Писатель Юрий Лощиц: "Особенно я надеюсь на нынешнюю православную молодежь и детей, которые осознанно воспитываются в вере"

– Юрий Михайлович, только что в журнале «Наш современник» опубликована ваша новая повесть «Мои домашние святые», в ней вы так ярко и красочно пишете о своем детстве, которое выпало на годы войны и оккупации. В 1941 году вам было три года, а когда немцев и румын изгнали из ваших родных мест, вам исполнилось пять с половиной. В какой среде вы росли? Насколько мир вашего детства был связан с религией, с Православием?

– Мои родители были комсомольцами, и каких-то первых религиозных импульсов от них я получить не мог. Но и по отцовской, и по материнской линиям народ был православный. Бабушка Татьяна Максимовна пела в церковном хоре и, почти не зная грамоты, помнила наизусть сотни песнопений. Тропари всех праздников, кондаки, стихиры – и пела их осознанно, осмысленно. В повести «Мои домашние святые» ей посвящено немало страниц.

– Поначалу я собирался писать лишь о том, как мы все ждали скорого прихода Красной армии и освобождения из-под ига фашистских оккупантов, но потом копнул глубже – о своих дедушках и бабушках – и начал повествование с самых ранних своих лет. Название «Мои домашние святые» родилось, когда я в очередной раз рассматривал фотографии дедушек и бабушек и обратил внимание, как они стоят перед фотографом. Точно так же, как изображают святых на иконах. Выпрямившись во весь рост, обратившись лицом и всем своим существом к зрителю. В позах предстояния. Всем своим видом желая показать: вот что есть в нас лучшего, что мы хотим вам, дети и внуки, передать. И это прослеживается на сотнях и тысячах дореволюционных фотографий русских людей. Они не снимались в каких-то случайных позах…

– Не фотографировались на ходу, на бегу, наспех, а застывали в почти молитвенном состоянии, как стоят в храме. И чем больше я на них смотрю, тем больше чувствую, что и они требуют от меня к себе какого-то молитвенного отношения. Это мои домашние святые. Они не вошли и не войдут в списки канонизированных святых, но таких неведомых миру наших домашних святых миллионы!

– Совершенно верно. У них от Господа какое-то особое задание. Об этом мне и захотелось написать в новой повести, вышедшей в «Нашем современнике».

– Да, Александр Юрьевич, наша домашняя крестная слава, слава и честь родного дома.

В оккупации мы жили у маминых родителей в селе Федоровке Одесской области. Бабушка Дарья меня окрестила примерно в конце 1941 – начале 1942 года. Во время оккупации в Федоровке появился священник. Крестил детей в обычной сельской хате, в детской ванночке, купленной моими родителями еще до войны для меня. И потом эта ванночка использовалась для хозяйственных нужд. И купали в ней, и стирали в ней, и в 1946 году она в Сибирь вместе с нами поехала. И до сих пор она хранится на даче моих родителей.

– В качестве православных – нет. А вот колхозы они сохранили, и люди ходили в эти колхозы, чтобы работать на оккупантов, пришедших из-за Днестра. Был один румын по фамилии Мунтяну, который ходил по дворам и предупреждал, если его соотечественники собирались идти грабить. Еще запомнилось, как румыны всегда ходили с открытыми ртами, потому что привычной им мамалыги не хватало, приходилось есть ржаной хлеб, а от него у них опухали десны. В 1944 году открылась церковь, и мы с бабушкой ходили далеко, к середине села, чтобы побывать на богослужении. Когда гораздо позже я прочел «Грозу» Островского, монолог Катерины про детские церковные впечатления, у меня аж защемило оттого, что это очень мое воспоминание.

– Потом, в отрочестве и юности, из-за общего атеистического воспитания я стал стыдиться того, что в детстве ходил с бабушкой в церковь. Помню, особенно на меня вдруг странным образом «повлиял» Достоевский, когда я читал рассуждения Ивана Карамазова о том, что какой это Бог, если Он допускает страдания, слезинку ребенка; я чувствовал, как это совпадает с моими мыслями. Или Бога нет, или Бог жестокий и равнодушен к людям. Я даже подчеркивал в книге те места, которые казались мне созвучными моим атеистическим мыслям. Потом, когда вернулся к вере, однажды заглянул в свои подчеркивания и чуть не сгорел от стыда.

