Виктор Стасевич. Карточный домик

Видимо, благодаря такой надежде и смог он сохранить свою жизнь, смог после каждого краха снова строить дом, новый, карточный, хрупкий, может, уже не столь красивый, но как же без него.

В юности, переполненный романтикой путешествий и пропитанный патриотизмом, кинулся в военкомат, где с остервенением требовал, чтобы его записали в десант и обязательно отправили в Афганистан. Военком, полковник с грустными глазами, поседевшими висками, двумя глубокими складками вдоль рта и красноватым шрамом на щеке, долго смотрел на него и, шумно вздыхая, почему-то именно ему говорил об опасностях и риске, а у него ведь одна мать... Но он ничего не слушал, громко говорил, размахивая руками, говорил вещи, неожиданные для самого себя, призывая военкома к патриотизму и партийной ответственности. Потом не мог понять, почему его так понесло, почему он, робеющий перед каждым пристальным взглядом взрослого, вдруг сорвался на такой пустой пафос.

После таких слов военком побагровел, не поворачиваясь, сквозь зубы сказал стоящему у него за плечом молодому лейтенанту:

— Обеспечим мы ему место для подвига, — и, развернувшись, сунул папку с его документами растерявшемуся офицеру.

Так он, Семён Михайлович Росомахин, попал в учебку недалеко от Ташкента, а через полгода уже высаживался на бетонку под палящим кабульским солнцем.

Резкий запах выхлопов от гудящих двигателей самолета, громкие команды, рев двигателей подъезжающих тяжелых грузовиков, толкотня у бортов и мелькающие афганки, еще не выжженные солнцем. Запрыгивая в машину, он чувствовал свое пружинистое тело, его радовала эта суматоха погрузки. Себя он уже видел героем, шагающим по деревенской улице с медалями на груди, отливающими ярким светом. Девки заглядываются на него, мужики степенно здороваются, предлагают папиросы, неспешно, с подчеркнутым почтением ведут разговор, выпуская густые струи дыма… Ехал он в тряском грузовике и строил, мысленно строил свой карточный домик; тепло было в груди, а запахи чужой земли пьянили.

На первом же боевом задании они попали в засаду; его машина наскочила на фугас, кто-то погиб, кто-то был тяжело ранен, прятался за камни, поливал из автомата… все это слилось у него в единый комок событий. Он лежал у переднего колеса оглушенный и сквозь какую-то пелену видел выщербленную резину, погнутый бампер, горящий кусок бесформенного тела, ощущал запах сладковатого, но едкого дыма и солярки. Голова наполовину была погружена в мягкую, немного упругую пыль, взбитую колесами проходящих машин. Верхний слой ее прогрелся, и эта горячая пыль забивала уши, ноздри, глаза.

Неожиданно из-за камней появились чужие люди в странных одеждах. Они, пригибаясь, шли к нему. Один, бородатый, с густыми бровями, на которых осела густая пыль, осклабился, увидев его открытые глаза, и с размаху ударил прикладом автомата. Все растворилось во тьме, остались лишь прикосновения, странная тряска и тепло под спиной. Очнулся ночью; перед глазами раскачивалось звездное небо. Почувствовав жесткие веревки, понял, что его привязали к какому-то животному и везут непонятно куда. С этой тяжелой мыслью вновь ушел в темноту. Когда пришел в себя, то первое, что увидел — резкие солнечные лучи, пробивающиеся через забитое досками небольшое окно в кривой саманной стене. Он лежал на земляном полу, ныла голова, горели руки и ноги, губы пересохли, хотелось пить. Попросил. Кто-то в углу зашевелился и по-русски сказал, что, слава богу, очнулся, а то местные не будут долго возиться с ним, выбросят в пропасть или в яму, где закидают камнями. Говоривший пододвинулся, и он увидел человека в изорванной гимнастерке, с плоским лицом, бесцветными глазами и потрескавшимися губами. Неизвестный взял кувшин, налил воду себе в руку и плеснул ему в лицо. Семён резко вздохнул и снова попросил попить. Ему помогли сесть и протянули глиняный кувшин, предупредив, чтобы не торопился.

— А то заблюешь все, а нам тут жить — придется дышать твоей гадостью, а своей хватает, куда уж больше-то...

— Где я? — тяжело дыша, спросил Семён.

