Вечная апология человека

Гилберт К. Честертон(1874 г. -1936 г.) жил в то время, когда утилитаристские идеи победоносно шествовали по миру, вытесняя и подменяя собой христианские ценности. Но Честертон видел гораздо глубже и острее, чем апологеты эгоцентричного мира. Для писателя «любая тема — предлог, чтобы ещё, и ещё, и ещё раз поговорить о самом главном: о том, ради чего люди живут и остаются людьми, в чём основа, неотчуждаемое ядро человеческого достоинства» (С.С. Аверинцев. Г.К. Честертон, или Неожиданность здравомыслия). Его проповеднический дар, глубину проникновения в самые основополагающие вопросы и, наконец, мужество трудно переоценить. Ведь мир уже отвергал духовные ценности, и в нем прочно утверждалась идея, что конечное назначение морали в том, чтобы способствовать естественному стремлению людей испытывать наслаждение и избегать страданий. И в такое время Честертон говорил о том, что красота и радость мира только тогда и держатся, когда искуплены страданием. Это видение согласуется с основным догматом христианства - догматом богочеловечества, жертвенным нисхождением Божества, принятием Им на Себя человеческой плоти и крестного пути для спасения и грядущего преображения человека, и всей твари.

Книга «Вечный человек» - это сборник трактатов о христианстве. Ее «считают лучшей апологией нашего столетия» (Н. Трауберг. Г. Честертон и его трактаты). На первых страницах книги мы встречаем образ мальчика, «которому очень хотелось найти могилу или статую великана. Однажды он отправился на поиски, отошел подальше и увидел, что собственный его огород, сверкающий на солнце, словно яркий, многоцветный щит, — часть необъятного тела. Он просто жил на груди великана и не видел ее, так была она огромна и так близка». И люди в своей ограниченности бывают неспособны воспринять вечные истины христианства. Для этого нужен труд – отойти от своих заблуждений и пристрастий и непредвзято посмотреть… С болью говорит писатель о том, что «нынешние критики — ни там, ни сям. Они застряли в овраге, откуда не увидишь вершин. Они не могут стать христианами, не могут и забыть о христианстве. Вся суть их, все дело — в противлении, потому они так мрачны, несправедливы, придирчивы. Они томятся в тени веры, но утеряли ее». Честертон очень хотел помочь людям увидеть, что «когда мир сбивается с пути, это лишь доказывает, что Церковь с пути не сбилась».

Христианство стало мешать миру при построении земного рая. Отгородив себя от Света, люди во тьме своей стали судорожно возводить здание рационализма. Честертон указал на три узловых момента в мировой истории, которые при беспристрастном рассмотрении способны разрушить эту новую вавилонскую башню: «…два великих скачка покрыты тайной — происхождение мира и происхождение жизни. Многие догадались, что есть и третья тайна, происхождение человека, что третий мост был перекинут над третьей бездной, когда появились разум и воля». «Самые современные ученые изощряются в софизмах, чтобы смягчить переход от животного к человеку и не менее резкий переход от язычества к христианству. Чем больше мы узнаем об этих переходах, тем резче и поразительней становятся они для нас. Ученые же не видят их именно потому, что пристрастны, потому, что не хотят видеть разницы между черным и белым». «Я же утверждаю, что на дневном свету совершенно единственны, ни с чем не схожи животное, которое зовется человеком, и Человек, который зовется Христом».