– Огромным человеческим открытием стали для меня несколько встреч, в том числе с Николаем Николаевичем Третьяковым, с Валерием Николаевичем Сергеевым. Автор книги в серии «Жизнь замечательных людей» об Андрее Рублеве, Сергеев учился на филфаке МГУ, будучи на год моложе меня, но тогда мы почти еще не дружили. Затем, году в 1965-м, встретились снова, я узнал, что он работает в музее Рублева, стал ходить к нему туда, беседовать, и он перевернул мое сознание. То, как он показывал людям иконы и рассказывал о них, действовало сильнее атеистической пропаганды, которая, как известно, во времена Хрущева развернулась по всем фронтам. Людям тогда внушалась идея: если хотите жить при коммунизме, окончательно забудьте о религии. Шла стандартизация человеческой личности. Тогда и дома появились безликие, стандартные. А по масштабам борьбы с Церковью время было даже более жестокое, чем 1920-е и 1930-е годы. Только что людей не убивали в таких количествах. Зато упрятывали в психушки, преследовали.

– Да. Впоследствии я написал о нем очерк «Мой друг от 60-х». Валерий Николаевич организовывал от своего музея поездки по заброшенным храмам, где еще могли оставаться иконы и церковная утварь. И, помню, приезжаешь в такой храм и с горечью узнаёшь, что опоздал: буквально накануне оттуда всё выгребли и публично сожгли на площади. Сейчас появляются исторические исследования о чудовищных злодеяниях хрущевских времен, приводятся цифры, а у меня осталось в памяти четкое ощущение, что всё это напоминало погром.   

– Безусловно.

– Надеюсь, сейчас такое невозможно, поскольку вызвало бы сильнейший отпор. Особенно я надеюсь даже не на наше с вами поколение, для которого, что греха таить, приход в Православие порою диктовался модой, желанием не быть, как все, а на нынешнюю православную молодежь и детей, которые осознанно воспитываются в вере, знают тексты, участвуют в богослужениях. Страна наша уже не на словах, а по сути становится православной. И чтобы против этого подняться, нужен приход некоего апокалиптического существа.

– Господь лишил их власти очень вовремя.

– У меня есть поэма, которая называется «Христос ругается». Некоторым это название кажется ошеломляющим. Но я убежден, что в нашем нынешнем христианстве Ему не всё нравится, а многое Его просто отвращает. Стремительность, с которой Церковь стала возвращать себе имущество, то количество новых храмов, монастырей не могли не соблазнить иных весьма предприимчивых молодых людей, которые смекнули: здесь можно поживиться, сколотить состояние, вот где хороший хлеб! Помните, Александр Юрьевич, мы с вами были в Якутии и душевно беседовали с тогдашним архиепископом Германом, который ныне в сане митрополита возглавляет Курскую епархию, и этот прекрасный человек жаловался, как мало ныне настоящих подвижников. Приезжают в Якутию выпускники Троице-Сергиевой Лавры и быстро бегут назад, потому что холодно, скудно… Ищут мест хлебных. Существование таких людей, которые ищут в Церкви только комфорта и благоденствия, не может не тревожить. На мой взгляд, это как раз один из таких конфликтов, мимо которых православные писатели не могут проходить.

– Что греха таить, иной раз приедешь куда-нибудь и видишь, как священник не слишком озабочен состоянием вверенного ему храма, зато себе такие хоромы построил, что мама не горюй. И к нему не подступись. Я стараюсь следить за документами и постановлениями Церкви и вижу, что наша церковная иерархия беспокоится о таких явлениях. Именно поэтому наша Церковь остается сильной. Паисий Святогорец говорил, что Господу нужно большое сито, чтобы отсеивать дурные зерна. «Возьмет Бог метлу!» – строго предупреждал он же. Меня очень впечатляло и восхищало то, с какой открытостью и непреклонностью Святейший Патриарх Алексий боролся за вверенную ему Церковь.