— В кишлаке, у пуштунов… Название я сам еще не знаю, сижу здесь всего неделю. А до этого наш тут был, повесили уже два дня как… не хотел работать, все норовил сбежать… вывели — и с концами. За ним и меня выволокли, бросили к его ногам под виселицей и что-то громко говорили. Слов не понял, а смысл дошел: мол, рванешь в горы, все равно поймаем, наши это места, каждый камень знаем, так что не рыпайся. Вот я и не рыпаюсь. Работаю за кусок лепешки и кувшин воды.

Понял Семён, что рухнул его карточный домик, рухнул с грохотом, оглушившим похлеще фугасного взрыва.

Больше года он таскал в кишлаке камни, месил глину с навозом и сеном, формовал глиняные кирпичи, строил кошары, дома, заборы. Трудно было первое время, но через пару месяцев стал немного понимать чужую речь. Тогда высокий пуштун с седой бородой предложил им с напарником принять веру, а потом жениться и жить правоверной жизнью мусульманина. Сосед по несчастьям после недолгих раздумий согласился, а Семён отказался: веру не приучен менять, не портянки. Пуштун усмехнулся и увел соседа, а он лег на сено в углу сарая и задумался, какая же у него вера, комсомольская или та, бабушкина.

Так и жил, отупело проводя долгие вечера, разминая ноющие мышцы, перевязывая тряпьем мозоли. Несколько раз к нему приходил бывший сосед. Он уже был в пуштунской одежде, грубой шерсти, но добротной. Уговаривал, даже принес мяса и козьего молока. Последний раз пришел с юной женщиной, похвастался, что женился, механиком у них в кишлаке, в почете. Опять стал уговаривать, но Семён молчал, отвернувшись. Женщина, пряча лицо за платком, робко поставила у его ног чашку с рисом, кувшин молока и положила несколько свежих лепешек. Больше он эту пару не видел, но запах лепешек долго преследовал его в беспокойных снах. Вот тогда он стал строить свой новый карточный домик, перекладывая его робкими мечтами о возвращении с запахом лепешек и их теплом.

Однажды его погрузили в видавший виды грузовичок, прежде завязав глаза и сковав руки и ноги. Он подумал, что его хотят утопить за строптивость, но потом понял, что не резон пуштунам пускать его в расход, повезут на работы в ущелье. Как-то раз было такое — тогда он дня три таскал камни на источник, обкладывая его и укрепляя. Но в этот раз ехали слишком долго, пока не остановились у небольшого речного порога, за которым был протянут навесной мост. На мост его и повели. Сняли повязку, и на другой стороне реки он увидел других пуштунов и своих, в выцветших гимнастерках, в брониках и с автоматами. Семён решил, что это новые пленники, но удивился, почему они при оружии. А когда его вытолкали вперед, он увидел, как наши развязывают других пуштунов, и понял: обмен пленными.

Не сразу осознав происходящее, невольно потянулся за выходящими с моста пленными пуштунами, но его остановила сильная рука и спокойный голос:

— Не спеши, сынок. На сегодня хватит.

Есть он не мог, мял хлеб в руках и вдыхал его запах. Потом была теплая броня бэтээра, раскачивающаяся антенна, дружеское похлопывание по спине...

И вот вновь рухнул его карточный домик. Он был потерян, ходил по части и чужими глазами смотрел на окружающих. После спецпроверки и санчасти его отправили в Ташкент, где через пару месяцев комиссовали.

В поезде он ощутил, что новый карточный домик, теперь уже большой, с новой жизнью, стал расти на глазах. Ехал и радовался каждому встречному, слушал забытую речь, наслаждался суетой вокзалов, пропахших кисловатыми запахами, подходил к редким киоскам, ларькам, останавливался в небольших кафе и смотрел, как люди разговаривали, спорили, поглощали пищу, приправляя ее хорошей стопкой водки. Иногда ему наливали, но он всегда отказывался, боясь, что расплачется, как тогда в части, когда ему во время обеда плеснули спирту.

Потом снова ехал, стоя в тамбуре у открытого окна, и все не мог надышаться родным воздухом. А как вышел из автобуса на деревенской остановке, испугался, сел на лавку, задумался, куда же он приехал, и тут ощутил забытый запах свежих лепешек и услышал блеянье овец. Отгоняя странные мысли, он снова взял свой убогий чемоданчик и зашагал к дому, но чувство, что он вернулся куда-то не туда, не покидало его.

