Виктор Ч. СТАСЕВИЧ. Город Иерусалим

придавливала к земле любого, способного не то что пойти, - даже помыслить против нее, а уж выступить открыто, проповедовать... невозможно. Стоит попытаться окунуться в далекое прошлое на этих улицах, мощенных камнями, отполированными миллионами ног, чтобы физически ощутить страх и ужас, кото­рый наполнял сердца слушающих Спасителя, и в то же время - их надежду и радость.

Иерусалим встретил нас своими пряными запахами и весенними красками - свежи­ми и пока неброскими, но очень радующими даже не глаза, а нечто тонкое, лежащее в об­ласти душевных сфер. Вечером пошли в Ста­рый город, и он тут же нас ошеломил...

Рядом с Яффскими воротами играла флейта, да так хорошо, так забирала, с таким тонким очарованием проходила сквозь вечные камни и шум лежащей в стороне дороги... Когда подошли, то увидели невысокий помост и не­большую группу людей, сгрудившуюся вокруг него. На помосте сидели музыканты с разно­образными инструментами, но играл толь­ко флейтист; потом подключился музыкант, играющий на каком-то струнном, неизвест­ном мне инструменте в виде очень большой мандолины с очень длинным грифом. Он ув­леченно играл и был так поглощен музыкой, что почти не видел окружающих.

Когда зашли за ворота, там тоже был по­мост, чуть побольше предыдущего, и на нем выступала группа негров. Уж тут-то был такой поток эмоций, ритмов, движений, экспрессии живых лиц, отливающих шоколадом... Я ки­нулся их фотографировать, но так увлекся, что, крутясь вокруг ограждения, сам поддал­ся ритму и смазал тройку кадров. Нельзя все же танцевать и фотографировать. А даль­ше, на площади, недалеко от башни Дави­да, на барабанах исполняло музыку какое-то чудо в красных фесках, похоже, что турки. В центре их круга приплясывала плюшевая лошадь (переодетый человек).

Оказывается, это была Неделя «Песни Ста­рого города» (The Sounds of the Old City).

Утро. Встали в шесть, немного покопались и пошли в Старый город. Редкие лавочки уже открывались; в основном, это были торгую­щие хлебными изделиями - удивительно аро­матными булочками, круассанами, поблески­вающими медовыми боками и обсыпанными ореховой крошкой рулетиками, переложен­ными соблазнительными прослойками из ка­као, фруктовых джемов и пр. Не останавлива­емся и идем к Гробу Господню.

У входа в Кувуклию сидят монахи (похо­же, францисканцы), вдоль прохода установ­лены скамьи (впервые такое вижу). К Гробу не пускают, ходят не то греки, не то армяне в обычной одежде, и один из них говорит, что откроют только к восьми часам. Уже хоте­ли уйти, но тут они решили пустить неболь­шую партию. Так мы и попали к Гробу.

Как только вышли из Придела Ангела, сра­зу все закрыли. Подошли еще монахи фран­цисканцы, сели на лавки, вслед за ними пришел католический священнослужитель в белом облачении и начал службу. Загремел орган, вернее, его запись. Она звучала у Гроба Господня как-то неуместно, как-то синтети­чески; даже было ощущение, что орган словно срывается на крик - на его, органный, крик, будто звучащий в рыночном павильоне.

Мы ушли, поднялись на Голгофу, затем спу­стились в подземелье, где владения Армян­ской Церкви, а на стенах вырезаны маленькие мальтийские кресты, знаки первых паломни­ков, бывших здесь в VI-VII веках и позже.

В дальнем углу сохранились остатки фре­ски, написанной в то время, когда был по­строен этот комплекс (IV век, царствование Константина, первого римского императо­ра, принявшего христианство). На фреске еще видны тщательно выписанный живот и часть ног Спасителя; рядом слева - фраг­мент фигуры женщины, с другой сторо­ны - чья-то рука, уже не разобрать, мужская или женская.

Под Голгофой находится могила Адама - застекленная ниша в камне. Перед выходом, у камня Миропомазания, я склонился, вды­хая запахи мироточения, и Владимир Ивано­вич мне сказал: «Теперь у тебя все уляжется, и тебе будет покойно, потому что в это время в храм влетел голубь и пролетел над тобой...» Не знаю, что будет, но какое-то тепло разли­лось внутри меня.

Кажется, пришел хамсин (а может, и нет, просто поднялся холодный ветер). Но даже если это ветер, то пришел он с Египта, и пу­стыни, теплые, терпкие просторы не смогли его прогреть. Похолодало, по Интернету нам пообещали снижение температуры до плюс 9 ночью и до плюс 14-17 градусов днем.

