|
|
||||
Текст и контекст Когда еще в отрочестве я начинала писать стихи, я стремилась к тому, чтобы они формально соответствовали классическим образцам: строка не должна была выбиваться из стихотворного размера, а рифма обязана была быть безупречно точной. К двадцати пяти годам, когда у меня были публикации в журналах и вышла моя первая книга «Сад чудес», в которую вошли некоторые стихи, написанные вчетырнадцать лет, в печатных откликах прозвучало в мой адрес «мо»: «отличница стиха». Но я и чувствовала себя «перфекционисткой», хотя это уже начало меня по многим причинам, на которых сейчас не хочу останавливаться, тяготить и стеснять. Хотелось, говоря строкой Ленау, «вырваться сердцем на волю». А попросту говоря, я услышала иную музыку, уловила иную интонацию, для которой был нужен соответствующий ей словесный рисунок и которая требовала особой пластики. Даже если ради этого надо было пойти наперекор собственному навыку, пожертвовать уже освоенной стихотворной «техникой», разорвать слишком узкий корсет…Помню то изумление, которое я испытывала, когда среди ночи (а писала я по ночам) из-под моего пера стали появляться странные, чудаковатые, подчас гротескные стихи – с диалогами, с бытовыми сценками, с персонажами, названными по именам (понабежали туда всякие бесчисленные «Вани», «мальчики Пети», «тети Аллы» с «дядями Сашами»; явилась вдруг «сестра Дарья», собирающейся рожать; «тетя Люся», выписавшаяся из больницы; забрели какие-то «Лены», «Светы», «Тани», собравшиеся на девичник; жаждущие вечной любви «Ларисы» и т.д., и т.п.).
Своевольничать и чудить начала и рифма – то вовсе не являлась на свое «рабочее место», то ускользала, когда ее ждут, начиная мерцать в самый неожиданный момент, то внезапно возникала, когда уже и не ждали… А главное – пошла такая раскачка строфы, такая качка на этом корабле, на этих интонационных волнах, то взмывающих вверх, то ухающих в бездну, и только в какой-то последний момент, интуитивно, удавалось выровнять штурвал так, чтобы достичь твердого берега… Я писала – и дивилась сама, что это будет и к чему это привет. Впоследствии, применительно ко мне, это было названо «акцентным стихом», за «создание школы» которого я, по признанию жюри, получила национальную премию «Поэт».
Но тогда – в самом-самом начале 80-х, во времена почти тотального господства регулярного стиха все это выглядело юродством, едва ли не шарлатанством и хулиганством. «Так же нельзя писать!» – восклицал редактор моей второй книги Виктор Сергеевич Фогельсон, который, между прочим, поэзию любил, в ней понимал и мог считаться ее знатоком. «Назад, к Орфею!» – призывала умнейшая и авторитетная Ирина Бенционовна Роднянская, предупреждая о рискованном сближении с прозой, да она так и называла это тогда: «стихопроза»…
И тем не менее, мои стихи, начиная с 1986 года, стали щедро и регулярно публиковать в толстых литературных журналах с их огромными тиражами, и был какой-то момент, когда мне показалось, что меня на их страницах стало слишком много: практически все, что я тогда писала и что потом составляло книги, проходило через периодическую печать.
Но кто же знал, отмечая их странность и даже как бы небрежность, что именно этот интонационный стих, порой с нерегулярной рифмой, а то и вовсе без нее, с диалогами, персонажами, бытовыми сценками окажется столь жизнеспособным и через семь-десять-пятнадцать и даже двадцать с лишним лет разойдется по десяткам других авторов, станет расхожим приемом и, в результате, утратит свое очарование первоначальной непосредственности, искренности и свежести! Да и я сама, в блаженном облаке вдохновенного сочинительства, могла ли предчувствовать, как мне же первой и придется «сворачивать дело» и «прикрывать лавочку», чтобы уйти с этой территории, которая оказалась столь густо за-селенной народом, что уже и не протолкнуться!
Я уходила с нее в прозу.
Я уходила с нее в эссеистику.
И я уходила туда, откуда пришла – на узкую тропу жесткого регулярного классического стиха, сознательно лишенного каких бы то ни было сценических эффектов. Я вновь почувствовала себя его перфекционисткой.
Но сейчас мне захотелось вспомнить то, что двадцать пять-тридцать лет назад, когда это было написано, представлялось чем-то юродивым («так нельзя писать!»), а сейчас читается уже как нечто привычно-надоевшее, как «ну, и что такого-то?» ПРОСТАЯ ИСТОРИЯ
Тетя Алла была из деревни родом.
Дядя Саша работал в радиокомитете.
Он водил знакомство
с популярными артистами и певцами.
У тети Аллы и дяди Саши были взрослые дети.
Дядя Саша их звал орлами,
тетя Алла называла птенцами.
Тетя Алла по праву считала,
что в жизни ей повезло: семья, столица,
культурные горизонты, открытые двери,
да и сама тетя Алла –
особенно в этом костюмчике –
ну просто важная птица…
Бедная тетя Алла, где твои пух и перья?
– Где твой муж дядя Саша?
– У него жена молодая.
– Ну а дети?
– Они давно разлетелись, летят высоко.
– А сама-то куда теперь,
ведь и старая, и хмельная?
– А тебе какая печаль? А тебе какая морока?
Ухмыляется, смотрит прочь, вся седая:
"Пошла… устала”.
И уходит, и злая ночь,
точно ворон, черней, черней…
Говорят, на деревне
была первой ласточкой тетя Алла,
да не ведала, как и мы,
что там дальше случится с ней.
…Вот теперь-то припомнишь все
на грошовой Аллиной тризне:
как любила она гостей,
все звала их "наши друзья”,
всем желала цветов, удач
и "попутного ветра в жизни”,
выпивая за звездный час
и эстрадного соловья.
Вот и кончился твой полет,
от которого ты устала,
и готова уже земля успокоить тревожный сон.
Но и мы не выше летим…
"Ты прости, если можешь, Алла!” –
так сказал дядя Саша вдруг,
и заплакал,
и вышел вон.
1987
|
||||
|
|
Всего голосов: 6 | |||
| Версия для печати | Просмотров: 1849 | |||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
|
|||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