Но нас вот уже полтора столетия пытаются убедить в том, что человек принадлежит только животному миру и не имеет иного измерения. Что вся Вселенная – результат случайных процессов. Древний мир не знал этой идеи. Эволюция – идол современного шаткого разума, не укорененного в Божественном Откровении. Развитие ради развития, безо всякого целеполагания. Но «если каждая ступень прогресса является средством в отношении к следующей, то неизбежно возникает вопрос о бесконечном, абсолютном и безусловном смысле, в свете которого только и может получить смысл та или иная из ступеней прогресса. Иначе получается бессмысленный и бесконечный процесс без конца и начала, в котором каждый факт выступает средством для другого, и где, в конечном счете, исчезает самая цель. Относительные и условные цели требуют для своего обоснования цель безусловную и абсолютную, относительный смысл - смысл абсолютный, безусловный, объективный». (Н. Фиолетов. Очерки христианской апологетики). У Честертона эта же проблема сформулирована следующим образом: «… почему-то считается, что если скажешь «эволюция», все станет ясно. Есть у этого слова роковая особенность: тем, кто его слышит, кажется, что они поняли и его, и все прочее; …ощущение плавности и постепенности завораживает нас, словно мы идем по очень пологому склону. Это — иллюзия; к тому же это противно логике. Событие не станет понятней, если его замедлить. Для тех, кто не верит в чудеса, медленное чудо ничуть не вероятнее быстрого». Писатель призывает увидеть тайну творения, предостерегает от ложного ощущения, которое дает постепенность. Если мы примем эту ложь, то для нас исчезнет смысл бытия, смысл нашего существования.

Из всех живых существ вопрос о смысле стоит только перед человеком. Честертон пишет о принципиальном отличии человека от животных. Писатель показал это на простом, но запоминающемся примере в очерке «Пещерный человек», когда рассуждал о наскальных рисунках. «Такой самый простой урок дает нам пещера с картинками…. Человек отличается от животного качественно, а не количественно, и вот доказательство: рассказ о том, что человек нарисовал обезьяну, покажется скучным и плоским; рассказ о том, как умнейшая из обезьян нарисовала человека, все примут за шутку. Искусство — подпись человеческая». «Человек — микрокосм, мера всех вещей, образ Божий». «Неестественно видеть в человеке естественное порождение природы. Это грех против …основы всего сущего. Чтобы видеть так, приходится произвольно отобрать нужные черты — самые низменные, совсем не важные — и забыть о других. Целый же, истинный человек ни на что не похож. И чем больше его свойств мы видим, тем поразительней он становится».

Потому и не похож, что человек – образ Божий. Перед ним стоят вопросы о смысле жизни и конечных целях мира. Эти вопросы «решаются только на основе особого, духовного, религиозного опыта. В религии совершается переход от восприятия конечных вещей и явлений, и их взаимных отношений к внутреннему ощущению и восприятию абсолютного, безусловного начала, стоящего над ним и лежащего в основе всякого бытия». (Н. Фиолетов. Очерки христианской апологетики).

В главе «Современные ученые и первобытный человек» Честертон убедительно и показывает, что возникновение религии никоим образом нельзя объяснить какими-либо рациональными доводами. Ничего, похожего на мистическое чувство, нет у представителей животного мира. «Теперь все помешались на эволюции и полагают, что большое всегда развивается из маленького, как плод — из семени. Но они забывают, что семя падает с дерева. И впрямь, у нас нет доказательств, что религия развилась из ничтожной забытой мелочи; гораздо вероятнее, что ее начало было слишком огромно и потому — несподручно». Вступая в полемику с атеистами, писатель приводит следующий их тезис: «принято утверждать, что религия возникала очень медленно, постепенно и породила ее совокупность нескольких случайных причин. Чаще всего причины приводят следующие: страх перед вождем, сны и священные обряды, связанные с воскресением зерна». Далее Честертон логично и остроумно опровергает это совершенно необоснованное утверждение:«Представьте себе, что в одной из увлекательных утопий Уэллса описано неведомое нам чувство, сильное, как первая любовь, за которое люди умирают, как умирали за родину. Мне кажется, мы пришли бы в замешательство, узнав, что оно сложилось из привычки к курению, роста налогов и радости автомобилиста, превысившего дозволенную скорость. Мы не можем связать воедино эти три явления и вообразить чувство, связывающее их. Ничуть не легче связать воедино жатву, сны и вождя. Если они чем и связаны, то чувством священного». Только человеческое сознание «ощущает мистику сна и смерти».