Утром было тихо и тепло, но к обеду по­дул ветер, поднял пыль; на юге стоит завеса, как пасмурная стена грехов...

Прошли Иосафатскую долину, которая яв­ляется частью Кедронской долины. Хотели попасть в церковь Марии Магдалины, но она была закрыта, поэтому вернулись, зашли в церковь Рождества Богородицы. Потом снова вернулись к Яффской площади, там я сводил Владимира Ивановича в армянскую таверну. Она больше похожа на маленький музей и стоит отдельного описания.

В Иерусалиме море котов, и камни не вызо­лочены солнцем, а «высолнечены» им!..

Утро сегодня для нас началось в 05.45, но оказалось, что мы все равно опоздали: пла­нировали войти в Гроб Господень, а там опять католики проводят свои службы. Гремит ор­ган (именно гремит), записанный на пленку (электронный вариант). Ужас, насколько всё это (электронная запись) не вяжется с обста­новкой.

Перед этим сюда зашли монахи фран­цисканцы в коричневых рясах. Дальше всё как у Франциска Асизского, некогда организовавшего орден нищенствующих монахов.

Только теперь, наоборот, они сытые, в до­рогой обуви, игривые - один монах, перед тем как сесть на скамью и начать петь псал­мы, лихо хлопнул другого книжкой с псалма­ми по голове, обоим глубоко за 50... В общем, не стоит мне их осуждать. Сам такой.

Отправились в Александровское подворье. За день перед тем настоятельница нас преду­предила, что в это утро в Александро-Не- вском храме подворья будет совершаться Божественная литургия.

В самом деле, здесь готовились к литургии. Владимир Иванович пошел исповедоваться. Я не исповедовался еще ни разу в жизни, видимо, грехов столько, в том числе и смертных, что даже страшно.

Потом была Божественная литургия. Странное состояние, первое время тяже­ло стоять... Прямо перед глазами на стенах удивительные картины событий тех времен художника Н.А. Кошелева, академика Импе­раторской Художественной Академии (в два метра высотой, а может, и более, занимают верхнюю часть храма, внизу иконы, некоторые просто уникальные).

К середине литургии ноги отекли, мысли только об одном: уйти, хватит, сил нет. Смо­трю на Владимира Ивановича - у него отекли руки (как он потом мне сказал, и ноги тоже). Но через некоторое время я вдруг ощутил легкость. А тут еще свет меняется, картины оживают, появляются оттенки...

К причастию я не был допущен (не испове­довался), но ко кресту допустили и дали ис­печенного голубка.

После литургии мы хотели пойти по сво­им делам, но к нам подошла настоятельница и сказала: «Идите в трапезную».

Интересное ощущение после литургии: словно несешь в себе нечто большее, чем ты сам, и в тоже время - маленькое, трепет­ное... Стоит оступиться - обронишь и поте­ряешь... Поэтому все идут, осторожно сту­пая на ступеньки, куда-то вверх по лестнице, которая приводит к узкой двери, за которой внутренний дворик. Поднялись туда, покушали, побеседовали с редкими паломниками и монахиней из Киева. Трудно передать свои чувства во время трапезы: никого не инте­ресует, кто ты и что ты. Спросят лишь, от­куда ты, и всё. При этом ты ощущаешь не­кое единение с рядом сидящими, чувствуешь всех рядом идущих, сидящих, смотришь в их спокойные, наполненные светом глаза, и по­нимаешь, что ты - некая часть единого, боль­шого, сплоченного народа. И эта, вроде бы вычурная пафосность оказывается здесь бо­лее чем уместна.

Вышли на улицу, а тут уже суета (три с лиш­ним часа провели в Александро-Невском храме Александровского подворья, где порог Судных врат, где каждая деталь связана с цар­ской семьей). Пошли к монастырю Успения Девы Марии на горе Сион (там же находит­ся и Сионская горница - дом Тайной Вечери (с английского дословно - «вечернего ужи­на»). Позже опишу свои впечатления от зда­ния Тайной Вечери (над ним была византий­ская базилика, разрушенная персами, потом построенная церковь, из которой муслимы сделали мечеть, а еще раньше внизу была мо­гила царя Давида, царя просветителя, поэта и строителя).

К нам обратились двое мужчин, одному за 60, другому, его сыну, где-то 30-33. Они за­блудились, им надо было в Александровское подворье. Оказалось, что они живут в Израи­ле уже почти 14 лет, а вот Иерусалим не зна­ют (как это знакомо). Я ответил, что труднее объяснить, легче проводить (в Иерусалиме надо осторожно спрашивать дорогу, навер­няка соврут, если придется идти далеко). Ска­зал, что нам, мол, по пути, и мы их проводим. Ну и, конечно, заблудился.

