Григорий БУДАГОВ. «Записки» – воспоминания. Часть II

Григорий БУДАГОВ

«Записки…» –

воспоминания

Часть II

(начало в журнале «Живоносный Источник» № 1(20) 2022 год)

На строительстве БАМа

Через три дня явился начальник кадров БАМа, и нас под конвоем доставили в Благовещенск, где для нас был подготовлен дом. Начальник кадров сказал, что мы будем работать в Управлении строительства БАМа, получать зарплату в соответствии с должностями, но никому нельзя говорить, что мы заключённые, об этом знает лишь высшее начальство.

Меня назначили в производственный отдел старшим инженером, как куратора по строительству больших мостов и туннелей, с окладом 800 (80) рублей в месяц. Вскоре управление перебазировалось в город Свободный. Сюда из Ленинграда ко мне приехала жена, которую приняли на работу в библиотеку. Нам с супругой предоставили комнату в новом посёлке. Установилась нормальная жизнь, и я перестал чувствовать себя отбывающим срок заключённым.

В начале зимы меня назначили начальником партии по изысканию мостового перехода при впадении реки Зеи в Брянту. Здесь мы организовали лагерь – две палатки, одна для тех. персонала, другая – для рабочих. Работы велись при морозе в 40 градусов. Нам удалось улучшить первый вариант НКПС, сократив объёмы земляных работ.

Второй вариант перехода Зеи был выполнен у поселка Потехино, а третий – в районе поселка Журбан. В это время произошла реорганизация управления – строительство БАМа было изъято из НКПС и поручено ГУЛАГу. Я снова оказался заключённым с зарплатой 150 (15) рублей. В разгар работ по третьему варианту я получил радиограмму, в которой мне предписывалось подготовить отчёт для сдачи дел другому инженеру, который должен прибыть. Приехал начальник экспедиции и новый начальник партии из вольнонаёмных. Я спросил, чем вызвана эта замена. Начальник опустил голову и пробормотал: «Может быть, ничего плохого».

Добирался я до города Зея пешком по тайге, затем на автомобиле до станции Тында и далее – поездом до Свободного. Явился в управление к начальнику изыскательного отдела Долокашвили. Он взял трубку и доложил кому-то: «Я Будагова доставил». Затем направил меня к начальнику следственного отдела. Последний задал мне вопрос: «Как вы думаете, зачем мы вас вызвали?» Ответ: «Не знаю». Вопрос: «Подумайте». Ответ: «Наверное, новое поручение?» – «Нет, за хорошую работу вам предоставляется отпуск в Ленинград на полтора месяца, но если вас это не устраивает, то продолжайте работать здесь». Я заверил его, что меня отпуск устраивает, получил служебный билет до Ленинграда и удостоверение, гласившее: «Выдано сотруднику БАМлага Будагову в том, что он направляется в Ленинград, в отпуск на полтора месяца».

В Ленинграде

По приезде в Ленинград меня вызвал к телефону оперуполномоченный ГПУ: «Не волнуйтесь, вам необходимо зайти к нам в такой-то час, пропуск в бюро пропусков».

Зашёл. Следователь сказал, что моё дело пересматривается. Меня вызывали несколько раз, и в протоколы записывались показания в моей интерпретации. Время шло. На одном из допросов я сказал, что срок моего отпуска подходит к концу. Мне ответили, что просрочка не имеет значения, так как это согласовано. Прошло три месяца, допросы прекратились.

Наконец, меня вызвали в ГПУ, и следователь заявил, что дело моё пересмотрено, обвинения сняты, я могу получить паспорт и устроиться на работу в Ленинграде или на БАМе, в качестве вольнонаёмного. Я выбрал Ленинград и был принят в Промтранспроект, а через три года перешёл в Гипролестранс.

