Они были странно одеты, кто в цветастые сарафаны поверх полушубков, кто в шубы, вывернутые шерстью наружу, а один даже тащил козлиную голову на шесте. Кавалькаду замыкал знакомый пчеловод в старых валенках с желтыми кожаными заплатками, с коробом на веревочной перевязи через плечо, в полушубке, подпоясанном ярко красным кушаком, один конец которого свисал до земли и пчеловод постоянно падал, как только на него наступал. Он пьяно смеялся, отряхивал снег с бороды и, растягивая слова, говорил: «Ну, постойте же, Матрена Ивановна». Впереди шла женщина с накрашенными щеками в кокошнике и синем сарафане поверх старого пальтишка. Она отбегала от мужика и, звонко смеясь, смотрела, как он поднимается. И каждый раз, когда пчеловод заваливался в сугроб, из короба высыпались то пирожки и печенье, то какие-нибудь сладости. Медведь осторожно их обнюхивал и, приглушенно чавкая, съедал. Нежданное угощение теплом разливалось в животе, и Сусек, довольно сопя, плелся по тропинке, иногда проваливаясь в сугроб.

За пригорком показались огоньки деревни. Запах дыма и возбужденный лай собак остановил Сусека. «Нет, пожалуй, в деревню лучше не ходить, шубу попортят». И медведь свернул с тропинки, неожиданно споткнулся о пенек, припорошенный снегом, и покатился с горки. Я полетел за ним, впереди увидел стог, сел на его верхушку, с любопытством поглядывая сверху. А медведь, весело ухмыляясь, потёр ушибленный бок, и неожиданно узнал знакомый забор.

– Никак хозяйство пчеловода?! Надо проверить, – недумённо проговорил Сусек и сломал жердину забора. Огород было не узнать, весь в снегу, он казался большой белой поляной, но стог, за которым стояли ульи, всё так же монументально возвышался на своем месте. Сусек с трепетным ожиданием где-то под сердцем шагнул к стогу, обогнул его, но... там был всё тот же снег. Он обошёл ещё раз стог, потом снова прошёлся, но ульи не попадались. Медведь ошалело потряс ушами и, принюхиваясь, побрёл к дому пчеловода. «Так, вот колодец, вот хлев, там дом, а где же ульи?!» – отчаяние нахлынуло старика. И уже когда он решил возвращаться в берлогу, наткнулся на приземистый сарайчик, засыпанный с одной стороны снегом под самую крышу. Медведь подозрительно осмотрел его, втянул воздух, но ничего не смог уловить, хотя какое-то волнение не покидало его и не давало ему уйти от этого строения. Медведь осторожно подошел к омшанику, разгреб лапами снег и толкнул старую дверь. Она с треском упала в темноту и на него хлынула теплая волна знакомого запаха. Он сел, блаженно поводил мордой из стороны в сторону и полез в дверной проем. Там было темно, но Сусек чувствовал, что тут аккуратно составлены ульи. Он нащупал в темноте один из них, слегка его встряхнул и услышал ласкающий ухо звук.

– Пчелки, мои родные, – не выпуская улья, медведь сел в угол и, блаженно приоткрыв рот, как малый медвежонок, уснул, изредка поглаживая во сне бок улья. А я полетел в деревню, посмотреть, как будут колядовать.

Утром я проснулся под нестройную песню на улице

Воспитание человека

Вчера в нашей группе настояли сварить вечером манную кашу. Я её на дух не переношу, видимо дальнее детство сказалось, когда в меня впихивали это чудо кулинарии чуть ли не насильно. Остался голодным, сгрыз пару сухарей с чаем, с этим и уснул. Так что проснулся первым, а вокруг серое плотное утро. Небо пыжилось и иногда брызгала мелким, отчего на душе было также сыро и мрачно. От кострища с замокшими углями тянуло тоской, ничего не хотелось делать. На камне стоял мятый котелок с застывшей кашей, я её вывалил на этот же камень, брезгливо поглядывая на трясущиеся края кашных блинов. Развёл костёр, подвесил чайник, решил сварить что-нибудь путное, но неожиданно почувствовал какую-то осязаемую неприязнь. Будто кто-то сверлит взглядом твою спину. Поворачиваюсь и вижу бурундука, сидящего рядом с кашей. Он с завидным усердием так набил свои защёчные мешки, что они оттянулись и легли ему на плечи. Бурундук рассердился, когда я стал двигаться, пришлось замереть и тихо ему сказать: − Да по мне хоть всю её забирай, не жалко.

