«Старик и море». Русская повесть великого американца

Habent sua fata libelli, говорили римские риторы. То есть «книги имеют свою судьбу». Неоцененные при жизни их автора, они приносят ему бессмертие. Или, наоборот, снискав ему шумный успех, остаются курьезами, примерами того, «как не надо». А самая завидная судьба — у тех, которые мы воспринимаем как своих верных друзей, всегда готовых прийти на помощь советом и примером.

Такие книги-друзья, справляющие пятидесяти-, стопятидесяти-, а то и двухсот с лишним летней юбилей, станут героями этой рубрики.

Текст: Роман Сенчин
Коллаж: ГодЛитературы.РФ

Мне сорок пять лет, и я прочитал почти всего опубликованного Хемингуэя. Говорят, что в некоем сейфе до сих пор хранятся рукописи нескольких романов, но вряд ли их издание изменит сложившийся портрет писателя. И романы «Райский сад», «Проблеск истины», увидевшие свет через десятилетия после гибели автора, — тому подтверждение…
Да, я неплохо знаю Хемингуэя, но меня до сих пор изумляют и толкают к спору выражения, характеризующие его творчество — «показной героизм», «вымученная мужественность», «телеграфный стиль», «хемингуёвина»… Хотя вроде бы всё это справедливо. И это самолюбование, и поиски войны, и сафари, которые сегодняшнему человеку кажутся дикостью и чуть ли не преступлением.

Но когда я слышу «Хемингуэй», в голове вспыхивает лишь одно произведение — «Старик и море».

Первое прочитанное у него и сразу и навсегда ставшее для меня главной книгой мировой литературы… Может быть, это звучит пафосно и искусственно, но это так.
Вернее, впервые «Старика и море» я не прочитал, а услышал. В нашей семье была прекрасная и полезная традиция по вечерам читать вслух. Читал в основном отец, а мы с сестрой, мама, занятая в это время починкой одежды или другими тихими делами, слушали.
Так, лет в десять — двенадцать я услышал «Мартина Идена», «Преступление и наказание», «Деньги для Марии», много чего еще. В том числе и «Старика и море». С тех пор эта небольшая книга всегда рядом со мной.
Фабула предельно проста, если не банальна: старый рыбак долго ничего не может поймать, и однажды на его удочку попадается огромный марлин. Старик долго борется с ним и в конце концов привязывает рыбину к своей лодке…

Да, фабула примитивна, но не могу вспомнить, где еще столько переходов от безысходности к надежде, от надежды к торжеству, от торжества к борьбе, от борьбы к отчаянию, от отчаяния к какому-то высшему умиротворению.

И язык, точнее — интонация…

Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы. Первые сорок дней с ним был мальчик. Но день за днем не приносил улова, и родители сказали мальчику, что старик теперь уже явно salao, то есть «самый что ни на есть невезучий», и велели ходить в море на другой лодке, которая действительно привезла три хорошие рыбы в первую же неделю. Мальчику тяжело было смотреть, как старик каждый день возвращается ни с чем, и он выходил на берег, чтобы помочь ему отнести домой снасти или багор, гарпун и обернутый вокруг мачты парус. Парус был весь в заплатах из мешковины и, свернутый, напоминал знамя наголову разбитого полка.

После этого первого абзаца наверняка никто уже не сможет отложить книгу… Будет отрываться по ходу чтения, но для того, чтобы перевести дух, может, утереть слезы сочувствия.

Старику сочувствуешь, но не как слабому, немощному, а иначе. Хочется оказаться рядом с ним, чтобы добавить вот это небольшое усилие, которого ему не хватает, чтобы победить. И жалеешь, жалеешь, что нет с ним его друга-мальчика — мальчика родители заставляют рыбачить с более удачливыми…
Я не знаю английского языка, потому не могу оценить, как написана повесть (а именно этой вещи так подходит русский жанр «повесть»), но переводчики оказались поистине художниками слова.
Мы часто не обращаем внимания на имена переводчиков, подсознательно считая, что Диккенс, например, писал вот именно так, как мы читаем его книги по-русски. И Герберт Уэллс, и Фолкнер, Камю, Джойс, Маркес… Но ведь мы читаем произведения, в создании которых большое участие принял человек, переведший, а вернее переложивший слово за словом, фразу за фразой с одного языка на другой.
И только сейчас я взглянул на имена тех, кто это сделал. Борис Изаков и Елена Голышева. Нашел их биографии. Родились до революции, переводили очень многих англоязычных авторов. Елена Голышева, оказалось, мама Виктора Голышева, нашего современного переводчика, руководителя семинара в Литературном институте… Я всё удивлялся, откуда у Виктора Петровича такой такт, такая строгость к переводу, такая кропотливость. Наверняка от мамы.

Самородков среди переводчиков почти не бывает. Это, по-моему, династическое дело…

Услышав «Старика и море» в отрочестве, я не поверил, что это не русское произведение. И даже иностранные имена меня не убеждали. Честно говоря, я по-настоящему не верю до сих пор. Мне кажется, что такую повесть мог создать только наш писатель. Юрий Казаков или Константин Паустовский, или Олег Куваев, Виктор Астафьев, Юрий Нагибин… Американец бы сделал так, что старик привез марлина целым, хорошо продал и стал героем всей округи. И молодой Хемингуэй наверняка бы написал финал именно таким. Но «Старика и море» писал мудрый человек, сумевший сделать полный крах старика великой победой. А обглоданный акулами скелет огромной рыбы — памятником этой победе.