С момента прибытия в Ленинград прошло семь лет, и ничто не предвещало дальнейшей ломки моей судьбы. Но в один «прекрасный» день, 23 мая 1940 года, я снова был арестован. Следователь заявил мне, что освободившие меня в 33 году были врагами народа. И снова начались допросы по делу 30-го года, а когда выяснилось, что из этого ничего не получается, мне стали «пришивать» агитацию. Якобы я кому-то говорил, что до революции зарабатывал больше, чем теперь (хотя в 1917 году мне было 16 лет, и я ещё учился). И будто бы я говорил, что мы жили в большой квартире, а сейчас только в одной комнате. Кроме того, следователь задал вопрос: «Какие у меня права на турецкий престол?» Здесь я вспомнил, что моя жена в шутку когда-то сказал гостям, что я, будто бы, потомок второй жены султана. Вопрос был и о пистолете 1813 года, который был изъят при аресте. Пистолет был давно неисправен и мы, дети, кололи им орехи. Просидел я во внутренней тюрьме 14 месяцев.

Снова заключённый

В июле 1941 года мне объявили постановление особого совещания – восемь лет лагерей, и я был отправлен этапами по железной дороге в товарном вагоне в Новосибирск. В поезде кормили солёной рыбой, и часто в жару не хватало воды. Можно себе представить, как мучились люди. Прибыли в Новосибирск в начале августа 1941 года, и поздно вечером этап был направлен в пересыльную тюрьму. Шёл проливной дождь, в тюрьму не пускали. Простояли больше часа в тюремном дворе, а потом повели на этап в лагерь №3, за 5 километров. Шли насквозь промокшие, в темноте, по непролазной грязи, ослабевшие люди. Тех, кто падал, помещали в следующий за нами грузовик. Я оказался в хвосте колонны и при малейшем отставании конвоир толкал меня в спину прикладом, за что я мысленно был ему благодарен, так как это позволяло мне сделать несколько нормальных шагов вперёд.

Наутро прибывших разбили по бригадам. Меня назначили бригадиром одной из них. Бригады повели на лётное поле, находящееся на стадии строительства. Копали грунт и возили на тачках.

Через несколько дней меня вызвали на комиссию и в числе нескольких человек направили в другой лагерь. Здесь предоставили работу в проектном бюро. Затем нас переселили в третий лагерь, оставив на работе в том же бюро, но ненадолго.

Внезапно меня посадили в БУР – барак усиленного режима (тюрьма в лагере), куда сажали за серьёзные проступки. Желая выяснить причину репрессии, я обратился к начальнику следственной части. Он встретил меня словами, что давно меня ждал и должен предъявить обвинение по статье 58-14 (контрреволюционный саботаж), а именно за побег из лагеря в 1933 году, и что я числюсь во всесоюзном розыске. Это была какая-то организационная ошибка. Вскоре после моего объяснения я был выпущен из БУРа и отправлен в июле 1942 года в пересыльную тюрьму, как всегда, переполненную. Среди «постояльцев» находился один из видных деятелей Наркоминдела Барков, осужденный на 15 лет лагерей. В камере было много уголовников. То и дело раздавалась площадная брань. Барков, видимо, не привыкший к такому жаргону, с ужасом во взгляде оборачивался к матерщиннику.

Из пересылочной тюрьмы направили здесь же, в Новосибирске, в ОЛП-2 (отдельный лагерный пункт), где заключённые подшивали валенки, а я работал в техническом отделе. В ОЛП-2 я познакомился с А.Г. Гаелем – соратником директора ВИР – академика Н.И. Вавилова (в это время Вавилов погибал от голода в саратовской тюрьме). Осенью нас с Гаелем направили по этапу в Томск. По дороге в вагоне с нами был однорукий блатарь, который все время со злобой повторял, что, если бы у него было две руки, он отнял бы хлеб, выданный нам на дорогу.

Лагерь №5 в посёлке Чекист, в 15 километрах от Томска, был колонией для малолетних преступников, выделывающих балалайки и гитары, а во время войны был приспособлен к производству мин для миномётов. Для подвоза материалов и вывоза готовой продукции строилась узкоколейка, соединяющая лагерь со станцией Черемошники, с выходом на железную дорогу Томск – Тайга.