Зверёк не на шутку обозлился и попытался выговорить мне нечто неприличное, но у него получилось лишь невразумительное фырканье с выплёвыванием каши.

− Ой, да уймись, не трону я тебя.

Бурундук приподнялся, гневно глянул на меня, утробно буркнул и побежал к рядом лежащему вывороченному комлю кедра, где под широким корневищем у него была нора. Он хоть и был тяжёл, но шустро подбежал к норке, а вот дальше пролезть не смог. Тогда зверёк жалостливо пискнул, сел рядом, лапками поправил свои щёчные мешки, развернулся и попытался пролезть задом наперёд. Конечно, тело его вошло в норку без проблем, а вот как дошло до щёк, то они сложились в два пушистых мешка и даже прикрыли ему глаза. Бурундук от возмущения заверещал, выскочил и обругал меня на чём свет стоит, при этом расплёвывая кашу вокруг себя. Немного успокоившись и облегчив свои мешки, он вновь кинулся к норке. В этот раз ему удалось проскочить заветное отверстие. Не зря ругался. Я же чтобы его не травмировать, взял застывшие манные блины и положил их у комля. Через некоторое время бурундук высунулся, понюхал воздух, затем полностью выскочил, сел рядом с кашей, глянул в мою сторону, сердито пискнул, мол, давно бы так, и принялся набивать щёки заветным лакомством. Я не стал ему мешать, пошёл за дровами, а когда вернулся, то вместо каши увидел только сырое пятно. Вот что значит правильно провести воспитательную беседу, даже человека можно уму разуму научить.

Коварное масло

Красив Саклаяз. Особенно в верховьях, где он собирается среди альпийских лугов, усеянных цветами. Бурлит его вода, чистая, хрустальная, насыщенная запахами цветов и земли. Чуть ниже, у порога леса, начинаются кедровники. Широкоствольные, приземистые, с надвинутыми кронами, как у сибирских мужиков шапки, так и видится, улыбаются они сквозь щетину хвои, хитро щурятся.

К корневищам одного кедра прижался ручей, забурлил, замыл крепкий корень. Я подошёл к нему и привязал небольшую сетку с сливочным маслом в полиэтиленовом мешке. Студёная вода Саклаяза не хуже твоего холодильника, в самый раз для масла. Правда могут нагрянуть гость, жадный до этого лакомства, хозяин медведь, но, подумал я, вряд решиться, ведь запах дыма, да громкие голоса отпугнут его.

Утром пошёл за маслом, пора чаем побаловаться, маслецо в самый раз к столу. Подхожу к ручью, наклоняюсь и вижу обескураженного бурундука, сидящего на крепком стволе корневища, у самой сетки с маслом. За ночь вода немного спала, поэтому часть сетки торчала над водой, а по крупной верёвке можно было до него легко добраться полосатому. Вот он и набил заветные защёчные, сел поправить ношу и растерялся. Слишком уж горячее тело у зверька, масло быстро начало таять. А он, горемышный, ничего понять не может, сидит лапками мешки прижимает, а они спадают. Часть масла течёт ему в утробу, другая сквозь зубы на брюхо. Испугался бурундук, заверещал, похлопал ещё раз по щекам, да вновь кинулся к сетке. Наклонился, наскрёб, набил рот, вскочил на сук, да опять сел, оторопело щупает, как оно тает, да пропадает. После третьего раза, зверёк истерично верещал, брызгался масляной слюной, дёргал хвостом и вскидывался столбиком. Жалко мне его стало, вытащил я початую пачку с печеньем, развернул, выложил у корня, отошёл. Пока я выкладывал мучное, бурундук уже охал, как больной старикашка, я даже удивился, что он может такие звуки издавать.

