Сергей Иванов. Византийская культура и агиография. М.: Издательский дом ЯСК, 2020. Содержание
Оптический
телеграф, построенный Львом Математиком для императора Феофила в IX в.,
имел все свойства обычной, известной во все времена системы сигнальных
костров. В этом отношении телеграф Льва выделялся только своей
протяженностью: он тянулся от границы с Халифатом у крепости Лулон
до Константинополя, т. е. мог передавать сигнал более чем на 450 миль.
Однако истинная инновация Льва заключалась в способе кодирования
информации: в крепости Лулон и в столичном Фаросе имелись два
синхронизированных между собой «орологиона», т. е. каких-то часовых
механизмов. Каждый час соответствовал определенному «кванту» информации.
По всей вероятности, часы были водяные, ибо механических еще
не существовало, а солнечные не работали в плохую погоду и в темное
время суток. Пока телеграф еще функционировал, он был описан лишь
однажды, в военном трактате.
Во всех прочих источниках информация о телеграфе приводится не сама по себе, но лишь в качестве дополнения к рассказу о том, как непутевый император Михаил III приказал вывести систему из строя: Псевдо-Симеон, Продолжатель Феофана, Константин Багрянородный и Скилица, различаясь между собой в деталях, едины в утверждении, что очередной сигнал об арабском нападении пришел в момент, когда император лично участвовал в колесничных состязаниях на ипподроме, и он велел разрушить драгоценный механизм из опасения, как бы страшное известие не отпугнуло зрителей.
Нас сейчас не будет интересовать ни эффективность телеграфа, построенного Львом, ни обстоятельства и причины его разрушения. Наша тема — развитие легенды об этой сигнальной системе в последующие века. Многое об этом уже сказано в работе К. Манго: он проследил, как Лев Математик, ученый IX в., превратился, в устных легендах, в императора Х в. Льва VI, как эпитет этого властителя, «Мудрый», привел к тому, что именно ему начали приписывать все изобретения, чудеса и пророчества о судьбе Константинополя. Манго отметил и то, что реальная военно-инженерная система была преображена фольклором в волшебное зеркало, глядя в которое император мог видеть, что происходит в других землях.
На каком-то этапе эволюции легенды телеграф Льва Математика слился в единый сказочный предмет с тем реально существовавшим зеркалом, которое некогда усиливало сигнал знаменитого Александрийского маяка. Арабские сказания приписывали этому зеркалу чудесное свойство показывать вражеские приготовления, происходившие за сотни миль от Александрии. Вениамин Тудельский, посетивший Египет в XII в., пересказывает местную легенду о том, как погибло чудесное зеркало, якобы построенное на вершине маяка самим Александром Македонским: греческий капитан Феодор напоил допьяна стражу, караулившую зеркало, после чего разбил его и бежал, и в результате греки безнаказанно отвоевали у «египтян» острова Крит и Кипр. Коль скоро эти острова перешли под византийский контроль во второй половине Х в., ясно, что легенда о маяке, хоть и восходит к Античности, продолжала развиваться и в средневизантийское время. Одновременно информация о чудесном телеграфе Льва Математика дошла и до Западной Европы, где изобретение было приписано Вергилию.
Однако здесь концепция военного приспособления столкнулась с мифом о средстве заглядывать в души людей. Именно такую функцию выполняет волшебное зеркало в сочинениях как Чосера, так и многих других средневековых авторов. Эти две функции ясновидения при помощи некоего чудесного устройства: одно военно-политическое, а другое интимно-личное — влияли друг на друга при пересечении легенд из различных ареалов. Любопытную эволюцию проделал в этом смысле волшебный объект, упоминаемый в сказании о царстве пресвитера Иоанна. Текст дошел до нас в латинской версии (и зависящих от нее иноязычных), он имеет форму послания мифического индийского правителя Иоанна византийскому императору Мануилу Комнину, и тем самым не может быть старше XII в. Так вот, в латинском варианте волшебное приспособление позволяло пресвитеру Иоанну видеть военные приготовления врага, но на Руси, где этот текст бытовал под заглавием «Сказание об Индейском царстве», функция предмета меняется:
Есть у мене полата злата, в неиже есть зарцало праведное, стоить на четырех столпах златых. Кто зрит в зерцало, той видить своя грѣхи, яже сътворил от юности своея. Близ того и другое зерцало цкляно. аще мыслить зло на своего господаря, ино в зерцалѣ том зримо лице его блѣдо, аки не живо. А кто мыслить добро о господарѣ своем, ино лице его в зерцалѣ зримое, аки солнце.
Разумеется, основную массу людей во все времена гораздо больше интриговала возможность заглянуть в чужую душу, тогда как перспектива военной разведки могла волновать лишь немногих стратегов и политиков. Именно поэтому волшебное зеркало чем дальше, тем сильнее утрачивает эту «разведывательную» функцию.
Но в какой момент вообще телеграф Льва Математика приобрел вид зеркала? Теоретически, зеркала могли использоваться для усиления сигнала на промежуточных станциях телеграфа — но источники ничего про это не сообщают, — главное же то, что именно на приемном его конце зеркало как раз не было нужно! Часы, которые указывали, какое именно событие произошло на далекой арабской границе, совершенно в нем не нуждались. На каком же этапе средство военной разведки превратилось в зеркало? Чтобы ответить на этот вопрос, стоит более пристально рассмотреть тот аспект проблемы, который ускользнул от внимания таких исследователей, как А. Веселовский, Ю. Яворский и К. Манго.