Встречные, узнавая, шарахались от него, а выпивший сосед почему-то спросил, странно кося глазом:

— Снова помирать пришел?

Дома мать, увидев его, осела, стала креститься и плакать. У него защемило в груди, он бросился к ней, попытался поднять, но так и сел рядом с ней, гладил по морщинистому лицу, вытирал слезы и смотрел в родные глаза.

Мама только и повторяла:

— Вымолила, вымолила тебя, роднулечка…

Потом ему рассказали: полтора года назад в деревню пришел «цинк» с «его» телом, как раз через пару недель после того, как он попал в плен. Похоронили с почестями, даже из соседней части приезжали солдаты с офицером, дали залп. Колхозный парторг организовал. А тут — живой и даже не раненый. Родные смотрели на него как на воскресшего покойника, а мать говорила, что сразу поняла — не он лежал в этом железном гробу, чувствовала.

На следующий день повели его на кладбище. И там, как только он увидел памятник со своей фамилией и фотографией, понял, что вновь все рухнуло, сломалось. Табличку менять запретил, сказав, что если не выяснит, кто там лежит, то пусть будет по-прежнему: недостойно солдату лежать без имени, даже если оно и не его, оскорбительно это.

На кладбище он зачастил: садился на скромную крашеную лавку у ладно сваренной пирамидки с красной звездой, смотрел на себя улыбающегося и пил — то ли за упокой, то ли за здравие. Несколько раз ездил в военкомат, виделся со знакомым полковником, отводил взгляд и просил помочь опознать того парня. Военком хмурился, доставал папиросы и говорил, что сделает все возможное.

Семён с самого возвращения ходил как потерянный, не смотрел ни на кого, иногда даже не здоровался ни с кем из старых знакомых. Каждый день пропадал на кладбище, приносил туда воду и свежий хлеб, ломал его и ел, роняя крошки на могилку. Когда брал с собой водку, то пил, разговаривая с могилкой. Для него уже не было роднее человека, чем этот парень без имени и звания.

Родственники махнули на него рукой, мол, свихнулся, бездельник, сидит у матери на шее, свалился на нашу голову, да еще в плену был. После его мнимых похорон они уже приценивались к их дому, построенному еще при отце, заводили разговор с матерью о завещании, да она все откладывала, что-то чувствовала…

Неожиданно пришло письмо: выполнил свое обещание полковник. Груз «двести» тогда по ошибке отправили не по адресу. Оказалось, что они с тем солдатом из одной части, а родом он из такой же алтайской деревни. И были они двойными тезками, совпадали имя и отчество, а на фамилию нетрезвый прапорщик не обратил внимания. А что до адреса, то много деревень в Алтайском крае созвучны, полным-полно их, Волосяньих да Курлих.

— Поеду на родину к погибшему тезке, — решил Семён, взял свой штурмовой рюкзачок, куда кинул пару рубашек, надел гимнастерку, «афганку» и рано утром отправился на автобус, идущий в районный центр, а с пересадкой — и дальше, до нужной деревни.

Такая же остановка, та же лавка, да и деревня не сильно отличалась, разве только место было поживописней его малой родины. Небольшой пригорок, на котором раскинулась деревня, под пригорком сливалась пара речушек, к ним примыкал ручей. Дома утопали в цвету черемух и яблонь, такого великолепия он не видел давно. Изредка по улице пылила легковушка, ребятня на велосипедах, крича и смеясь, неслась к реке. Чистые лужайки, крашенные в один цвет заборы — сельсовет тут следил за порядком. Ласковое солнце, свежий воздух, наполненный запахом цветов, гул пчел среди ветвей.

Он спросил адрес. Аккуратный двор был чисто подметен, по краю шел цветник, вдоль которого бежала дорожка из старого кирпича. За забором виднелся огород и сараи для скота. Чувствовалась уверенная рука хозяина.