Постройка магистрали, а также путей, соединяющая отдельные цеха лагеря в определённой последовательности, была поручена отделу капитального строительства (ОКС), куда меня направили как специалиста. Начальником ОКС был вольнонаёмный инженер Трахтенберг. При изысканиях трассы узкоколейки, под конвоем солдат, мне, как инженеру-путейцу и А.Г. Гаелю, как геодезисту, выдавали продукты «сухим пайком». Это помогло нам выйти из состояния «доходяг».

Поместили нас в один из двухэтажных деревянных домов, бывших общежитий малолетних преступников ИТК-5, с нарами – вагончиками. Здесь и прожили мы до конца войны в сравнительно удовлетворительных для жилья условиях.

Первая встреча с начальником Трахтенбергом началась с того, что он задал вопрос: «У вас курить найдётся?» Оказывается, он, вольнонаёмный инженер, не приобретал табак, а пользовался им от заключённых. Это был человек лет тридцати с задумчиво-рассеянным взглядом, бежавший из Киева при приближении немцев. Вспоминаю связанный с ним случай.

Для литейного цеха требовалось много песка. Песок привозили из-под Томска, с перегрузкой в Черемошниках с широкой колеи на узкую, и дальше – к литейному цеху, хотя в 1,5–2 километрах от лагеря были залежи песка. В связи с этим, начальство направило Трахтенберга, меня и ещё одного заключённого специалиста осмотреть залежи и решить вопрос о целесообразности их использования. Мы решили положительно.

Через несколько дней Трахтенберг обратился ко мне с вопросом: «Вы не будете возражать, если я заявлю, что я первый сказал, что пески целесообразно брать из этих залежей? В этом случае я получу премию за рацпредложение. Вам же, как заключённым, премию не дадут, или она будет очень маленькой». Тут я вспомнил спор Бобчинского и Добчинского о том, кто первый сказал «Э». И Трахтенберг получил приличную премию.

Никаких печатных пособий в области железнодорожного строительства в лагере не было. Приходилось мне давать чертежи стрелочных переводов, пересечений, при этом старались давать конструкции наиболее простые при изготовлении. Так, например, стрелки я предложил американской конструкции, учитывая малые скорости подвижного состава.

Лагерь приобрёл более мощный мотовоз. Но он больше стоял в ремонте, чем в эксплуатации: рвались цепи Галля, выходили из строя ведущие шестерни. Сделанные расчёты показали, что цепи и шестерни не выдерживают наших подъёмов и нагрузок подвижного состава.

С окончанием работ по строительству железнодорожных веток из ОКСа меня перевели в транспортный отдел диспетчером. Кроме управления поездами, в мои обязанности входили и другие работы по эксплуатации путей. Литейный цех был расположен на возвышенном месте, мотовозы были бессильны доставлять туда гружёные платформы, их толкали вручную 15–20 человек. Я предложил использовать для этого электролебедку с тросом. Это было выполнено, а мне выдали премию.

В 1944 году в лагере была образована самодеятельность. Меня пригласили как гитариста, аккомпаниатора. Так я познакомился с молоденькой грациозной воровкой, очень музыкальной и обладавшей хорошим голосом. Она привязалась ко мне и называла своим отцом. Аккомпанировал я и инженеру Гольденбергу, чей голос и манера петь нравились зрителям, особенно когда он пел старинные романсы.

