Война, преддверие монастыря, Кавказ - как источник для романа

В 2016 году в короткий список премии «Национальный бестселлер» попал Михаил Однобибл с рукописью романа «Очередь» и едва (дело решил один голос) не стал победителем, уступив Леониду Юзефовичу. На днях «Очередь» вышла в издательстве «Время». Однобибл — фигура загадочная, о нем практически ничего не известно. По просьбе «Горького» Вероника Кунгурцева попыталась разобраться, что это за писатель и как разгадать тайны его сложного романа.

Мистификаций в русской литературе не так уж много, и самая известная, конечно, касается Черубины де Габриак (с чертовщинкой в псевдониме). Если плясать, как от печки, отсюда, то в данном случае налицо псевдоним-антоним мистификации Серебряного века: архангельское имя в сочетании со странной фамилией Однобибл, которая, по ассоциации, указывает, например, на… «Пятикнижие» (что говорит не о претензии автора проповедовать, а, скорее, о юродстве особого рода).

Что нам известно об Однобибле? Родился в Лейпциге — старинном центре немецкого книгопечатания, что, возможно, также наложило отпечаток на вторую часть псевдонима (от греческого βιβλίο — «книга»). Германская сумрачность и некоторая педантичность, присущие стилю автора, тоже, видимо, связаны с местом рождения. Биография автора насыщена событиями, один Афган чего стоит, о котором автор говорит впроброс: «Работал слесарем на КамАзе, окончил автошколу, служил в Афганистане водителем», обычное, мол, дело: мало ли кто где воевал, у всякого своя война (ну да, ну да! диванная). Или Оптина Пустынь, ради которой он, кажется, и поселился в Козельске… явно ведь не просто так: возможно, думал о постриге. А странствия, блуждания по стране, начиная с самого детства: Коломна, Ульяновск, киргизский Майли-Сай (в советское время там были урановые рудники), Набережные Челны. И потом — уже будучи взрослым: Томск, служба в Афганистане, московский Литинститут, деревня Сологубовка под Питером, Козельск, Кавказский биосферный заповедник… Что это, если не «дух бродяжий» (который дышит, где хочет)?! Имея классический жизненный багаж русского литератора — война, преддверие монастыря, Кавказ, — впору не один роман написать, но нет, Однобибл в заповеднике, на высоте 2000 метров над уровнем моря, 16 долгих лет корпит над высокогорной книгой, которая слетает оттуда в болотистые низины Петербурга и едва не берет «Нацбест». Видимо, эта книга Очень важна для автора. Может быть, она станет столь же важной для читателя?..

Прежде всего обратимся к названию: понятно, что оно уже занято, но автор Сорокина не читал (и, насколько мне известно, не собирается). Содержание «Очереди» Однобибла кажется незатейливым, его можно передать в нескольких словах. Некий учетчик, заплутав в метель, случайно попадает в город, все население которого делится на служащих (или, по-другому, кадровиков), они живут в домах (в частности, в пятиэтажках), и очередников: те, выстроившись в очередь, пытаются (вроде бы) устроиться на какую-нибудь должность (распределяют служащие), то есть тоже превратиться в кадровиков. Учетчика силой вынуждают встать в очередь, и, что бы он ни предпринимал, очередь его не отпускает.

Прочитав роман, теряешься в догадках: где, когда и с кем все описанное происходило (происходит). Я решила в конце концов, что написано это с нечеловеческой (вне- , недо- , над- , пред- — частицу «не» можно заменить на любую из этих приставок) логикой. Автор, склеенный не собственно прямой речью с учетчиком, кажется то ли пришельцем на земле (учетчика обвиняют в том, что у него «иностранный ум» и «иностранное выражение лица»), то ли ребенком, который только учится говорить и потому путает ключевые понятия, может назвать стол, условно говоря, дубом («не хочешь встретить волка — не называй его»). Мы видим мир расширенными глазами учетчика, наименования для всего сущего у него свои, отличные от устоявшихся, и приходится только гадать, о чем на самом деле идет речь: например, музей, где скрываются учетчик с Римой (это, так сказать, любовная линия), вовсе и не музей, а… храм (разгадку дала Елена Кузнецова в «Фонтанке.ру»).