Зверёк увидел печенье, пробежал по корневищу, сел рядом и стал лихорадочно набивать свои мешки. Потом осторожно пощупал, нет не пропадают, издал утробный писк и, радостно вздёрнув хвост, кинулся к соседнему кедру, где меж корней была у него норка.

Родительская суббота

На мягком песке плавно изогнутой песчаной косы, уходящей в изумрудные воды Японского моря, сорока теребила выброшенного прибоем краба. Она деловито клевала крепкий панцирь, пытаясь пробиться к сочной мякоти, отбрасывала его в сторону и вновь подлетала, прицеливалась одним глазом и снова била твёрдым клювом. Рядом с ней крутилась крикливая подружка, но как только она пыталась подойти к крабу, её удачливая товарка тут же раскидывала крылья и делала бросок в сторону бесстыдной нахлебницы, отгоняя от добычи.

− Пожалуй, нам тоже надо полакомиться свежатинкой, − подумал я и решил сходить порыбачить. В это время в мелкие речушки Приморья начала заходить сема, но надежды поймать столь крупную добычу у меня не было, а ставить сети в море я не большой любитель. Поэтому, взяв небольшое удилище, вырезанное из синеватой ивы, я пошёл к ближайшей речушке, впадающей в море. Я знал, что на жарёху обязательно натаскаю пятнистой форельки, так местные называли некрупную рыбёшку с пятнами на розоватом боку. Хотя это самцы той самой крупной дородной семы, уходящей в море нагуливать жирок и вес, но всегда возвращающейся на нерест в родные места. После выхода из икры мальки скатывались в море, но часть оставалась, в основном самцы. Они формировали своеобразный запасной батальон вида, ждали на следующий год возвращения самок, которые их значительно перерастали. Да и часть мужицкой братии, уходящей в море, также возвращались солидными купцами. Правда сытую вольную жизнь в море трудно назвать хорошей, бездна опасностей подстерегало их при возвращении, поэтому и оставалась часть мужского населения в реке. Большого веса от них не требовалось, чай не икру метать, а вот если в лихие годы к реке пробьются единицы самок, то приласкать на нересте будет кому.

Я решил идти от устья речушки вверх по течению. Речная вода упругой струёй врезалась в пенистую голубоватую морскую волну, теряясь в её объятьях. В первом омуте я покидал полосатый поплавок, но безрезультатно, тогда перелез через завал и из широкой быстрины вытащил первую рыбку.

− Начало есть, ещё бы с десяток, и на ушицу хватит, − подумал я, но в этом месте больше никто не попадался, надо было идти дальше. Так я прошёл километра три, перелезая через завалы, балансируя на поваленных деревьях, вышагивая по берегу редких песчаных плёсов, переходя по скользким камням перекатов, поднимаясь на высокий подрезанный берег густо заросшим высокой травой и мелким кустарником. Конец августа, вроде лето, но дыхание осени уже чувствовалось. Листву деревьев побило жёлтым, трава с оттенками бурого, красного с примесью опять-таки жёлтого стояла стеной в метр-полтора и была похожа на полотно художника, который набросал краски широкими мазками. Тихо в Приморской тайге, тихо и покойно, а мягкое журчание воды, впадающих в реку ручьёв, было столь умиротворяющим, что я невольно подумал, ̶ не рай ли это. В душе засветлело, запело, легко дышалось, но тут потянуло лёгким ветерком со стороны моря, дохнуло свежестью замешанной на запахах водорослей и таёжных трав. Ветер стал прерывистым, то затихая, то резко раскачивая кудлатые кроны деревьев, пробегая волнами по траве.

– Эх, жаль, – пробежала мысль кроткой мышью, – если разойдётся, всю картину порушит.