Я нашел магазин с картами, вернее, лавку; хозяин кинулся искать карты, а хозяйка на­чала «грузить» майками. Пока я отнекивал­ся, хозяин встал на мою защиту, и тогда она стала уговаривать его, хозяина и мужа, чтобы он тоже купил у нее майки. Вот что значит профессионализм!

Она запросила за свой товар 7 шекелей, я дал 10 и сказал, что это ей. И тогда она попросила меня вернуться и долго объясняла, как надо прятать деньги. От нее я впервые услышал про карманников и вспомнил, что, когда мы ехали на такси, то чуть не сбили наркоманов, потом нам встретились нескольких пьяных.

...Как только я увидел буклет о Великой Лавре святого Саввы Освященного, купил его, немного поторговавшись, и сказал Владимиру Ивановичу, что давно мечтал по­пасть в этот монастырь. Он уникален, один из самых строгих по правилам жизни, жен­щин туда не пускают. Если они приезжают, то могут остановиться только за пределами монастыря, в женской башне.

Когда мы приехали, я был просто потря­сен, но даже не мог предположить, что меня ожидает...

На пороге нас встретил монах, который сидел и разговаривал на арабском языке с таксистом. Когда он нас увидел, то сразу на нестройном русском спросил, не гово­рим ли мы по-русски. Мы ответили утвер­дительно, и он отправил нас вниз, там, го­ворит, встретите батюшку. Мы спустились и оказались в светлом дворе...

Как и Иерусалим, и Вифлеем, весь мона­стырь построен из желтоватого туфа, кото­рый на солнце отливает золотом и немного отражает солнце. Вот поэтому Иерусалим и называют «золотым городом». Тут все погружено в солнце и золото, словно ты висишь в пространстве небесного цвета - я лично считаю, что небесный цвет не го­лубой, а именно солнечно-золотой, и лазур­ным небо кажется лишь со стороны; надо попасть внутрь, и тогда ты поймешь... И вот мы туда попали...

Во дворе стоит маленькая часовня с мед­ным куполом, то есть золотистая с красно­ватым отливом (золото ведь бывает и жел­тым, и красным). Встречаем священника, у него теплые глаза, очень добрая, немно­го извиняющаяся, улыбка. Он, улыбаясь, показывает на вход в часовню (двери нет, вход очень маленький, чтобы зайти, нужно склониться). В это время из придела выш­ли иностранцы, с ними мужчина в черном, который повел их в гостевой дом. А священ­ник нам еще раз указал на часовенку и сказал, что мы можем пока войти и сфотографиро­вать, но только один раз.

Часовенка была расписана так, что я обомлел. Краски, лики, выражения лиц свя­тых - всё вызывало восхищение, удивле­ние и осознание того, что они вокруг тебя живые, что ты слышишь их приглушенные голоса, шелест одежд, дыхание, и от это­го возникал благоговейный трепет перед их деяниями и страданием. Я не мог прий­ти в себя .

Когда мы были в часовне, к нам подошел батюшка и строго спросил, из России ли мы. Получив утвердительный ответ, он по­вел нас в храм. Как мне показалось, это был игумен монастыря.

Внешне он казался немного строг, но мож­но сказать, что строгость эта отеческая. У него было чуть скуластое лицо, черные пряди волос, цепкий взгляд, но не столько оценивающий, сколько ободряющий. Седые прядки в бороде придавали мягкость всему лицу, хотя мягким его никак не назовешь.

В Благовещенском соборе, куда мы при­шли, первое, что бросилось в глаза, - это приглушенные краски росписей, признак древности. Иконы, тишина. Игумен пока­зал на раку с мощами святого Саввы и вы­шел.

Когда мы вернулись из храма во двор, он познакомил нас с монахом, который ока­зался из Новосибирска (имя свое он не на­звал, или я случайно пропустил, к своему стыду). Монах был немного скован при игу­мене, но потом, когда тот отошел, оживился и стал расспрашивать о жизни, потом при­нялся рассказывать о святом Савве, о ста­новлении монастыря, о гонениях.

Он отвел нас в пещерную Никольскую церковь, и тут я вообще растерялся: у стен в шкафах, частично застекленных, лежали черепа, везде иконы, на стене - Распятый Спаситель (эта большая икона была написа­на на Кипре, примерно в XVII-XVIII веке).

Монах стал рассказывать, сколько раз монастырь полностью вырезали, сколько страданий выпало на долю иноков. Он по­казал на нишу в стене и сказал, что в ней также лежат черепа убиенных монахов. Там было темно и ничего не видно, но, ког­да я сказал, что у меня в фотоаппарате есть вспышка, он разрешил сфотографировать через решетку. И я увидел сложенные кости, сверху черепа, затем часть какой-то иконы.