«Волоколамкое шоссе» генерала Панфилова

Это довольно нетипичная книга про войну. Она читается не как художественное произведение, а скорее как учебник, написана без надрыва, но и не сухо. Не будоражит, тем не менее держит в напряжении. От книги не заливаешься слезами, но сопереживаешь. Там нет ни единого описания Смерти Героя, ни единого описания Зверств Нацистов – ничего такого, чем обычно цепляют произведения о войне. Но при этом очень и очень много психологии, много мыслей об ответственности и долге, глубоких переживаний. И преподнесено это как отметки на карте: здесь похоронили такого-то, здесь прорвана оборона, что дальше? В общем, входишь в состояние главного героя по полной программе, но без излишних эмоций.

И это действительно учебник, учебник по тактике, учебник по психологии войны. Самое интересное, что когда я уже вывела для себя это определение, нашла такую вот книгу. В общем, удалось проникнуть в замысел автора, да.

Я не знаю, насколько правдиво то, что эта книга – настоящее интервью с настоящим Баурджаном Момыш-Улы, хотя как раз с этого утверждения начинается и им же заканчивается повесть. Но ее последняя строка хитро говорит об обратном: "подумай над этим".

Положив свою точеную кисть на рукоять шашки, Момыш-Улы одним махом неожиданно извлек клинок. В полутьме блиндажа засияла узорчатая сталь – та, что сверкнула и в зачине, и только что, в последней главе этой книги.

– Лишь одно, – повторил Момыш-Улы. – Наврете – кладите на стол правую руку. Раз! Правая рука долой! Вы подтверждаете ваше согласие?

Я скрыл улыбку. Мой грозный Баурджан, ты верен себе, характеру, что создан под пером, создан вниманием и воображением. Впрочем, писцу следует быть скромным.

– Подтверждаю, – сказал я.

Можно, конечно, и подумать, ведь в книге прямая речь встроена как бы дважды: Баурждан пересказывает слова Панфилова, а автор – слова Баурджана. В итоге сложно понять, где голос Панфилова, где голос Баурждана, а где голос автора. У них уже становятся похожими интонации, появляется равная страсть к описаниям лиц, к многократному повторению описаний этих лиц. Буквально при каждой встрече с персонажем нам напоминают, как он выглядел, автор (или не автор?) любуется этими лицами, быть бы ему художником, а не писателем (не воином? кто же из них говорит?). И эти постоянные описания людей, манеры их говорить и вести себя дают очень выпуклые, очень запоминающиеся образы, играют на восприятие книги как 100% достоверной.

Лирическое отступление. В школьные годы чудесные я читала огромное количество книг о войне, очень много. Восстановить их уже, конечно, не получится, потому что списки литературы я стала вести только в первое послешкольное лето, а по ночам параллельно с этим я постоянно смотрела сны о войне, тоже огромное количество. Ощущение реальности было полное, как после книг, так и после снов. Если бы я верила в прошлые жизни, то верила бы и в то, что в прошлой жизни я точно была там: меня изрядно изводило это горькое ощущение, что я чего-то не успела закончить, что как-то недостаточно помогла в духе "всё для фронта, всё для победы".

Потом книг (и снов) стало меньше, буквально единицы в новейшей истории: "Балтийское небо", "А зори здесь тихие", "Вести дневник на фронте запрещалось", стихи Грибачёва и Берггольц, места из автобиографий с этой и той стороны границы, например, Агаты Кристи и Астрид Линдгрен (о, как же она ненавидела СССР), ещё "Лети, майский жук" про голод, бомбёжки и ожидание русских солдат в Вене. И пара современных типа "пирогов из картофельных очистков" и "Даниэля Штайна", которого хвалили, но который не оставил у меня ни единого воспоминания (а я впечатлительная, напоминаю!) – в общем, решила, что современные больше не читаю, ибо:

– Нет, – резко сказал Баурджан Момыш-Улы, – я ничего вам не расскажу. Я не терплю тех, кто пишет о войне с чужих рассказов.– Почему?

Он ответил вопросом:

– Знаете ли вы, что такое любовь?

– Знаю.

– До войны я тоже считал, что знаю. Я любил женщину, я испытал страсть, но это ничто в сравнении с любовью, которая возникает в бою. На войне, в бою, рождается самая сильная любовь и самая сильная ненависть, о которой люди, этого не пережившие, не имеют представления. А понимаете ли вы, что такое внутренняя борьба, что такое совесть?