Наш лагерный клуб был под присмотром начальника культурно-воспитательной части (КВЧ) МГБ. Он же был цензором программ выступлений. Однажды он запретил исполнение старинной песни о Байкале и объяснил свой запрет: «Бродяга бежал из заключения, а народ ему ещё и помогал. Такая тема может вызвать у заключённых вредные мысли». Тем не менее, участие в концертах украсило монотонную жизнь в заключении. Но бывали и неприятности. Так, например, в лагере был некий инженер-строитель Чернавин – человек тёмный, безграмотный. Однажды Чернавин, жуя пайку хлеба, сказал: «Хлеб – это питательно, в нём углеводы». Я хмыкнул: «Угу». Гаель отметил: «Новое открытие в науке – из хлеба можно добывать нефть». Чернавин однажды подсел ко мне и сделал предложение – бежать из лагеря, и даже наметил несколько вариантов. Разумеется, я отказался. Этим дело не кончилось. К нам в лагерь был доставлен молодой еврей из Эстонии. Выяснилось, что мы оба говорим по-французски. Спустя некоторое время я был вызван в следовательскую часть, где мне предложили рассказать, о чём мы разговариваем. Я ответил, что преимущественно на бытовые и отвлечённые темы. Следователь достал какой-то листок и заявил: «А ваш товарищ утверждает, что вы на французском языке вели контрреволюционные разговоры», – и зачитал показания, подтверждающие слова следователя. Тут я вспомнил, как Чернавин внимательно прислушивался к нашим разговорам и понял, что только он мог сообщить такую ерунду. Я сказал следователю, что его корреспондент даже по-русски говорит неграмотно, а по-французски не знает ни одного слова. Меня оставили в покое. Вскоре Чернавина из лагеря куда-то убрали.

Наши победы на фронтах приближали разгром фашистской Германии. Заключённые в лагере по-разному относились к нашим успехам в войне. Уголовники – воры, бандиты, растратчики – в массе своей были равнодушны, рассматривая близкое окончание войны только как возможность амнистии (в чём они не ошиблись). Осуждённые по 58 статье, в большинстве своём, рассматривали победу как спасение Отечества. Наконец, этот день настал, и радость победы соединилась с мыслью, что и мы в лагерях, хоть и в малой степени, тоже потрудились для победы.

Вскоре наш лагерь перестал быть военным и был переведен на ширпотреб. Неожиданно человек 30–40 были вызваны к начальнику производства, который сказал: «Вы трудились здесь в тяжёлые военные годы. Сейчас в лагерь поступает новый контингент заключённых. Это приговорённые к каторжным работам на 15–20 лет изменники Родины, служившие врагу во время войны. Содержать их будут в особо строгом режиме. Разговаривать с ними вы сможете только по делу. Если вы не готовы к этому, то вас переведут в другой лагерь». Никто не отказался.

Нас поместили в отдельный барак, разделённый на две части. В одной поместили мужчин, в другой – женщин. Сообщение через калитку. На ночь калитка запиралась. Остальных заключённых, а их было несколько тысяч, куда-то отправили. Через несколько дней мы увидели людей в белых одеждах. На спине, на ноге выше колена и на шапке у каждого были номера. Это были каторжные. Ночевали они под замком, утром на работу, а с работы – в барак, тоже под замок. Письма писать, газеты читать нельзя. Никакие игры, вроде домино, не допускались. Обращение к ним суровое. Как-то на проверке один из каторжан что-то сказал другому. Комендант ударом кулака раскровянил ему лицо.

Мучительная неизвестность

23 мая 1948 года мой срок заключения кончился. Утром я надел костюм, заранее присланный моей матерью, подвязал галстук и стал ждать вызова. Но не дождался… Утром следующего дня мне сказали, что не готовы документы, а через три дня предложили получить сухой паёк на два дня и вызвали на вахту с вещами. Там ждал конвоир. Мы пошагали на вокзал, километров 16. Меня посадили в арестантский вагон, который заполнили малолетними преступниками, вагон прицепили к поезду и куда-то повезли. Последняя остановка была станция Асино. Здесь всех малолеток высадили, а вагон вместе со мной повезли обратно в Томск, где поставили на ремонт. Ко мне в вагон вошёл начальник конвоя (молодой человек) и спросил меня, умею ли я решать задачи по геометрии, сообщив, что он заочно учится в техникуме. Я согласился решить задачи. Затем он попросил меня одолжить ему мой коверкотовый костюм для визита к девушке. За это он обещал меня хорошо кормить и дать возможность погулять около вагона.

Я сказал, что мне важно знать, куда и зачем меня везут. Он обещал узнать по документам. Костюм вернул, задачи я решил. А насчёт того, куда и зачем меня везут, он сказал, что конверт запечатан, на нём написано – в распоряжение начальника МВД по Новосибирской области.

