Собиратель лавров, или С чего продолжается родина

Спешу извиниться перед дотошными лингвистами: разницу между старославянским и древнерусским отличаю слабо, даже не на уровне Википедии, а так, "Ответы.мэйл.ру". Но чем "Лавр" покоряет — так это возможностью пить из родника речи, не задумываясь о глубине залегания водных пластов. Главное, что вкусно, не оторваться. Насыщаешься этой чудной речью, как чистой водою. Набираешь полные ладошки и любуешься, пока она сквозь пальцы не убежала обратно в землю.

— Мнится зраку моему, — говорит вернувшаяся с работы мама, — что ты взглядом прощупываешь мою сумку, не принесла ли я вкусняшек. Помню, мы с сестрой всегда встречали родителей с подобной надеждой, и у тебя, надо же, детская привычка осталась.

— Мати, — отвечаю уже не с надеждой, но с разочарованием, — убо зрю, яко несть конфет тамо.

— Чадо, что плачеши? — возражает мама. — Аще будет тебе жирно, познаешь во многих конфетах много печали.

Впрочем, не буду шуточками создавать у вас ложное впечатление о содержании романа. Там много чудных слов. Там много смеха и словесной игры. Но много горя и много Бога, любви, и времени, и тлена. Серьезная, в общем, книга. Точнее, четыре Книги, на которые автор разделил повествование: Познания, Отречения, Пути и Покоя. Коему жидо свое. Каждому свое.

Даже удивительно, при всем при том, сколько в многоумном "Лавре" многозначного юмора.

***
Текст романа — словно музыка, только вместо нот — стили речи. Благодаря переходам от одного штиля к другому получается нечто зыбкое, переливчатое, игристое. Велеречивое. Язык старых книг был торжественным. Древнюю велеречивость Водолазкин, чтобы современному читателю было понятно, переводит на велеречивость нынешнюю. Как сегодня мы говорим, если говорим с серьезным лицом.

Старые книги были чужды психологизма. Новые книги психологичны, но чужды нравственности. Водолазкин показал, как умеют хулиганить филологи: слепил одно с другим. "Твою дивизию!" — восклицает его персонаж в разгар Средневековья. Это не анахронизм, это реконструкция эмоционального антуража древнего события. "В Белозерске ему было хорошо, и именно поэтому он из него бежал", — удивляет главный герой Арсений читателя XXI века, мыслящего позитивно и конструктивно. Или радуется тому, что начал гнушаться своего тела, дескать, "это первые шаги в правильном направлении, любовь моя". Чудной! Совестливый.

Язык "Лавра" столь самоценен, что книгу хочется перечитывать вновь и вновь. Полностью или отрывками. Сюжет уже не важен. Хочется еще раз насладиться отражением твоего сознания в "лавровом" потоке слов и смыслов. Мне понравились простота и ясность, возведенные писателем в принцип. С одной стороны, дивишься, сколько в родной культуре есть разного, тебе неизвестного. С другой стороны, в романе нет темных мест: аллюзии зримы, термины понятны.

Как Водолазкин чисто по-русски Венецию описал: "чересполосица воды и камня"! В этом отличие авторской концепции языка от той, что у Маргариты Хемлин в "Дознавателе" (еще одна финалистка "Русского Букера", о романе которой, надеюсь, мне выпадет случай рассказать). "Лавр" и "Дознаватель" — два полюса, на одном из которых язык обогащает, а на другом — убивает жизнь.

***
Житие святого или бытие убийцы? Жизнь Арсения перекликается с историей Ксении Петербуржской, широко чтимой и любимой юродивой. Согласно преданию, Ксения жила в середине XVIII века, состояла в браке с придворным певчим Андреем Петровым. Ей было 26 лет, когда муж внезапно скончался. Ксения пожертвовала свой дом церкви, облачилась в мужнину одежду и с тех пор отзывалась только на имя Андрей. "Я жив, — отвечала она (он?) любопытствующим, — а Ксения умерла".

Погубив любимую, Арсений пытается жить вместо нее: "Что совершу доброе — Господи, запиши на нее".