Калитка, сваренная из обрезков труб, тихо подалась на смазанных петлях. Семён вошел, огляделся, нет ли собаки, но было тихо. На краю недавно вымытого крыльца, еще сырого, аккуратными рядками выстроилась обувь, от поношенной до относительно крепкой. Неожиданно калитка, ведущая к постройкам и огороду, открылась и с пучком зелени вбежала девушка с непокорной челкой. Она торопилась, поэтому сразу не приметила Семёна, а когда увидела, резко остановилась, подалась вперед, видимо спутав с кем-то, но тут же замерла. Помолчала, рассматривая его гимнастерку и одинокую медальку, которую он зачем-то повесил перед выездом. Теперь ему было стыдно, он смутился, стянул афганку и хотел поздороваться, но слова застряли в пересохшем горле. Девушка вскинула голову, он увидел серые глаза, веснушки и маленький носик. Губы ее были крепко сжаты; она попыталась что-то сказать, но на глазах выступили слезы, и девушка кинулась в дом.

Из-за незакрытой двери послышался шум, и на порог вышел седой высокий мужчина, а за ним, держась за его рукав, полная женщина с гладко зачесанными волосами.

Мужчина подошел к нему, протянул руку и представился:

— Михаил.

Пожатие сухой большой ладони было крепким, пальцы в мелких трещинах, шершавые. Когда Семён назвал свое имя, девушка, оказавшаяся на крыльце, заплакала, а женщина потянулась к нему и обняла. От неожиданности у него тоже выступили слезы, теперь он снова не мог произнести ни слова, но мужчина прикрикнул на женщин и повел его в палисадник, усадил в уютное резаное деревянное кресло, из рядом стоящего шкафчика достал графин с подкрашенной жидкостью, плеснул в стопки. Они выпили.

После этого мужчина спросил:

— Однополчанин?

— Нет, тезка, — хрипло ответил Семён.

— Хорошо, — неопределенно произнес Михаил и снова плеснул в стопки, крикнув за плечо, что они тут.

Быстро зашуршали шаги в палисаднике, вбежала девушка с двумя чашками, наполненными моченой брусникой и огурцами, поставила принесенное на стол, стрельнула глазами на Семёна и побежала обратно.

— Танька, младшая, — пояснил мужчина и опрокинул стопку. Из нагрудного кармана вытащил пачку «Памира», с трудом достал последнюю сигарету и громко крикнул, чтобы ему принесли новую пачку.

Семён не знал, как начать разговор, а Михаил тоже тянул, не спрашивая, глубоко затягиваясь и шумно выпуская дым. Он снова взялся за графин и, наливая, предложил:

— Не тяни, рассказывай, пока женщины на кухне суетятся. Видел его?

— Нет, только... — Семён замолчал.

— Говори, солдат, не на обкомовском приеме, говори как есть! — жестко оборвал его Михаил.

— Только могилу видел...

Мужчина крякнул, кинул сигарету под ноги, вздохнул, встал, достал из шкафа уже граненые стаканы и налил себе полную, а гостю — половину. Выпил залпом, не садясь. Семён также хватил крепкого напитка. В это время вновь прибежала девушка, увидела, что отец пьет из стакана, хотела ему что-то сказать, но осеклась на полуслове.

Отец же коротко ей бросил:

— Зови мать!

Татьяна поставила тарелки с закуской, достала пачку сигарет, положила на скатерть и побежала в дом.

Михаил сел, взял пачку, стал резко ее рвать, пальцы дрожали, смял, так и не вытащив сигареты. Оперся о стол, положив голову на руку, и спросил:

— Где?

Семён назвал свою деревню.

Мужчина поднял голову и посмотрел на него мутными глазами, пожал недоуменно плечами:

— Как так?

— Перепутали, — ответил Семён и уже сам плеснул крашеной самогонки ему и себе в стаканы.

В палисадник вошла женщина, опираясь на руку дочери. Она села на краешек стула, с мольбой и надеждой посмотрела на Семёна, но он отвел взгляд и резко опрокинул стакан. Хозяин тоже выпил и уже твердым голосом сказал, обращаясь к женщине:

— Похоронили нашего Сёмку, нету его, теперь уже точно.

Женщина заплакала, за ее спиной заныла девушка.