На следующий день вагон заполнили блатными, прицепили к поезду, и мы поехали. В Новосибирске с вокзала нас отвели в тюрьму. После бани блатняков увели, а я остался и долго ждал в одиночной камере. Прошло четыре дня. Я заявил, что меня держат в тюрьме незаконно, и я вынужден начать голодовку. Перевели в другую камеру, где было человек десять. Это были осужденные на 20 лет власовцы, бандеровцы, переводчики, работавшие у немцев. Через неделю я потребовал свидания с начальником тюрьмы. Он сказал, что является лишь хозяином «гостиницы», а мой хозяин – начальник МВД по Новосибирской области. Но обещал выяснить, в чём дело. На другой день он сказал, что меня «потеряли», и он обязан меня направить в пересылочную тюрьму.

Там я узнал, что всех, таких как я, отбывших срок по 58 статье, должны отправить в отдалённые местности Сибири на вечное поселение. В пересылке в таком же положении оказались несколько десятков людей. Все ждали отправки. Вскоре под конвоем двух офицеров КГБ нас довезли до села Чумаково Новосибирской области, где я вспомнил «Хижину дяди Тома». Это было нечто вроде покупки рабов. Там собрались все «шишки» района: директор продкомбината, зав. райкомхоза, председатели колхозов и так далее. Меня выбрал зав. райкомхозом, который сразу же повёл меня к себе, сказав по дороге, что у него нет техника-строителя, и, если представитель райисполкома разрешит, то он меня зачислит на эту должность. Побывав у председателя РИКа, зав. райкомхоза сообщил мне ответ: «Поставьте его на самые тяжёлые физические работы».

На поселении в Чумакове

Неделю я таскал брёвна; в это время на сессии райсовета председателя обвинили в бытовом разложении и каких-то злоупотреблениях, и он потерял своё «кресло». Новый председатель разрешил мне быть техником-строителем. В это время начальство района (РИКа и райкома) жило в казённых деревянных домах, а райкомхоз должен был заниматься в них побелкой, ремонтом полов, печей и так далее. В моём распоряжении была бригада малоквалифицированных рабочих. С жильём для меня было очень трудно. Местные жители, как правило, не пускали к себе ссыльных, считая их «врагами народа», и мне некоторое время пришлось жить с людьми типа «На дне» Горького. Наконец, удалось найти дом, где меня приняли. Там в одной комнате жили хозяйка, её дочь 16-ти лет, 90-летний старик (он всё время лежал на печи и разводил вшей) и бывшая монашка из ссыльных. Старик был отцом покойного мужа хозяйки. Внучка постоянно ругала старика и говорила: «Хоть бы ты поскорее помер».

Каждые десять дней я обязан был посещать КГБ для отметки, и подписал бумагу, в которой говорилось, что если я выйду за предел населённого пункта, то это будет рассматриваться как побег и караться лесятью годами заключения. Скоро я ощутил, что в Томском лагере чувствовал себя лучше, чем в ссылке. Здесь на каждом шагу местные жители и чиновники давали понять, что я «враг народа». Если в лагере я пользовался авторитетом, благодаря своей инженерной работе, то здесь мои знания и способности не имели применения (кладка печей, побелка и прочее). Поэтому среди круга чиновников и малокультурного населения я оставался изгоем.

Вот примеры обращения с ссыльными. В конторе райкомхоза были только два стола, за которыми работали бухгалтер и счетовод. Между столами стоял стул. Когда приходил заведующий, то он садился на этот стул. Однажды этот стул стоял в другом месте. Заведующий Корольков обратился к бухгалтеру Головину, пожилому человеку: «Когда я прихожу, стул должен стоять между столами, поставьте его на место». Головин отвечал, что он не был лакеем и никогда не будет. Корольков: «Ах вы так?.. Я заставлю вас землю долбить, а не бухгалтерией заниматься!»