– Вы упомянули украинский раскол. Меня, как украинца по происхождению (хотя отцовские корни – белорусские), конечно же, сильнейшим образом угнетает то, что происходит на Украине. Я думаю об этом и скорблю ежечасно. И начиналось это уже в 1980-е годы, я наблюдал, как украинские письменники рьяно вооружились против так называемой насильственной русификации Украины, которой никогда на самом деле не было. Маститые Иван Драч, Павло Загребельный (да стыдно и перечислять, потому что большинство им тогда поддалось) вкупе с раскольничьим митрополитом Филаретом Денисенко стали, можно сказать, первооснователями современной украинской смуты. Разве что Борис Олейник потом образумился и восстал против падения Украины в откровенную бандеровщину.

– Столь же абсурден был отход митрополита Филарета с частью паствы от лона единой Русской Православной Церкви. Москва всегда понимала, что после Великой Отечественной войны в украинской почве остались бандеровские зерна, и они прорастут. Брежнев не случайно желал, чтобы после него во главе СССР встал Щербицкий, который мог бы противостоять росту украинского национализма…

– Ну, а когда появились украинские деньги с Мазепой на банкноте в 10 гривен, я просто ужаснулся до глубины души: тем самым они поставили на себе клеймо отступников от единого русского дела! Понял, что ничего хорошего уже ждать не приходится. И вот куда теперь их изменник Мазепа завел!

– Да, может, не одно поколение должно пройти. Сейчас ничего нельзя форсировать. Но, думаю, великая ошибка произойдет, если в умах наших презрение к фашиствующим «украм-самостийникам» и к их киевским и американским подстрекателям перерастет, не дай Бог, в нелюбовь ко всему малороссийскому, «хохляцкому», к прекрасной, любимой мною от младых ногтей настоящей крестьянской «мове» моих дедов, к высокой песенной культуре Малороссии, Новороссии и Слобожанщины с их «Дывлюсь я на нэбо…». Я еще намерен продолжить главы «Моих домашних святых» новыми страницами. И в них высказаться сполна и поименно в том числе и о беловежских политических вурдалаках, достойных пера автора «Вия».

– Когда я был последний раз на Украине, где праздновался очередной юбилей «Слова о полку Игореве», там на наших встречах в Новгород-Северском были и Борис Олейник, и академик Петр Петрович Толочко – верный ученик Бориса Александровича Рыбакова, неустрашимый борец за единство славянских народов и, прежде всего, народов России, Белоруссии и Украины. Он из тех украинцев, которые никогда не замыкались на местническом патриотизме. Для него нет понятий украинская и русская археология – археология для него общерусская.

– Двоюродный брат, о котором я писал в повести «Послевоенное кино», живет под Славяногорском. Двоюродная сестра – в Николаеве. Другой двоюродный брат, ветеран Афганистана, долгое время жил в Черкассах, но не смог больше выносить творящегося безумия и перебрался в Россию. Когда-то мы все каждый год ездили на Украину, а теперь Бог весть, когда доведется постоять у родных могил. Не приведи Господи, если нечто подобное случится и с Белоруссией! Ведь мой дед по отцу Федор – белорус. Родом из-под Слуцка, из деревни Журово. Лощицы – белорусская фамилия вообще-то… Совсем недавно, в мае, с помощью моих минских друзей Ивана Чароты, Игоря Федоровича и Олеся Карлюкевича мне удалось навестить деревню Лопатичи, где живет троюродный мой брат – старый тракторист Александр Качковский, и вместе с ним постоять у могильного камня, под которым лежит наш общий с ним прадед Константин Филиппович Лощиц, проживший 100 лет.