Михаил смотрел на стол, и слезы катились по его обветренному лицу; потом он смахнул их и цыкнул на женщин:

— Хватит! Ты, мать, выпей… да и тебе, Танька, надо бы принять. Давай, служилый, разливай и рассказывай, что и как…

Вечером следующего дня собрались многочисленные родственники и соседи. Пришел даже председатель колхоза и парторг с главным агрономом. Каждый выслушал историю, рассказанную Семёном. Вспоминали, как к ним приезжали из военкомата, говорили, что пока непонятно, куда делся их сын, что его обязательно найдут, где бы он ни был. А вона какое дело — под боком был…

В гостях Семён пробыл два дня, потом на старых «жигулях» он с хозяевами отправился на кладбище. По пути в районном центре заказали новую табличку и керамическую фотографию.

Когда приехали в его родную деревню, сразу завернули на кладбище. Поплакали, повспоминали… Мать тезки робко предложила мужу перезахоронить сына, но тот резко ее оборвал — мол, где судьбой определено лежать, там и будет, не нам решать.

Табличку на памятнике поменяли. Брат пообещал, что закажет каменный обелиск, и в ночь они уехали.

— Работы много, — отмахнулся Михаил от предложения Семёна остаться, а когда садился в машину, добавил: — Ты уж навещай нас, теперь мы не чужие.

Уехали, а Семён через пару дней вновь засобирался к ним. Мать удивлялась, зачем снова тревожить людей, а он не знал, что и ответить.

В этот раз не стал надевать гимнастерку, взял свой парадный костюм, попросил немного денег, впервые пообещав вернуть с первой же получки — мол, на работу он теперь обязательно устроится. Мать с тихой радостью вздохнула, открыла маленькую сиреневую шкатулку, где рулончиком лежали скромные сбережения, достала деньги и все протянула ему. Семён вытащил пару купюр, остальное положил на место и уехал.

К полудню, когда он добрался до деревни тезки, Михаил был в поле, дочь — в детском садике, где работала воспитательницей. Встретила его мать, усадила за стол в палисаднике, принесла кастрюлю с наваристым борщом, достала наливки, пояснив, что самогонку у них пьет только отец, налила ему и себе. Вскоре пришла Татьяна, увидев Семёна, покраснела, улыбнулась и пошла переодеваться. И уже сидя за столом, когда мать отправилась встречать подъехавшего на тракторе Михаила, Семён спросил Татьяну, сам себе удивляясь:

— Выйдешь за меня?

Она уронила ложку в тарелку, посмотрела на него, опустила глаза, качнула головой, тихо сказала: «Да…» — и выбежала из палисадника, во дворе наскочив на отца и чуть его не зашибив. Тот, удивляясь, подошел к столу, пожал гостю руку, покачал головой:

— Ох уж эти бабы… — и, подмигнув, добавил: — И без них нельзя.

А Семён, как в тумане, вдруг выпалил:

— Михаил Степанович, отдайте за меня вашу дочь!

Михаил опешил, посмотрел на него и, крякнув, полез в шкафчик доставать заветную бутыль. Поставил ее на стол, покачивая головой и вздыхая. Вернувшаяся жена, завидев это, утирая слезы краем передника, вздохнула:

— Может, хватит, сердце-то не резиновое, Сёмку не вернешь… а тут еще и тебя бы не потерять...

— Не говори глупостей, мать, — поднял стопку хозяин. — Жизнь-то вон как складывается: потеряли мы сына… и тут же приобрели другого. Женить их будем!

— Кого? — не поняла Мария Степановна.

— Да Семёна и Татьяну же, — махнул головой Михаил.

— А что скажет Таня? — растерялась мать.

— А что она скажет, — ухмыльнулся хозяин, посмотрел на жену и рассмеялся: — Да она в него втрескалась, как только он сюда вошел!

 

Свадьбу сыграли славную — начали в одной деревне, продолжили в другой, но поселились молодые на выселках: не хотелось им, чтобы родственники мозолили глаза и сплетничали. Вскоре у Семёна с Татьяной родилась дочь. Роды были тяжелыми, после них молодая мать долго не могла ходить. Семён носил ее на руках, мыл, кормил, следил за дочерью. Трудное было время, но им и теща со свекровью помогали да и Михаил со старшим сыном наведывались поставить пристройки и поправить купленный дом.

Так они и прожили пять лет. Дочку назвали Раей, Семён же ее звал Росинкой. Она была хрупкой, белокурой, с волосами будто из воздуха, мягкими, шелковистыми, которые так вздымались на ветру, что Росинка походила на бегущий одуванчик. Глаза у нее были материнские, серые, с задоринкой.