Проживать на прежней квартире я уже не мог. Слушать и видеть, как мучают старика, было выше моих сил. Я нашёл другую квартиру, где хозяйкой была вдова репрессированного и погибшего в лагере человека. У неё был сын 15-ти лет, с которым мы подружились.

В 1931 году в лесхозе, в 80 километрах от райцентра, вспыхнуло восстание, подавленное прибывшим военным отрядом. Был убит один из руководителей лесхоза. Его похоронили на окраине Чумакова. В 1949 году было решено перезахоронить тело в райцентре, на площади у клуба. Комхозу поручили сделать гроб. На вопрос о размере гроба ответили, что за 17 лет кроме костей, вероятно, ничего не осталось. У нас же никаких материалов, кроме горбылей, к весне не осталось. Поэтому сколотили из них небольшой гроб и отвезли на место. Председатель райисполкома Шейкин – самоуверенный и не лишённый чванства, – дал указание, чтобы на церемонии перезахоронения присутствовали школьники. Учительница привела один из младших классов. Когда раскопали могилу, вытащили гроб и сняли крышку, оказалось, что благодаря вечной мерзлоте грунта, покойник был как живой, и только на лице у него следы нанесённых ран. Гроб тоже не подвергся изменениям. Увидев покойника, девочка-школьница упала в конвульсиях и была отправлена в больницу, а класс немедленно увели.

Ещё о председателе РИКа Шейкине. Построили по моему проекту новую баню на 25 человек. Шейкин сообщил нам, в какой день он будет мыться. Банщице Шейкин поручил без его разрешения никого не пускать, и о каждом посетителе докладывать. Впускались только высшие представители районного масштаба. Пока он мылся, я должен был находиться в предбаннике.

Неудовлетворённый своим служебным положением и отношением окружения, я подал заявление с просьбой перевести меня куда-нибудь для работы по специальности, независимо от географического положения и климатических условий. Месяца через три мне предложили переехать в Венгеровский район для строительства моста через реку Тартас (приток реки Оби). Когда я прибыл в Венгерово, выяснилось, что со строительством моста вопрос еще не утрясён, и я был зачислен техником-строителем в колхозах, которых в районе было 17. Пришлось быстро изучать сельскохозяйственное строительство. Я постоянно был в разъездах. Сначала ездил на велосипеде, потом прицепил к нему мотор.

Время шло. Умер Сталин. В небытие отправился Берия, и я решился написать в МВД просьбу о пересмотре моего дела. При РИКе организовался отдел по колхозному строительству, и я был назначен и.о. начальника этого отдела, оставаясь ссыльным. Прошло два года. Ответа на моё заявление не было. Тогда я написал Ворошилову. Вслед за этим получил письмо от КГБ о том, что у меня два дела – 1930 и 1940 гг. Я понял, что пересмотр дела 1930 года аннулирован еще в 1940–41 гг.

Через два месяца, в один и тот же день, я получил два сообщения (одно из военного трибунала Москвы, а другое из трибунала Ленинграда) с одинаковым текстом о том, что постановления коллегии ГПУ и особого совещания (1931 и 1940 год) пересмотрены и, за отсутствием состава преступления, отменены. Я полностью реабилитирован.

Тут посыпались на меня награды – значки, грамоты, медаль, я стал начальником отдела. Однако квартиру в Ленинграде пришлось подождать до 1961 года, когда я с семьёй туда и прибыл. До этого в Венгерово я успел спроектировать и построить мост.

Я не могу пожаловаться на то, что отношение должностных лиц ко мне до реабилитации было здесь плохим. После же неё люди стали предупредительнее, убеждали меня в том, что они всегда были уверены в моей невиновности. Но что поделать – такое было время.

По возвращении в Ленинград, я был принят на работу в институт Гипролентранс, где проработал несколько лет в качестве старшего инженера и главного инженера проектов. Свою служебную деятельность закончил в 1984 году, выйдя на пенсию. Жена умерла, и я остался один.

27.10.1988 год

 «Живоносный Источник» №2 (21) 2022 г.