У очередников нет имен или фамилий (за малым исключением, к которым тоже есть вопросы: Рима — как Рим в женском роде, Майя — как название месяца, или цивилизации, или, скорее, это иллюзия, как в индуисткой религии, Фотинка как солнечный зайчик или луч, Лихвин явно не фамилия, а что-то вроде национальности, как литвин, или, при ударении на первый слог, просто носитель лиха). Очередники названы по профессиям или по особым приметам, но если вдруг у них имеются имена, то они не внесены в святцы.

Но что это за город, куда приходит из неведомого заснеженного леса учетчик? Кто такие служащие и кто — очередники? (Кстати сказать, у служащих, в отличие от очередников, есть имена и фамилии). За чем и зачем стоят в очереди, отвечает учетчику Лихвин, но его заявление вместо ясности добавляет туману: «... в наших очередях дают — слово-то какое! — каждому свое».

Итак, главный герой романа — по профессии учетчик. Тут, разумеется, приходит на ум землемер Кафки (интонация, набор приемов, которыми пользуется автор, повествуя, и впрямь будто бы кафкианские). Но сходство оборачивается противоположностью. Центростремительное движение «Замка» в «Очереди» меняется на центробежное: если землемер стремится занять должность и попасть в замок на горе, то учетчик, напротив, изо всех сил рвется вон из города и очереди. Но его, точно железную стружку (как всякую железную стружку), притягивает к себе магнетическое сооружение на «Космонавтов», 5.

Однобибл заставляет читателя блуждать по романным дорогам, доискиваясь до зашифрованных смыслов. Тут возможно много прочтений. Если уж говорить о том, на что это похоже, то, скорее, учетчик не дубль землемера, как многие поверхностно разглядели, это новый Улисс. Одиссея учетчика, который пытается вернуться домой, в лес. Его мотает и носит по городу, а очереди — это такие людские волны. Если пристально заняться параллелями, то легко можно отыскать: остров Огигия с Калипсо — это и есть город (пятиэтажка на Космонавтов), который насильно удерживает Улисса-учетчика. И в то же время  город — это Цирцея, превращающая очередников в служащих. Можно и по-другому: Рима, Майя и Швея — как Калипсо, Цирцея и Навсикая. Можно рассмотреть черты Полифема — в Лихвине. Сюжет с Эолом — в музее. Так что, привет Джойсу от Однобибла! Впрочем, можно рассматривать борьбу героя с Очередью как борьбу со змеем, тогда учетчик — это фольклорный змееборец (от Сигурда до Иванушки). А кто-то скажет, что учетчик — это Дон Кихот наизнанку, когда вся очередь видит могущественных великанов, один учетчик, — ветряные мельницы. Причем автор, нарочно называя, условно говоря, ветряные мельницы — великанами, запутывает и заметает следы.

Вероятностные разгадки, о чем роман, можно давать в диапазоне от угарно-патриотических — это, конечно, о противопоставлении гнилого города деревне, но доведенном до логического финала, когда в деревне уже совсем никого не осталось, и крестьяне вынужденно подались в леса на сезонные работы, — до исчадно-либеральных: конечно, это роман про то, что все в этой стране (и всегда) заканчивается этапом. А между крайними точками зрения можно обнаружить самые разнообразные ответы. Фэнтезийный: очередники — маленький народец, очередные, простите за тавтологию, эльфы, домовые или какие-нибудь еще хоббиты, живущие в мире, параллельном миру служащих (людей). То-то служащие очередников и не замечают («очередники в любом количестве были для штатников привычно пустым местом», «идет себе спокойно по ступенькам вдоль очереди, вдруг остановится и смотрит как будто бы в стену, а на самом деле в лицо стояльцу», «скрытые тропы очередников»), зачастую очередники незаметно допивают и доедают за служащими, стоя у них за спиной, и так же невидимо помогают в работе. Кадровики не говорят с очередниками, не отвечают им, а ответивший учетчику шофер воспринимается как ниспровергатель основ. И заговор, в котором обвиняют учетчика, происходит в деревне под говорящим названием Гранный Холм. А танцы в горсаду, когда и «безработные беззаботны», танцы до упаду, «танцы не по чину», доводящие до гибели… так похожи на пляски эльфов на поляне, впрочем, в такой же степени это обычное топтание возле эстрады юной девушки с кавалером, то ли рыбачком, то ли морячком».