– На украинском. Почти до семи лет я был сельским украинским хлопчиком. И в повести «Мои домашние святые» это вполне представлено с помощью речи родных мне людей, которая, надеюсь, вполне понятна и русскому слуху. До того, как мы переехали в Сибирь, где размещалась воинская часть, в которой служил мой отец, я слышал по преимуществу только мову. Лишь с первого класса в Новосибирске стал осваивать русский язык. Но это освоение давалось как-то ненатужно, а, наоборот, легко, весело, и первый класс закончил с пятеркой по русскому языку. «Непонятность» русского представлялась совершенно мнимой. Может, и потому, что еще в довоенное время родители завели патефон и я с удовольствием слушал с малых лет русские народные песни в исполнении Краснознаменного хора Красной армии. Особенно же часто просил, чтобы дедушка завел мне пластинку, на которой актер Москвин исполнял рассказик дореволюционного нашего прекрасного писателя Ивана Горбунова «Два мужика приехали в Москву, попали в Кремль, увидали Царь-пушку и… обалдели…».

– В школе начал писать стишки. Ну кто не пишет в школе стишков!

– На русском, вестимо. Горжусь тем, что писатель я русский. Не русскоязычный, а русский. Украинским пользовался уже только в разговорах, когда ездил на Украину. Или петь любил и люблю по сей день.

А в девятом, что ли, классе замахнулся даже на роман – этакую сатиру против стиляг. Это сейчас стиляг и фарцовщиков стали воспевать, фильмы про них снимают сочувственные, а тогда к ним было и в отроческой, и в юношеской среде вполне нормальное неприязненное отношение. В студенческие годы продолжал писать стихи, вместе со Станиславом Куняевым посещали два разных литобъединения при МГУ: Станислав – у Николая Старшинова, а я – у Павла Антокольского. В сборниках МГУ состоялись в 1958 и 1959 годах первые робкие публикации. С этого всё начиналось.

– Это было не борьбой, а, скорее, взаимопомощью. Если не пишешь или хотя бы не читаешь стихов, казалось мне, и проза будет скучная какая-то, непоэтичная. Перечитаем Бунина хотя бы. Да у него за каждой прозаической строкой проступает поэт с его безукоризненным чувством ритма, гармонии, краткости.

В 1960-е годы я начал писать очерки о России, о ее истории и современности. В 1972 году выпустил книгу в серии «ЖЗЛ» о Григории Сковороде – своего рода первая дань историческому единству Украины с Россией. В этой книге я, как умел на ту пору, освобождал Сковороду от всего надуманного, что навесили на него советские историки, как русские, так и украинские. Его чуть ли не возвели в ранг просветителя-энциклопедиста, материалиста. Нужно было доказать, что это был православный поэт и философ с христианскими убеждениями о подлинном просвещении, а не какой-то лазутчик из стана руссоистов или вольтерьянцев. Конечно, такое виденье Сковороды не устраивало тогдашнюю идеологию. Как и виденье Гончарова в качестве верующего православного писателя, о котором была моя следующая книга. Приходилось о многом писать не в полную меру открытости, намеками и полунамеками. Хотя «эзопов язык» мне как способ общения с читателем претит. А потом вышла книга и вовсе о святом – о Димитрии Донском. Здесь я уже в большей мере смог раскрыть свое отношение к сути описываемых событий, хотя в самом первом издании лишь с великим усилием удалось сохранить, к примеру, тот факт, что Куликовская битва произошла в день великого православного праздника – Рождества Богородицы. Ведь издательство «Молодая гвардия» оставалось еще вотчиной ЦК ВЛКСМ.

– Я достаточно высоко оцениваю ее действенные возможности. Художественное слово, высказанное настоящим писателем, способно сильнейшим образом повлиять на религиозное становление человека. Возможно, не меньше, чем хорошая церковная проповедь. Приведу лишь один пример – из нашей классики. Чеховский рассказ «Студент» Вот где великая христианская проповедь – без всякой риторики и патетики!

– Не сомневаюсь, Александр Юрьевич. Люди истосковались по хорошей, здравой литературе, с ясным и ненавязчиво поучительным сюжетом и ясным писательским мировоззрением. Бог в помощь!