– Понимаю, – менее уверенно ответил я.

– Нет, вы этого не понимаете. Вы не знаете, как дерутся, борются два чувства: страх и совесть. Самые свирепые звери не способны так жестоко бороться, как эти два чувства. Вам известна совесть труженика, совесть мужа, но вы не знаете совести солдата. Вы бросали когда-нибудь гранату во вражеский блиндаж?

– Нет.

– Тогда как же вы будете писать о совести? Боец наступает вместе с ротой, в него бьют из пулеметов, рядом падают товарищи, а он ползет и ползет. Проходит час – шестьдесят минут. В минуте шестьдесят секунд, и каждую секунду его могут сто раз убить. А он ползет. Это совесть солдата! А радость? Знаете ли вы, что такое радость?

– Должно быть, и этого не знаю, – сказал я.

– Верно! Вам известна радость любви и, быть может, радость творчества. Жена, вероятно, делилась с вами радостями материнства. Но кто не испытал радости победы над врагом, радости боевого подвига, тот не знает, что такое самая сильная, самая жгучая радость. Как же вы будете писать об этом? Станете выдумывать?

На столе лежал номер журнала, где был напечатан очерк о панфиловцах, о бойцах того самого полка, которым командовал Баурджан Момыш-Улы.

Он резко придвинул журнал к лампе – все его движения были резкими, даже когда он бросал спичку, закурив, – перелистал, склонился над раскрытой страницей и отбросил.– Не могу читать! – произнес он. – На войне я прочел книгу, написанную не чернилами, а кровью. После такой книги мне невыносимы сочинения. А что можете написать вы?

А здесь дочитала книгу, и снова это ощущение, что нужно было как-то вмешаться и чем-то помочь – значит, правильная книга.

Сюжет описывать нет смысла, да, строго говоря, сюжета в привычном понимании этого слова в книге и нет, как нет по сути протагонистов и антагонистов (все люди, если разобраться, хорошие! кроме немцев, но немцы – это масса, а не отдельные личности). Нет крутых поворотов и скрытых мотивов – это чистая хроника боёв за Волоколамское шоссе (но без подвига 28 панфиловцев, который вообще вызывает большие сомнения), расставляющая все по местам, прописанная детально и глубоко – такая, что я даже могу её сейчас пересказать с географическими названиями, датами и именами (что для меня вообще невероятно, потому что подобные вещи в моей голове не держатся совершенно).

Мне очень понравились описания солдатского быта, солдатских лиц, мыслей и рассуждений. И описания эти многое ставят на место: вот, например, взять политруков. Ну политрук – чего тут непонятного? Учат кричать: "За Родину, за Сталина!" А здесь, в общем ключе психологичности повести, они раскрываются по другому: не только про партию вещают, но и по окопам бегают под обстрелом, чтобы солдаты думали, что здесь безопасно. Или про штаб батальона. Откуда-то же пошло выражение "штабные крысы"? Сидят в тепле, отступают первыми, а здесь почитаешь: да, отрыв от солдат велик, никто особо не бежит брататься, но. Имеют право. Действительно имеют: думать – это тоже тяжелая работа. Это главная работа: думать, анализировать, планировать, предугадывать – и заменить убитого командира сможет не каждый.

И переходим, собственно, на личности. Панфилов в книге, конечно, великий психолог, к нему (его заботе, небезразличию, любопытству) проникаешься раз и навсегда. Он погиб в первые полгода войны, а в 1945 году военные корреспонденты запечатлели на стенах рейхстага надписи: «Мы – воины-панфиловцы. Спасибо, Батя, тебе за валенки» – помнили! Спустя годы помнили эти валенки 1941-го. Ну и про его науку читать интересно, не только про тактику и стратегию, но и про главное – про жизнь.

– Да, батальоном вам нелегко будет командовать, – повторил Панфилов.

Он посмотрел на меня так, что я покраснел. Заговорило самолюбие.

– Возможно, – выпалил я. – Но умереть сумею с честью, товарищ генерал.

– Вместе с батальоном?

Неожиданно Панфилов рассмеялся:

– Благодарю за такого командира… Нет, товарищ Момыш-Улы, сумейте-ка принять с батальоном десять боев, двадцать боев, тридцать боев и сохранить батальон. Вот за это солдат скажет вам спасибо.

