Судьбоносные встречи военных лет

Мне, тогда еще только подростку, навсегда врезался в память последний разговор с моим старшим братом перед его отправкой на фронт – уже в Новосибирске, куда из Москвы ему удалось вырваться только потому, что эвакуировалось его министерство («ГЛАВК»). Воспользовавшись таким подходящим моментом, он смог повидать прибывших раньше в нашу семью жену и дочь, а главное – еще раз попытаться перевестись в действующую армию, что ему и удалось, когда он подал заявление о вступлении добровольцем в формирующуюся Сибирскую дивизию.

Доброволец – мой брат! А вокруг столько соседей, еще не опомнившихся от стресса повсеместных репрессий! Но даже моя тетя – противница всяких насилий и войн, уразумев, что фашисты угрожают Москве, да тут еще и Япония, заявила: тогда я сама пойду на войну!

Мой брат – самый смелый, самый сильный и, конечно, самый хороший! – и он, уже в последнюю ночь перед отъездом, признался мне в желании поговорить со мной по душам. А кругом такая ночь! И мы совсем одни – все наши женщины еще не вернулись из очередной поездки по пригородным деревням для выменивания картошки и, может быть, даже выменяли немного овощей. Такие обстоятельства придавали особенный, совсем необычный колорит нашей встрече.

О чем только мы не поговорили: о моих занятиях иностранными языками, о важности изучения истории, о музыке и поэзии. Я воспользовался случаем и рассказал, как однажды на чердаке нашел в истрепанной папке листочек с двумя стихотворениями, неизвестного мне до той поры знаменитого поэта Надсона, поразившего меня своей искренностью и душевностью – так хотелось бы узнать о нем больше! Дорогой мой брат в ответ, и к моему удивлению, прочел на память и даже продиктовал для записи несколько его стихотворений, заметив, однако, что с возрастом мои симпатии непременно изменятся и вполне могут склониться, например, в сторону творчества Маяковского. А относительно моего намерения серьезно заняться философией брат предостерег меня: не получилось бы, как у одного его сотрудника, который закупил целую библиотеку К.Маркса и, не читая, подчеркивал карандашом некоторые страницы, дабы продемонстрировать коллегам свою кропотливость в изучении, так востребованного в партийной элите философского лидера.

«А пока – вот тебе мой подарок!» – и он достал из своего солдатского рюкзака несколько томов Л.Н.Толстого. О Льве Николаевиче, о его философских взглядах и героях его произведений мы тоже успели поговорить. Так и просидели до самого рассвета и, уже на крыльце нашего дома, крепко обняв меня на прощанье, брат сказал: «постигни суть нашей встречи!» А я, взволнованно глядя в след шагающему с бойцовой выправкой добровольцу, действительно впервые ощутил эту суть. И уже потом, почти в каждый последующий день, переполненный кошмарами военного времени, в моей душе, как и у многих героев толстовского романа "Война и Мир", начало проглядывать нечто светлое и доброе, вызывающее естественное отвращение ко всему дурному. И чем больше в жизни зла, тем острее и ярче такое чувство.

Тут, кстати, я познакомился с рассказом Льва Николаевича о бракосочетании Кити и Левина, да не в какой-нибудь загсовой конторе, а в Божьем храме, с полным составом духовенства при молитвенно-жизненном наставлении новобрачных, произнесенном, как особо подчеркнул Лев Николаевич, мощным басом протодьякона! Прочитав не один раз этот эпизод, я с горечью подумал – мне бы увидеть хоть одного священника – ведь все церкви давно были закрыты. Решил проверить, и на следующий день прошелся вокруг пока еще не разрушенного кафедрального собора: был перекрыт даже вход в ограду.

Постоял. И так захотелось поискать еще! Тогда решил пройти до старого заброшенного городского кладбища, а там – я знал, есть симпатичная деревянная церковь. Ну и дошел, – перед глазами та самая старая церковка, но с главным входом, грубо забитым досками, а за ней – кладбище. И вдруг, на одной из могил, вижу под стеклом маленькую горящую лампадку! Не успел поудивляться, как из уцелевшей церковной сторожки появилась явно встревоженная пожилая женщина. Взглянув на мое лицо, она, видимо, поняла, что я не отношусь к разряду воинственных безбожников, и неожиданно для меня, приветливо улыбнувшись, стала рассказывать, что есть люди, втайне следящие за этой «неугасимой» лампадкой на могилке местного высокочтимого подвижника. А если мне интересно, она готова как-нибудь, когда большинство занято на работе, открыть запасную дверь, чтобы я побывал и внутри храма, где целы и алтарь, и иконостас. Вот только службы запрещены, да и служить некому. Последний настоятель – старый батюшка – сгинул в каких-то северных лагерях. При этих словах в её взгляде я ощутил такую грусть и, вместе с тем, такую благость, что с трудом удержался, чтобы не встать перед ней на колени. А еще – со всей реальностью прочувствовал ту доброту, про которую читал в подаренных братом книгах!

Даже по возвращении домой в моей душе еще долго сохранялось такое чувство, и мне все казалось - с этого времени я сам стал каким-то другим, хоть и не настолько добрым, как церковные подвижники. В этом я тут же убедился, прочитав лежащую на моем столе записку, где мне предписывалось врачом – еще одной благостной знакомой – обязательно быть на чрезвычайно важной медицинской конференции. Возмутительно – я же не медик! Но, вспомнив про доброе, решил все-таки пойти.