Честертон уверен в том, что та или иная форма религиозного сознания присуща всем народам и племенам. Но, будучи христианином, он понимал и то, что не все религии равноценны и только одна из них ведет к истинной цели – к воссоединению с Богом. «Сравнительное изучение религий лучше бы назвать сомнительным. Когда мы присмотримся к нему, мы видим, что оно сравнивает несравнимое. Мы привыкли к единому списку великих религий и тех, кто их основал: Христос, Магомет, Будда, Конфуций. Но это ловкость рук, обман зрения, одна из тех оптических иллюзий, которые возникают, если смотришь из определенной точки. Религии и основатели религий — или то, что так называют, — совсем не одинаковы… Церковь неповторима, и потому так трудно доказать ее неповторимость. Ведь легче и нагляднее всего доказательство по сходству, а в мире нет ничего подобного Церкви».

Но Честертон говорит не только о принципиальном различи Христианства и мировых религий. Мы живем в то время, когда вновь поднимает голову язычество во всем своем древнем поэтическом обаянии. В книге «Вечный человек» убедительно показано, какой смысл сокрыт в прельстительных образах. Более того, Честертон проследил путь человека в язычестве. «На примере многих неразвитых и диких племен можно проследить, как культ бесов часто сменял культ богов и даже единого божества». С недоумением и горечью писатель отмечал инверсию в сознании некоторых своих современников. «Меня всегда удивляли строки из «Предрассветных песен», где Суинберн, говоря об Испании, замечает, что «ее грехи и ее сыны — в сердце безгрешных стран...», а потому «все проклинали имя людей и трижды — имя Христа»».Честертон не оставил без ответа это дикое обвинение: «Знаем мы, что безгрешные жрецы безгрешного народа поклонялись безгрешным богам, для которых нектаром и амброзией были человеческие жертвы, сопровождавшиеся страшными пытками. В мифологии южноамериканских цивилизаций можно найти тот дух извращения, насилия над природой, о котором писал Данте. Дух этот есть везде, где есть извращенная вера, бесопоклонство». И далее он говорит о том, что христианин действительно хуже язычника, но только в одном смысле. «Он хуже потому, что его прямое дело — быть лучше».

Итак, при ближайшем рассмотрении мир языческий отнюдь не так привлекателен. Хотя и нельзя его считать однородным. Честертон честно подошел к этой проблеме: у нас нет«…права отмахиваться от умирающего язычества, не разобравшись, чем оно жило». В 8 главе «Конец света» автор попытался проанализировать и показать то лучшее, что было в древнем языческом мире, в его истории, в его религиозных воззрениях. Но, в то же время, раскрывая внутреннюю логику этого явления, писатель показал, что, несмотря на все лучшие устремления, постепенно нравы становились все более развращенными, чувства притуплялись, и, чтобы их расшевелить, «люди гнались за все более странными пороками, все более страшными извращениями. … Они засыпают на ходу и хотят разбудить себя кошмарами». Этот мир обрек себя на угасание и смерь. Эта обреченность язычества сокрыта в нем самом, в его отчужденности от Истинного Бога: «люди узнали о рождении Христа, потому что умер Пан. Возникла пустота — исчезла целая мифология, и в этой пустыне можно было бы задохнуться, если бы в нее не хлынул воздух теологии».

Рождение Христа – «немыслимый парадокс: руки, создавшие солнце и звезды, не могли дотянуться до тяжелых голов осла и вола». Этот парадокс человеческое сознание самостоятельно разрешить не в силах. «Связывать Бога с младенцем ничуть не логичней, чем связывать тяготение с котенком». Но на нем зиждется наша вера. «В пещере было положено начало тому, что придает христианству такую человечность». Произошло то, чего так жаждала человеческая душа:познание истины теперь стало возможным (1Ин. 2,13; 1Кор. 13,12). Писатель в главе «Бог в пещере» убедительно показывает, что наша вера, наша Церковь не сравнимы ни с чем. Истина Сама пришла свыше. «В Церкви есть то, чего нет в мире. Мир сам по себе не может обеспечить нас всем. Любая другая система узка и ущербна по сравнению с Церковью; это не пустая похвальба, это — реальность». Честертон говорит о том, что мудрость Церкви объемлет все, а вот мудрость человеческая ограничена. Эта земная мудрость не поможет «нам свести концы с концами, если Младенец — Отец, а Мать — Ребенок».