И вновь строился его дом, не домик даже, но что-то предчувствовал Семён и ждал беды, не зная, откуда она придет. Иногда в тревожных снах к нему приходил седой пуштун, смотрел, молча клал у его ног свежеиспеченные лепешки, кивал головой, ухмыляясь, и уходил. После таких снов он просыпался, выходил на крыльцо и долго курил, всматриваясь в утреннюю дымку.

Однажды под вечер он возвращался с поля на своем старом «газончике». Железные борта кузова гремели, машину слегка раскачивало, движок работал с перебоями. Машину надо было ставить на капиталку, не ровен час встанет в поле, тащись потом по стерне, ищи трактор. Неожиданно он увидел, как с фермы выскочил бык. Его, дебошира, всегда держали в отдельном загоне, так как был он неуемного норова, кидался на людей, утробно мыча и разрывая землю копытами. Бык рванул в сторону домов. Семён, выругавшись в сердцах, надавил на акселератор, и машина, чихнув, ринулась наперерез быку, но тот, мотнув головой, завернул в палисадник соседа, заскочил в открытую калитку, где пробежал по подворью, пересек его и выскочил на параллельную улицу.

— Вот бестия! — сплюнул Семён и стал разворачивать машину: это ведь на его улицу кинулся бык, а там было всегда полно ребятишек.

Он вновь поддал газа, но в машине что-то закашляло и она заглохла. Стартер хрипло надрывался, но «газон» не подавал признаков жизни. Семён выскочил из машины, пробежал через двор на свою улицу и увидел ужасную картину: бык стоял перед его маленькой дочерью, рыл землю и уже не мычал, а как-то по-звериному рычал, опустив голову, касаясь земли краем кольца из ноздрей. Росинка, в одной руке сжимая совочек, другую выставила вперед, пытаясь защититься от разъяренного животного. Разбежавшаяся ребятня пряталась за заборами, никого из взрослых видно не было.

Семён так и не понял, откуда у него в руках оказалась оглобля. Он, хрипя, успел добежать и с силой ударил быка в бок. Оглобля переломилась, бык подался в сторону, а Семён, перехватив обломок, взял его наперевес и, как копье, воткнул быку под ребра. Тот от неожиданности и боли закрутился, и в это время Семён успел схватить его за кольцо и резко потянуть вверх. Бык обмяк и, как бульдог, засопел, задирая голову. 

К Семёну уже спешил пастух, а выскочившая на крыльцо Татьяна кинулась к дочери, схватила ее и быстро уволокла за забор. Когда рядом оказался пастух, Семён отпустил быка, пообещал, что начистит морду им обоим, и пошел в дом.

Татьяна уже усадила Росинку на стул, нервно гладила ее и причитала.

Семён сел рядом, взял маленькую ручку дочери и, улыбаясь, спросил:

— Перепугалась, Роса?

Девочка молчала и смотрела куда-то ему за плечо. Татьяна заплакала, потом кинулась к дочери и стала ее трясти, приговаривая, но Росинка была как тряпичная кукла. Жена уже сама стала заходиться плачем, когда Семён взял дочку на руки, прижал к себе и рванул к поселковому фельдшеру. Девочка при этом, запрокинув голову, не моргала, глаза ее были бездумно устремлены куда-то ввысь, в бездну. Семёна охватил страх, он бежал, спешил, не останавливаясь передохнуть, и вдруг снова отчетливо понял, что его неустойчивый домик рухнул, мгновенно. Ему даже показалось, что он увидел, как разлетаются карты в разные стороны. Он знал, если что-то случится с дочкой, то он уже никогда не сможет вернуться к нормальной жизни и это будет окончательным ее развалом.

У дома фельдшера он вскочил на крыльцо — и не успел постучать в дверь, как она открылась. На пороге стояла полная женщина с короткой стрижкой. Она посторонилась и показала рукой вглубь дома. Когда они с дочкой оказались внутри, фельдшер попыталась взять у него ребенка, но Роса напряглась и вцепилась в него. Пришлось сесть на старое кресло, аккуратно посадив на колени Росинку. Рядом присела хозяйка, она обхватила голову девочки своими мягкими розоватыми пальцами, повернула к себе и посмотрела ей в глаза. После этого открыла шкафчик, достала какой-то пузырек, плеснула из него на ватку и дала понюхать девочке. Та сразу закашляла, отвернулась и заплакала. Семён облегченно вздохнул: если плачет, то все будет хорошо.