Он соскочил с подоконника и сел рядом со мной на клеенчатый диван.

– Я сам солдат, товарищ Момыш-Улы. Солдату умирать не хочется. Он идет в бой не умирать, а жить. И командиры ему нужны такие. А вы этак легко говорите: «Умру с батальоном». В батальоне, товарищ Момыш-Улы, сотни человек. Как же я вам их доверю?

Так и выросло это: "Родина – это ты! Убей того, кто хочет убить тебя!" – простая незамысловатая правда войны. Остальное пусть рассказывают политруки. И да, правда и в том, что самый страшный враг на войне – это генерал Страх, правда в том, что солдаты боятся, что они, ведомые инстинктом выживания, бегут и прячутся. Не раз и не два бегут! И не три! В книгах про Солдатов-Героев всё совсем иначе.

Подумав, он проговорил:– «Не ведая страха, панфиловцы рвались в первый бой…» Как по-вашему: подходящее начало?

– Не знаю, – нерешительно сказал я.

– Так пишут ефрейторы литературы, – жестко сказал он. – В эти дни, что вы живете здесь, я нарочно велел поводить вас по таким местечкам, где иногда лопаются две-три мины, где посвистывают пули. Я хотел, чтобы вы испытали страх. Можете не подтверждать, я и без признаний знаю, что вам пришлось подавлять страх.

Так почему же вы и ваши товарищи по сочинительству воображаете, что воюют какие-то сверхъестественные люди, а не такие же, как вы? Почему вы предполагаете, что солдат лишен человеческих чувств, свойственных вам? Что он, по-вашему, – низшая порода? Или, наоборот, некое высшее создание?

Может быть, по-вашему, героизм – дар природы? Или дар каптенармуса, который вместе с шинелями раздает бесстрашие, отмечая в списке: «получено», «получено»?Я немало уже пробыл на войне, стал командиром полка и имею основание, думается мне, утверждать: это не так!

Здесь интересно читать про Баурждана Момыш-Улы – не реального, а персонажа книги: про то, как он меняется – а он сохранив своё "Честь – дороже жизни" всё же меняется, больше и больше понимая психологию солдат. Если в первом расстреле "предателя" самострельщика он твёрд, то все остальные "расстрелять" так и остаются на словах. И более того, появляется даже "отступить, нарушив прямой приказ", что в начале истории для него немыслимо (а ведь всё действие книги занимает чуть больше месяца, не считая флешбэков в Казахстан). Получается, что он отогрелся как та зажигалка еще до появления в тексте самой зажигалки, которая была одним из многочисленных панфиловских уроков. Изначально они как бы противопоставляются: жёсткий – человечный, не интересующийся жизнью других – постоянно любопытствующий, но "поворот головы похож!" – эти противоречия сглаживаются, даже, можно предположить, что Баурджан унаследует не только тактику Панфилова, но и отчасти его отношение к людям.

А в мысли "жалеть – значит не жалеть" я нашла небольшое оправдание своим мягкотелым принципам воспитания.

В общем, мой вердикт – книга отличная, читать всем, особенно тем, кто по долгу службы руководит людьми, потому что, повторюсь, это учебник психологии. И не бойтесь – она не тяжёлая и не страдательная, и в ней с первых строк понятно, что главный герой останется жив, если вам это важно.

Ну и вот что ещё нашла: продолжением этой книги были повести «Несколько дней» (1960 год), «Резерв генерала Панфилова» (1960 год). И про личности И.В. Панфилова и Баурждана Момыш-Улы стоит почитать.

И классика – дурацкие вопросы прочитавшим: стоило ли расстреливать Барамбаева? Или, может, тогда стоило быть последовательным и дальше? В чём был урок про "пятнадцать капель"? Если про меру наказания, то тогда какой же она должна была быть? Кто из персонажей вам наиболее симпатичен? (мне Баурджан, пожалуй, есть у нас кое-что общее, и Рахимов мне нравился, как мой антипод.) Правдива ли версия гибели Панфилова в книге или в википедии? А про 28 панфиловцев что думаете? Реально ли немцы дотащили почти до Москвы французские вина? (Мне кажется, раньше выхлебали бы.) Или это был аналог белых перчаток Заева? Аналогично про женское бельё, оно тоже явно было французским (в советском союзе 40-ых с этим, по-моему, было сильно плохо), что ж немцы раньше не отправили его на родину, а тащили до Москвы?

Наталья Липатникова