Ответ утопический: автор написал антиутопию про постапокалиптическое будущее, когда помутились источники вод и не хватать стало самого необходимого («дешевизна и доступность унизили консервную банку»), отсюда и цена глотка воды в подвале, и солонка, взятая без задней мысли из столовой, и к концу романа возвращенная, хотя соль и в теологическом варианте играет свою роль, и в фэнтезийном.

А вот еще варианты ответов… Также фантастический: место действия романа не земля, а иной какой-то мир, вроде океана Солярис (очень, кстати, похоже: так и кажется, что за пределами леса, окружившего город, ничего нет — вакуум). Теологический: нарождение существования из хаоса (отсюда «служение кадровым богам», «да, боги трудовых резервов умеют смеяться»). Еще: учетчик — сын божий («через глаза небо светится», «необыкновенный, великодушный, наивный учетчичек!»), которого не приняло в штат человечество (и тогда важно обращать внимание на числа: в какой день учетчик появился в городе, какой его номер в очереди и т. п). Вот дантов ответ: вполне возможно, что учетчик после жизни попал в чистилище, которое подробно, с бюрократическими реалиями, хорошо ему известными, описал автор, и очередь эта (когда распределят кого куда ангелы- или черти-служащие): в ад, либо в рай. И, может быть, этап, вопреки уверенности очередников, что хуже этапа ничего нет, как раз-таки не в ад направляется.

Впрочем, можно, пожалуй, и согласиться с тем, что «Замок» — предтеча «Очереди», но! так же, как многие другие тексты. И если Кафка причислял к своим «кровным родственникам» Достоевского (вот, максобродствуя помаленьку, мы и добрались до нашего всего), то, наверное, Однобибл может таким же образом причислить к своей родне Кафку. Автор не находится в стане тех, кто за оригинальность любой ценой, он за «соборность и преемственность». Он хватается за протянутые ему через время руки. Считает, что это почетно.

Хотелось бы еще отметить язык романа: простой, как песчаник, но с кварцевыми проблесками: «запечатлела на лбу учетчика легкий, похожий на поцелуй щелчок», «свирепый бег», «платье было уродливо и изысканно», «звериным девичьим чутьем», «чем другие любуются, то дворник убирает: зимой — снег, осенью — палую листву», «стала быстро целовать его лицо, ловя губами возражения», «при этом жизнь несется у тебя под ногами без твоего участия». Текст проузорен пословицами и поговорками, иногда своими собственными: «нет шрама — нет и шарма», «за такую промашку снимай последнюю рубашку», «рота круглоротых», «нас хватает на порывы, они шли на прорыв»; иной раз переиначенными народными (и тогда вместо нового слова в пословице легко подставить прежнее): «с городскими жить — по-городски выть», «этап всех помирит». Неологизмы, которых также довольно в «Очереди», могут легко и прочно войти в толщу лексики: «огорожанились до мозга костей». И вот теперь, наверное, самое время заговорить о Платонове… особенно, о «Чевенгуре», но я не стану: по-моему, и так сверх всякой меры литературных аналогий.

«Очередь» загадывает столько загадок в темноте, ответы на которые нужно отыскивать, что порой теряешься, идешь явно по ложному следу, но оторваться не можешь, тебя тоже, точно магнитом, притягивает нечто (может быть, волшебное кольцо), надежно спрятанное в центре повествования. Ты плутаешь в этих кругах романа Однобибла, но в конце концов выбираешься из «канцелярского рабства», так же (или не так), как учетчик бригады Рыморя.