Я уже собрался перейти на другое место, как на противоположном берегу речушки в метрах пяти от меня мягко качнулась трава, но часть её не сдвинулось под порывом. И тут я понял, что против меня не трава, а голова тигра, лежащего с прижатыми ушами как у кошки, охотящейся на мышь. Сразу разглядел пристальные глаза, направленные на меня. По спине побежал табун мурашек, захолодило, во рту появился привкус страха, солоноватый, резко вяжущий язык. Я попятился, осторожно поднял удилище, забрался на берег, перелез через поваленный комель ильма и тут на песке увидел свои следы, где я стоял с минуту назад, рядом были продавлены тигриные. Видимо тигра уже давно шла за мной, принюхиваясь и осматривая мои следы. Я занервничал и прибавил шагу, направляясь к кордону, иногда выходил к реке, чтобы по берегу обойти тот или иной завал, и везде рядом с моими следами были тигриные. «Давно же она меня пасла». С этими мыслями я вышел к избушке егерей. Те сидели на крыльце, радостно обсуждая предстоящий рейд, один из них потрошил пойманную в море сему. Увидев меня, они шумно поздоровались, достали кружку, налили крепкого чая, предложили кусок хлеба с толстым слоем икры. Я взял, сделал глоток, откусил хлеба и пережёвывая, сказал, что за мной всю дорогу плёлся тигр.

– А, молодая тигра, дурная, любопытная, что твоя баба, ̶ ухмыльнулся в бороду один из егерей, ̶ почитай уже дня три бродит вокруг избы, суёт свой нос в каждую дырку, всех собак перепугала.

– Так что ж раньше не сказали! ̶ воскликнул я.

– Зачем? ̶ пожал плечами егерь. ̶ Тоже мне невидаль, была бы с пацанятами, тогда другой разговор, а так, нужен ты ей, она к тебе даже не подошла бы.

– Ошибаешься, и подошла и понюхала.

– Ай, ̶ отмахнулся егерь, ̶ не откусила же, она ведь кошка и есть кошка, унюхала рыбу, вот и поплелась за тобой. Наверное, в надежде, что ты где-нибудь рыбёшку и сбросишь на бережок. Три дня назад она у меня кукан с форелькой стибрила, я его под бережком к коряге подвязал. А пусть, пока молодая, душу потешит, потом жизнь другая начнётся, ей уже будет не до пришлых.

– Заботливый ты наш, ̶ рассердился я, ̶ о душевном состоянии тигры думаешь, а о моём, я от такой встречи всех родственников вспомнил.

– Тоже дело, ̶ улыбнулся егерь, ̶ тем более, сегодня суббота, для тебя можно сказать почти родительская.

Приведения

Широка Приморская ночь, вбирающая морские и лесные запахи с приятным привкусом ветра, идущего от самых южных тропиков. А небо в Приморье с лёгкой поволокой, словно большие глаза восточной красавицы, одетой в платье, богато усыпанное звёздами, парящими в густой темноте складок. Не хочется идти в дом, разменивать простор на тесноту тёсаных брёвен и свежесть ночи на затхлость.

– Буду спать под навесом, ̶ решительно заявил я, вытаскивая спальник из рюкзака.

– Не стоит, ̶ флегматично заметил егерь Александр, почёсывая небритую физиономию.

– Почему же?

– Беспокойная будет, неуютная.

– Тигра или медведь придут? ̶ насторожился я.

– Нет, эти летом к жилищу не ходоки.

– И кто же у нас не спит по ночам?

– Олени, ̶ егерь достал портсигар, деловито открыл его, поджав нижнюю губу, достал папиросину, постучал ей о рифлёную крышку, дунул в неё, ̶ эти бисовы дети у меня весь огород вытоптали.

– Тогда мне не страшно, ̶ заявил я и стал расстилать спальник на досках.

– Смотри, я предупредил, ̶ он затянулся и шумно выпустил облако дыма, ̶ как услышишь свист, значит они пришли. А свистят они негромко, но того прилипуче, аж притягивает. Мне по первости даже показалось, что в лесу покойники шастают, так и думаешь, уведут.