Но рациональная мудрость на протяжении всех веков существования христианства пытается противостоять Откровению Божию. И вот главу «Загадки Евангелия» Честертон открывает такими словами: «…я хочу показать, что положения рационалистов несравненно нелепее наших, а для этого надо хоть на время принять эти положения. Так, в первой части я допускал, что человек — животное, и он оказывался более достойным удивления, чем если бы я признал его ангелом. В точно таком же смысле я попытаюсь сейчас допустить, что Христос был человеком». Начиная свои рассуждения «от противного», писатель призывает нас вспомнить, что все Евангелие держится на доказательствах, которые принято называть «сведение к абсурду». Он предлагает прочитать Евангелие как повесть о незнакомом человеке. Что почувствует при этом читатель, что увидит он? «Он не найдет там привычных, легко льющихся истин; зато найдет непонятные призывы, поразительные упреки и советы, странные и прекрасные рассказы. Он увидит грандиозные гиперболы о верблюде и игольном ушке или о горе, ввергнутой в море. Он найдет в высшей степени смелые упрощения житейских сложностей… С другой стороны, он увидит там тексты непроницаемой сложности, например, загадочную мораль притчи о нерадивом управителе. Одни слова поразят его красотой, другие — правдой, но ничто не покажется ему само собой разумеющимся». Писатель подводит нас к мысли, что если это история человека – то она очень странная. Как мог бездомный подмастерье плотника сказать спокойно: «Прежде, нежели был Авраам, Аз есмь». «Мне хотелось бы показать, - говорит Честертон, - что такое чтение (если оно и впрямь беспристрастно) приведет если не к вере, то к растерянности, из которой нет выхода, кроме веры». «Евангелие — таинственно, Церковь — разумна; Евангелие — загадка, Церковь — разгадка». Мораль Евангелия – это мораль не другого века, а иного мира.

На протяжении всего существования Церкви были те, кто не выдерживал интенсивности Евангельского света. «Они вышли от нас, но не были наши: ибо если бы они были наши, то остались бы с нами; но они вышли, и через то открылось, что не все наши» (1 Ин.2, 19). И нападки таких бывших «христиан» на веру оказывались подчас яростнее, чем нападения врагов. Ереси тем и опасны, что приходят под видом истины, под именем Христовым. Чтобы придать себе легитимность, они постараются очернить истинную Церковь. Честертон не обошел вниманием эту важнейшую проблему. В главе «Свидетельство еретиков» писатель показывает, что-то, в чем они обвиняют христианство, относится к самим обвинителям. «Церковь была аскетичной, но доказала, что пессимизма в ней нет, осудив пессимистов. Она признала, что человек — грешен, но никогда не говорила, что жизнь есть зло, и осудила тех, кто говорил так. Мы нетерпимы к ней, ибо она нетерпима к ересям первых веков. На самом деле именно эта нетерпимость и доказывает, что Церковь собиралась стать всеобщей и широкой. Потому и спешила она объяснить, что не считает человека безнадежно гнусным, мир — непоправимо дурным, брак — грехом, рождение ребенка — несчастьем».

Две тысячи лет существует христианство, отвечая на все вызовы и не трансформируясь в угоду падшему миру. «Почему наша вера так свободна и так тверда, …почему знает все чаяния века и всегда умеет встать над ними; почему никогда не говорит того, что от нее ждут, и никогда не отказывается от своих слов»? - спрашивает писатель. И отвечает: «Все это возможно только в одном случае: она вышла из разума Господня целостной, зрелой, сильной, готовой к суду и битве».