В XII в. история о телеграфе Льва Математика была воспроизведена в нескольких византийских всемирных хрониках: у Кедрина, Зонары и Манассии. Но если первые двое честно следуют за использованными ими источником, Скилицей, то Константин Манассия в своей поэтической хронике сильно его переосмысляет. Вот что там сказано:
Ученейший среди философов, Лев, для добролюбивого императора [Феофила], отца Михаила, сделал невероятное орономическое приспособление (ἐξαίσιον σκεῦος ὡ ρονομίου), через которое дал императору возможность наблюдать, час за часом, пребывая в царском дворце, не задумывается ли что плохое у арабов или сирийцев.
Как видим, поэт совершил значимую подмену: он не только убрал объяснение того, как работал телеграф, но и подставил вместо термина «орологион», означавшего все виды измерения времени, слова «невероятное орономическое приспособление». Слово ὡρονόμιον могло выступать в качестве синонима слова ώρολόγιον, но все до единого случаи употребления слов ὡρονομέω, ὡρονομεύς, ὡρονομεύω, ὡρονόμος связаны с астрологией. Нет ничего удивительного в том, что Манассия, живший в атмосфере повального увлечения астрологией, и особенно при дворе, нарисовал нам не инженерную выдумку, а загадочное «приспособление (σκεῦος)»; в его рассказе исчезли как сторожа, вглядывавшиеся в даль в ожидании сигнального костра, так и чиновник папий, в чью обязанность входило извещать императора о том, что именно означает сигнал, зарегистрированный в тот или иной момент времени. Все это имелось в источниках Манассии, но не годилось для его художественной картинки и было им выброшено — взамен мы видим своеобразного императора-звездочета, лично и в постоянном режиме наблюдающего за тем, что делается в стане врагов. Такой император, любитель астрологии, напоминал читателю Манассии скорее правившего тогда Мануила Комнина, нежели пьяницу и любителя скачек Михаила III. Как выглядело загадочное «приспособление» императора, хронист не раскрывает, но можно предполагать нечто вроде астролябии.
Однако самое интересное состоит в том, как именно этот пассаж Манассии был переведен на славянский язык в Болгарии в середине XIV в.:
Прѣхитрыи въ философох Львъ добролюбивомоу Михаилоу родителю и царю страненъ съдела съсудъ зръцала имже подаваше видѣ ти цареви на вся часы по срѣдѣ живущоу емоу царскыихъ домовъ аще нѣгде начинааше ся что ново въ арапѣхъ или вь Сирѣхъ .
Как видим, перевод совершенно буквальный, но он отличается от греческого текста двумя словами. Первое — это ново. Вполне возможно, что оно соответствует греческому καινόν, «новшества, мятежи», которое подходит по смыслу и которое с большой долей вероятности как раз и стояло в оригинале текста Манассии вместо имеющегося в нынешнем несовершенном издании и похожего по написанию слова δεινόν — ведь у нас до сих пор нет критического издания Хроники Манассии, а болгарский перевод делался с рукописи, явно превосходящей по качеству все сохранившиеся на сегодняшний день греческие копии. Второе слово, отличающее болгарский вариант и на этот раз явно прибавленное славянским переводчиком по собственной инициативе, это слово зръцал. В оригинале совершенно точно не было упоминаний о зеркале: слово κάτοπτρον хорошо известно Манассии, но по ритмическим соображениям оно никак не могло стоять в оригинале его Хроники при описании телеграфа Льва.
Итак, мы имеем здесь дело с довольно редким случаем в славянском Манассии — переводческой вольностью болгарина XIV в. Подобное вторжение в греческий оригинал понятно, когда переводчик вставляет посвящение царю Ивану-Александру, но в таком, сугубо частном, случае оно поразительно! Его можно объяснить только тем, что образ «сосуда», в котором видны были военные приготовления противника, ясно отзывался болгарскому книжнику сказочным сюжетом о волшебном зеркале. Этот образ восходил к легендам о «разведке при помощи волшебства», отразившимся у Вениамина Тудельского, в Послании пресвитера Иоанна, и в рассказе Руи Гонсалеса де Клавихо, услышанном им в Константинополе в 1422 г., но совершенно не был похож на волшебное зеркало, в котором отражаются интимные переживания людей, какое мы находим в западноевропейских (и зависящих от них древнерусских) сказаниях.
По всей видимости, и собственно византийский фольклор, с которым имел дело болгарский переводчик Манассии, развивался в направлении от астрологии к волшебству. Можно предположить, что к этому же фольклору частично восходит и рассказ, содержащийся в Летописи Псевдо-Дорофея Монемвасийского. Этот поствизантийский памятник опирается, с одной стороны, на Хронику Манассии (разумеется, в греческом ее оригинале), а с другой — на устные константинопольские предания. У Псевдо-Дорофея мы видим предмет, который, с одной стороны, является именно тем, о чем рассказывает славянский переводчик Манассии, т. е. ἕνα καθρέφτην μέγαν καὶ θαυμαστόν (Зеркалом большим и чудесным), а с другой стороны, предмет этот сделан, в полном соответствии с изначальным смыслом греческого оригинала Манассии, με στρονομικὴν τέχνην (по законам астрологического искусства).
Болгарский Манассия тем самым неожиданно позволяет разрешить проблему, которая представлялась нерешаемой: как датировать константинопольские сказания, попавшие к Псевдо-Дорофею? Хотя сама его летопись составлена в XVII в., однако легенда о волшебном зеркале Льва Премудрого циркулировала в Византии по крайней мере с XIV в., дошла до Тырновского монаха, переводившего Хронику Манассии, и произвела на него такое впечатление, что он собственноручно внес в переводимый текст добавление, предвосхитившее Псевдо-Дорофея на несколько веков.