– Слушай, иди спать, – заворчал я, укладываясь в спальник. Рассказываешь небылицы перед сном, напугать хочешь?

– Предупредить, ̶ егерь невозмутимо бросил папиросину под ноги и затоптал, ̶ пошёл я, надумаешь, заползай, дверь будет не заперта.

– Ох уж мне эти фантазёры, ̶ засыпая, буркнул я.

Сон мягко вёл меня по своим закоулкам, то высвечивая ярким светом с крупной земляникой и чудаковатыми ромашками, то подводил к прохладной реке, где в прозрачности воды повисли хариусы с темными спинами. Хороший был сегодня сон, ровный, спокойный, но вдруг вся картина дрогнула как отражение в воде, пробежала мглистая пелена. Затревожило, замесило в саже прошлых неудач, промахов и сомнений. Пришла боль из прожитого, когтистая, с оскалом старой собаки, которой в драке вырвали верхнюю губу.

Я заворочался, пытаясь выбраться из цепких лап кошмара. Попробовал оттолкнуть свирепую собачью морду, резко выкинув кулак, но рука свободно прошла через пространство и я проснулся. Посвежело, из-за деревьев доносился мягкий шорох сонного моря. И тут где сверху проскочил негромкий свист. «И кому взбрендило в такой час звать собаку?» – подумал я, но тут к первому свисту присоединился второй, потом третий, да так тоскливо, негромко и жутковато. Свист стал опускаться и уже стелился по по земле. Вспомнились покойники, и тут же я увидел глаза, пристально смотрящие на меня. Светящиеся, отливающие синим. Я поёжился и невольно напрягся, но тут из темноты появилась ещё одна пара, потом другая, за ней сразу несколько. Вскоре недалеко от меня собрались не меньше двадцати пар таких глаз. Они неподвижно висели в ночи, потом некоторые стали медленно двигаться, похоже, в мою сторону. И вновь послышался свист, с периодичностью вздоха, с замиранием в конце, словно меня подзывали. Становилось страшно, я окаменел, мысли смёрзлись в комок, я ничего не мог понять, но тут из-за облака вышла сытая дородная луна. Она щедро плеснула светом, как водой на каменку, и я увидел стадо пятнистых оленей. Они столпились от меня в метрах десяти, с интересом разглядывая нечто странное, копошащееся в тряпках.

Тогда я рассердился, даже не столько на них, сколько на себя. Ведь надо же, спросонья забыл, о чём мне говорил егерь. Я закричал, хлопнул в ладоши, и олени кинулись в сторону леса, наполняя округу глухим топотом. Я вздохнул, и невольная мысль пришла ко мне, что в самом деле под их свист, сразу думаешь о покойниках.

Сон так и не пришёл ко мне, я просто лежал, наслаждаясь удивительной красотой леса, поляной, кустарников, залитых лунным светом, под мягкий шорох морских волн с побережья, и уже не сердился на любопытных оленей.

Семён

Хрусткие декабрьские дни, прихваченные крепким морозом, столпились плотной шеренгой перед новогодними праздниками. Они не могли согреться под холодным красноватым солнцем, устало поднимающимся над горизонтом. Этот день, наполненный стылым сырым воздухом, незаметно истончился, побледнел, как лицо покойника и медленно стал погружаться в серые предвечерние сумерки, под небом, затянутым грязноватым одеялом пелены. Хотелось посидеть в тепле, послушать неторопливую беседу под ласковым потрескиванием дров в печи. Поэтому я собрался и пошёл к станционной кочегарке, где всегда обитали хорошие люди, душевные, хоть и пьющие, тем более там всегда много плотного тепла от гудящего пламени печей.