В день начала конференции я уже сидел в большом зале Новосибирского медицинского института, постаравшись занять в последнем ряду самое незаметное место ¬ меня крайне смущало присутствие чуждой мне публики, одетой в белые халаты! Но особенно удивительным было появление на трибуне, вместо обычного в таких случаях ведущего парторга, симпатичного дедушки тоже в белом халате, а главное, что запечатлелось – с черной шапочкой на голове, очень оригинальной формы, непохожей даже на головной убор зарубежных академиков. И поражало больше не само нарушение обычного порядка конференций, установленного почти на уровне закона, сколько то внимание аудитории, какая-то творческая напряженность слушателей, сидящих с раскрытыми тетрадями в руках. Мое же смущение перед белыми халатами, а главное – незнание медицинской терминологии и самого хирургического процесса хоть и было непреодолимым препятствием, однако не помешало мне ощутить в докладе профессора нечто благостное, близкое грустному выражению глаз кладбищенской знакомой и моей прощальной беседы с братом. Не в этом ли та суть, завещанная им при расставании, рассуждал я уже по дороге домой? И тут мне пришла в голову мысль – не лучше ли пройтись еще раз до кладбища, чтобы связать все в единое целое? И, несмотря на уже довольно позднее вечернее время, я так и сделал.

Странное явление ожидало меня на подходе к церкви. В вечерних сумерках угадывалась приоткрытая дверь главного входа, а рядом лежали сорванные с неё доски. Первая мысль о богоборцах – что они затеяли?! Не без колебаний я поднялся на крыльцо и постарался заглянуть внутрь – сплошной мрак в пределе храма и лишь слабо мерцающий свет впереди. Тогда я тихонечко прошмыгнул за ближайшую деревянную колонну и ахнул: перед иконами стояло несколько старушек с зажженными самодельными подобиями свечек. Одна из них негромко начала читать молитву. Вот это да! При виде такого чуда меня охватило какое-то необыкновенное вдохновение – осязаемое чувство особой благодати, и я подумал: действительно, с Божьей помощью все возможно! Довелось же мне в недействующей церкви, как во сне, увидеть молящихся старушек – вот еще бы и священника! И тут мне словно привиделось: открываются Царские врата и на амвон выходит тот самый профессор, всего несколько часов назад выступавший на конференции – уже без медицинского халата, зато в настоящем, хоть и скромном, облачении священника! Что произошло в моей душе, я не понял – казалось, в храме зазвучал мощный хор с колокольным звоном, вместе с голосом батюшки: «Слава в Вышних Богу… В человецех благоволение!»

Не совсем еще опомнившись, я почувствовал, как осторожно дергают за рукав – то был пожилой инвалид, опирающийся на толстый деревянный костыль. Указав на свою единственную ногу, он шепотом сказал: «мне трудно, а Вы, молодой человек, не смогли бы после службы проводить нашего Владыку ¬ всего до третьего дома на главной улице?» Вот реальность! Ходить в церковь – уже преступление; а если прогуливаться по улице с архиереем? Скорее всего, он ведь примет меня за подставного агента! Как же быть? А как мой брат ¬ честным и благородным, хоть в тылу, хоть на фронте!

В этот самый момент из полутьмы закрывающегося на ночь храма уже вышел сам архиепископ и, приветливо взглянув, уточнил у старосты-инвалида: «Этот юноша?» Я, как учил отец, в стойке «смирно» по-кадетски, сделал шаг вперед с поклоном для пастырского благословения. Спросив имя, Владыка благословил меня широким архиерейским жестом. Преодолевая смущение, я, уже на крыльце, признался, как мне хотелось увидеть священника. И тут, к моему удивлению, в его лице и взгляде отразилось то самое доброе, что так запало в мою душу при расставании с братом и при встрече с женщиной у кладбищенской церкви. Очевидно, заметив мое смятение, Владыка, улыбнувшись и как бы в шутку, представился: «Архиепископ Войно-Ясенецкий!»

Когда же мы вышли уже на улицу, Владыка завел со мной такой душевный разговор, что позже, по прошествии многих лет и до сих пор, я воспринимаю его, как первую и самую сердечную свою исповедь. Но не так, как обычно ¬ говорит исповедник, а духовный наставник только слушает. Сила духа Владыки, несомненно, дала мне истинное познание той сути, которую, уходя на фронт, наказал постичь мой брат.

Ведь совершенно ясно: в мире нет явлений, не обусловленных причинностью, а в начале всего, что совершает человек, лежит Разум (т.е. Ум). Ум человека никто не видел, а он есть! Об уме судят по его делам, а теплота и сердечность в человеческих отношениях свидетельствуют о душе, проявляющейся в любви к ближнему.

Расставаясь, Владыка еще раз меня благословил и сказал, что все хорошее, о чем я говорил, обязательно сбудется – так и получилось! Во взаимной любви, сказал архиепископ Войно-Ясенецкий, добрая семья перенесет все жизненные тяготы с Божьей помощью! Где есть любовь и преданность семейным традициям, там Бог!