Фельдшерица, закончив манипуляции с пузырьками, села рядом с девочкой и попыталась погладить ей волосы, но та вместо слов только замычала.

— Вези в район, видимо, сильный испуг, физических повреждений нет, так что ничего страшного, пройдет, — сказала фельдшерица.

— Тогда зачем в район? — недоумевал Семён.

— Надо провериться… — неуверенно ответила она и отвела глаза.

Семён вышел из дома фельдшера, крепко прижимая к себе дочку. Во дворе стояла Татьяна с заплаканными глазами и нервно крутила край передника. Он прошел мимо, даже не посмотрев на нее, а фельдшерица уже тихо говорила жене за его спиной, что ничего страшного, обойдется.

Из района пришлось ехать в область, где грузный врач, печальный и спокойный, тихо объяснял что-то о сильном нервном потрясении и о том, что такое очень трудно лечить, это может усугубиться, а может и пройти после другого сильного переживания.

Теперь у Семёна все пошло наперекосяк. Он ничего не говорил Татьяне, даже стал сторониться ее. Жить они стали как чужие: каждый держал в себе свою боль, не выпуская ее, но и не пытаясь помочь друг другу. Нередко они сидели в разных комнатах и прислушивались к редким угуканьям или коротким мычаниям дочки — так она разговаривала со своими куклами. Вскоре Семён втянулся в череду серых дней, потеряв вкус ко всему, что его окружало, и лишь иногда его душа оттаивала, когда он сидел рядом с дочкой, гладил ей волосы и слушал ее странные разговоры с игрушками.

Однажды, выйдя за калитку во двор, он сел на лавку, а Росинка выкатила игрушечную коляску, в которой баюкала своих кукол. В это время из соседской подворотни выскочил пес по кличке Свисток, и к нему тут же кинулась их собака Зинка, сорвавшись, видимо, с привязи. За ней вышла Татьяна, пытаясь ее поймать, но Семён остановил жену, увидев, что собаки кувыркаются, а Росинка при этом заливисто хохочет. Он посадил Таню на лавку, приобнял ее, и она затихла рядом.

Собаки уже не на шутку разошлись и принялись бегать друг за другом. Неожиданно в конце улицы взревел чей-то двигатель. Из-за стоящего у ворот грузовика Семёна его не было видно, но по звуку мотора можно было понять, что гонщик набирает скорость. Татьяна вскочила, взяла дочку за руку и пугливо притянула к себе. Зинка же, увидев, что Свисток, играясь, перебежал улицу, кинулась за ним. В это время из-за «газончика» вылетел серебристый тяжелый джип и пронесся мимо. Семён не понял, что за глухой удар раздался из-под машины, но, когда увидел, что Татьяна в испуге отвернулась, догадался, что опять что-то произошло. Он встал, обнял жену с дочкой, почувствовав, что Татьяну бьет сильная дрожь, оторопело огляделся — и только тогда увидел сбитую Зинку, лежащую на краю дороги.

Собака была еще жива и норовила встать. Подошедший к ней Семён обнаружил, что удар пришелся в бок: лапы были целыми, но ребра сломаны и, похоже, она получила внутренние сильные повреждения. Рядом вился Свисток, припадая на передние лапы, покусывая подруге кончики ушей и поскуливая. Удивительно, но Зинка не издала ни одного стона, а лишь смотрела извиняющимся взглядом и часто вздыхала. Семён осторожно приподнял ее и понес во двор. Немного постояв, он решил, что лучше будет положить ее на сеновале. Жена принесла туда старое пальто и линялое одеяло. Семён показал головой на угол, где еще с зимы оставалось прошлогоднее сено, туда и бросили принесенные тряпки. Семён попросил, чтобы Татьяна нагрела молока. Он сидел рядом, гладил голову собаки и почему-то вспоминал свой первый и последний бой, дым, крики, вездесущую пыль, запах солярки, а затем — сумасшедшую тишину...

Зинка есть отказалась, понюхав молоко и положив голову на цигейковый воротник старого пальто.