Я открыл тяжёлую перекосившуюся дверь, обитую кусками железа, на меня пахнуло зольным запахом, смешанным с угольной пылью. Четыре печи ровно гудели, играющее пламя отсвечивало через широкие поддувала. Жёлтый неровный свет от закопчённых ламп под потолком освещал дальний угол, где стоял прогонистый стол, рядом на промасленных лавках сидели трое мужиков и в предвкушении выпивки осторожно вели беседу. Один с широким лицом, оттопыренными ушами, громадными узловатыми кистями рук откинул крышку алюминиевой кастрюли и, погрузив туда половник, с удовольствием произнёс:

− Картофельный суп со шкварками это то, что спасёт наш драный мир.

− А как насчёт красоты? − спросил я, вытаскивая из кармана бутылку портвейна.

− Это и есть красота, − неопределённо откликнулся широколицый.

− Эх, Аркадий, − сладко по-кошачьи зевнул долговязый Олег, − много читаешь книжек, от них в мозгу пурга возникает, человек начинает болеть, этой как её, − он толкнул локтем казаха, − Жанар, напомни, по телеку недавно смотрели.

− Что тебе напомнить? − лениво отозвался тот.

− Ну, мы с тобой смотрели передачу про идиотов, болезнь у них там какая-то шерстяная.

− Сам ты шерстяной, − усмехнулся Жанар, − а болезнь называется шизофрения.

− Точно, − обрадовался Олег, − всё от книг!

− Это от того, что в твоей голове курятник, − строго ответил ему Аркадий и стал разливать суп по тарелкам. Олег только махнул рукой, взял у меня бутылку и принялся колупаться с пробкой. Жанар деловито поставил гранёные стаканы. Когда разлили вино, соломенное с глубоким красноватым отсветом, Олег схватил свой стакан, поднял его и радостно выдохнул:

− Ну, будем!

− Не будем, − оборвал его Аркадий, мрачно поглядывая на стену.

− С чего бы? − обиделся Олег.

− Семёна нет, − коротко пояснил Жанар, потом достал жестяную крышку от банки, покрошил туда хлеба, поставил на стол и аккуратно пододвинул к краю. Я оглянулся на дверь, но заметил, что Олег нетерпеливо ёрзает на лавке, рассматривая стены напротив. Через пару минут молчания, он возмущённо заявил:

− И что, опять будем его ждать?! Сколько можно?! Тоже мне, принц гамбурский!

− Сколько нужно, столько и будешь ждать, − спокойно ответил ему Аркадий.

− Сейчас, сейчас, − хитро улыбнулся казах, осторожно постукивая по краю тарелки, − он где-то рядом.

Я никак не мог понять, какого Семёна они ждут. Неожиданно в стене напротив, где было вентиляционное отверстие, что-то заскрипело, потом послышался нарастающий шум и, к моему удивлению, оттуда вывалилась птица с лёгким угольным хлопком. Воробей, я сразу его не признал, он был чёрный, взъерошенный, вспорхнул и быстро сел на арматуру труб, надменно посмотрел на присутствующих, чем окончательно возмутил Олега.

− Тебе что, особое приглашение нужно?! Суп стынет, портвейн греется!

− Не ругайся, − миролюбиво остановил его Жанар, потом вежливо обратился к птице, − Семён Фёдорович, не задерживайте публику, она нервничает, посмотрите Аркадий Михайлович оставит вас без добавки.

Воробей чирикнул с какой-то хрипотцой, отряхнулся, поднимая пыль, взлетел, повис над столом и плюхнулся на край крышки с хлебными крошками.

− Что ж, теперь и выпить не грех, − Аркадий степенно поднял гранёный стакан, − за здоровье честной компании.

Воробей под дружный стук стекла шумно чирикнул, передёрнулся, словно сам принял портвейна и вновь принялся за крошки.

− И вам не хворать, − степенно поклонился ему Жанар.

Под неспешную беседу съели суп, выпили вино, разбрелись по своим делам. За столом остался воробей Семён и я. Он тихо дремал, изредка ерошась, видно сны его были тревожными, но в тепле, да под шум печей, окончательно затих, уронил клюв на грудь, заснул. Мне тоже пора было идти, но как-то разморило теплом и уютом запылённого угла станционной кочегарки. Так мы вдвоём продремали весь вечер.