Как речь автора, там и события романа — переливчаты. Постоянное движение, постоянное соприкосновение разных миров: прошлого и будущего, Руси и Италии, столичного ученого Строева, у которого ничего не выстраивается, и русской провинциалки Мюллер, Александра и "Александрии"…

Незыблемо лишь сочетание жизни и смерти. Более того: сперва создается впечатление, что не смерть — часть жизни, а жизнь — лишь часть смерти. Детские годы Арсения проходят в доме на краю кладбища. Над телом покойного Андрона дед Христофор поведает внуку о том, как зачинается жизнь. О том, что душа человека телу иноприродна и с телом не умирает, оттого в смерти есть не только горечь расставания, но и радость освобождения.

Взрослый Арсений живет на кладбище, исцеляет на кладбище. Среди могил встречает весну, вместе с природным теплом возрождаясь душою.

Но по мере старения, парадокс, герой все дальше удаляется от погоста, а упокоится и вовсе вне его. Словно его жизнь идет вспять.

***
Время в "Лавре" останавливается, смещается, течет назад. Невольно задаешься вопросом: а действительно ли главный герой в романе человек с четырьмя именами (Арсений, Устин, Амвросий, Лавр)? Или он просто зримая ширма абстрактного наполнения? Как древние суфии писали: "О, прекраснейшая, приди скорее в мой шатер!" — но взывали, хитрейшие, не к женщине, а к мудрости. Чем несказанно разочаровывали сластолюбивого обывателя.

За внешним повествовательным слоем есть другой. В нем протагонист — сам язык романа. В третьем смысловом слое герой — время. Точнее, единство времени и пространства.

Если всмотреться, то вместо действия в романе — временные вихри. Центральная точка этого движения — конец света (и, стало быть, времени), вокруг которого заверчено "было" и "будет". Семитысячный год от Сотворения Мира, 1492-й от Рождества Христова. Год открытия Америки. Итальянец Амброджо Флеккия пытается рассудить, отчего именно в этом году всему финал. Он едет в русские земли, где подобные изыскания уважают, как уважают всякую масштабную задачу.

После 1492 года жизнь совершенно естественным образом, без лишних вопросов со стороны населения, продолжается. Что конца света не отменяет. Просто жизнь и ее окончание имеют место в один и тот же момент. Эйнштейновщина!

Амброджо Флеккия отмечает: одномерность времени разомкнулась. Знание истории и видения будущего помогают Амброджо почувствовать течение времени сразу по обе стороны от настоящего. Если не знаешь истории и не видишь будущего, в настоящем можно задохнуться. Ослепнуть. Что со многими ныне и происходит.

В таком прочтении книга, возможно, покажется некоторым не столь залихватски затейливой, как "Цветочный крест" Елены Колядиной (лауреат "Русского Букера" в 2010 году; ее роман тоже посвящен преступной любви и русскому средневековью). Метафизика бытия Арсения и его друзей требует вдумчивого осмысления. Меньше сердца, больше ума.

***
С феноменом времени в романе связана еще одна интересная загадка.

Снимите очередной повествовательный слой, посмотрите еще глубже и задумайтесь: точно ли это роман о прошлом? Или о будущем?

Сам автор подтвердит, что да, он адаптировал речь средневековых персонажей к уху современного человека, оттого старинные словеса лишь частью украшают пушкинский русский язык. Иные же элементы XXI века иллюстрируют идею совместного протекания всех времен разом. Такие, к примеру, артефакты, как пластиковые бутылки, вытаявшие весной у дома Арсения и его возлюбленной.

С бутылками забавная история. Я люблю читать отзывы о книгах не до прочтения опусов, а после. Потому как считаю, что еще не известно, что суть книга: то, что писатель написал, или то, что прочитавший понял. Наука психолингвистика отдает приоритет второму. Так вот, один читатель возмутился, мол, надо же проверять тексты! Откуда пластмасса в Средневековье?! Неужели в издательстве нет грамотных редакторов и корректоров?!

Представляете, насколько человек был поглощен романом, что даже не сообразил: это не кино, где в кадр с рыцарем может въехать автомобиль. У писателя, да еще лингвиста, специализирующегося на древнерусской литературе, случайных слов не бывает.

Но если представить, что анахронизмы в речи и пейзаже — это не вторжение современности в древнюю реальность, а наоборот? Ведь через сколько миллионов лет оттают выкинутые нами на прошлых выходных бутылки — страшно представить!