На следующий день рано утром Семён заглянул на сеновал, присел рядом с собакой. У нее тряслись задние лапы, а выражение глаз было пустым и бессмысленным. В обед, когда он приехал, Татьяна рассказала, что Росинка просидела все это время рядом с собакой. Семён зашел в сарай и увидел рядом с умирающей собакой дочь. Росинка поскуливала, как щенок, а собака вздыхала, и чуть заметно подрагивали ее уши. Он сел рядом с ними, и дочь показала ему на свитую из сена веревочку, промычав что-то. Он невольно согласился, качнув головой, и принялся уговаривать вернуться в дом, пообещав, что если она сходит покушает и поспит, то ей разрешат приходить к Зинке. Сам же он невольно желал, чтобы побыстрей забрали жизнь у страдающей собаки.

Просил он, видимо, плохо — собака прожила почти неделю, и все эти дни рядом с ней была Росинка. Она плела венки, разложила свои игрушки рядом, показывала Зинке новые наряды кукол. Любые увещевания и просьбы оставить собаку не приносили результатов — Росинка мычала, упрямо вертя головой, а когда попытались увести ее силой, забилась в истерике. Они с Татьяной смирились, оборудовав возле Зинки целую площадку, застелив земляной пол старыми матрасами и одеялами, чтобы не простудить дочку. За все это время собака не съела ни крошки, пила лишь воду и иногда молоко.

Прошла еще одна неделя. Ближе к вечеру Татьяна решила замесить тесто для пирожков, которые любили Семён с Росинкой, — с клюквой, капустой и картошкой. Она поставила таз с тестом на стол и возилась с ним. Рядом у печки сидел Семён с дратвой и подшивал старые валенки. В это время зашла Росинка с собачьей чашкой, протянула Татьяне и показала на молоко. Жена вытерла руки и налила девочке в чашку молока. Она хотела было пойти за дочкой, но Семён попросил не мешать ей.

Через некоторое время Росинка зашла и сказала:

— Зинке стало лучше, она просит еще молока.

— Еще так еще… — ответила ей Татьяна и только собралась снова очистить руки от теста, как поняла, что девочка заговорила.

Она бессильно опустилась на лавку и заплакала, протягивая руки, облепленные кусочками теста.

Росинка строго посмотрела на мать и укоризненно сказала:

— Мама, ты посмотри на свои руки, а я вся в трухе, ты меня запачкаешь, и пирожки с сеном будут!

Татьяна не выдержала, кинулась к ней и обняла. Дочка же, пытаясь освободиться, попросила еще молока для собаки. Наконец ей налили чашку, и Семён спросил, могут ли они пойти и посмотреть на Зинку.

— Конечно, — удивленно пожала девочка плечами, — она же наша общая, смотрите на здоровье.

Они втроем вошли на сеновал и увидели чудесную картину: у бревенчатой стенки стояла Зинка, смотрела на них и, казалось, улыбалась. Ноги у нее тряслись, голова подергивалась, но теперь было понятно, что она не уйдет уже от них просто так.

Через несколько дней, когда собака вышла во двор, Росинка теребила ее и, заглядывая ей в глаза, негромко возмущалась:

— Ну что ты молчишь? Скажи хоть слово!

— Ей трудно говорить по-нашему, — попытался остановить дочь Семён.

— Раньше мы с ней разговаривали, — пояснила Росинка и, вспоминая, продолжила: — Знаешь, какая она в детстве была шалунья! Сама рассказывала. А как же она не любит сидеть на цепи, у-у... Очень любит, когда ты ее берешь с собой на рыбалку или по грибы.

— Все это она тебе говорила? — улыбнулся Семён.

— Смеешься? — нахмурилась Росинка.

 

— Нет, радуюсь.

 

— Я раньше слышала ее слова.

 

— Как слышала?

 

— Головой, — невозмутимо ответила дочь. — А сейчас не слышу. Наверное, потому что стала говорить языком?

 

— Может быть… Но это же хорошо: теперь мы тебя понимаем, а тогда лишь Зинка могла понять, а мы так тебя любим, нам без твоих слов тесно в этом мире. — Он поднял дочку, поцеловал и прижал к себе.

 

В это время он вдруг понял, что теперь-то его дом вырос, и он уже не карточный, теперь у него есть прочный фундамент, расти ему и расти — до неба, как говорит Росинка.