Еще пример: настоятельница монастыря, близ которого поселился Арсений, скорбит о древнем погибшем отечестве. Что имеет ввиду монахиня: дробящуюся на княжества Новгородскую Русь? Византию? А может, Российскую Федерацию?

Посмотрите на "Лавра", как на постапокалиптическое творение — и вы найдете соответствующие указатели. Ищите и обрящете. Ведь время — помните? — остановилось. Жизнь вселенной звучит и видится разом.

"Были годы, когда домов стало больше, чем людей", — вспоминает герой Водолазкина. А ведь похоже на нынешнее, посмотрите! Мама говорит: "По телевизору сказали: в Китае — 700 миллионов пользователей интернета! Представляешь?" Я отвечаю: "С легкостью! Это близко к типичной плотности населения и плотность юзеров". А вот Россию я не могу представить глазами иностранцев: огромная, пустая… По три пользователя интернета на квадратный километр…

***
"Лавр", конечно, роман о Боге. Это хорошо. Надо к Богу привыкать. К тому, что Он есть, и что о Нем можно писать художественные книги.

Мне кажется (возразите, если я не права), российского читателя книги о Боге пугают. А о русском Боге — пугают вдвойне. Потому что некоторое время назад Бог в России умер и пока не до конца воскрес. Мы не религиозны по сравнению с жителями других стран. Скорее, покорны обрядам. Но, скажите, многие ли восприняли "молебен" Pussy Riot, именно как обращение к высшим силам?

Неверие проявляется и в том, что в России до сих пор считается: есть люди, достойные говорить о Боге, и люди, недостойные этого. Уже упомянутую Елену Колядину с "Цветочным крестом" чуть ли не в святотатстве обвинили. А недавно Иван Охлобыстин по городам и весям проехал с духовными беседами — многих сей факт шокировал. Не то, что он говорил, а то, что вообще решился заговорить о Нем. "Да разве он верующий?!" Эмоция, за рубежом немыслимая. Поскольку там верят все, и о вере тоже могут говорить все.

Забавно, но за границей сложнее объяснить, что такое атеизм. К примеру, не так давно в армии США новобранцу отказали в выдаче жетона с надписью "Атеист". Тогда он попросил указать, что он пастафарианец. И командование согласилось! Пастафарианство, оно же Церковь Летающего Макаронного Монстра, основано в 2005 году другим атеистом, непонятым обществом, — Бобби Хендерсоном. Божественные макароны создали мир, человечество и дали ему восемь приправ "Лучше бы ты этого не делал". В частности, Монстр заповедовал не тратить деньги на строительство храмов в честь него, а потратить их на прекращение бедности, излечение болезней, мирную жизнь, страстную любовь и снижение стоимости интернета. Пастафарианцы имеют право фотографироваться на водительские удостоверения в дуршлаге.

Представляете, в дуршлаге на аусвайс — можно, а жить без веры — нельзя!

По сравнению с такой наивной, детской духовностью мы все-таки атеисты. Я иногда о себе думаю: я знаю, что Бог есть, но я знаю, а не верю. Герой "Лавра" верит, но желал бы обрести знание. На что получает ответ: знание очевидно и потому не предполагает духовного усилия, в отличие от веры. В знании — покой (читай "застой"), в вере — движение. Роман Водолазкина интересен тем, что в нем много движения. Апокрифическая "Книга Авраамова" и сказания о Китоврасе, экстравагантные юродивые и просвещенные святые отцы и матушки, древнегреческие мыслители и сомневающиеся — и все это не противоречит вере, а составляет с ней единый контекст духовного поиска.

Как и теория, упомянутая в "Лавре" и бывшая, кстати, очень популярной в России в начале XX века, как раз перед массовым отходом страны в атеизм. О том, что тела людей, словно разлитая ртуть, рассеяны по земле, но с землей не смешиваются. И будут лежать, пока не придет умелец и не соберет их обратно в сосуды — пока Всевышний не соберет распавшиеся тела для всеобщего воскресения в прижизненном варианте.

Писатель тоже умелец: собрал древнюю историю по крупицам, по слову в сосуд своего романа. Теперь судите, насколько Водолазкин сумел воссоздать древность, а насколько — разрушить ее своим разумением. На мой взгляд, большая получилась книга!