Олег Донских. О нашей памяти

Возьмем образы вождей. Легко показать, насколько по-разному оценивалась роль Ленина и Сталина. Если первоначально их деятельность представлялась хотя бы относительно близкой к реальности, то уже сразу после смерти Ленина его начали активно превращать в икону. Достаточно сравнить очерки Горького «Ленин».  Первый был написан к пятидесятилетию вождя, где Горький определяет Ленина как «гильотину, способную мыслить». Второй был написан в 24 году и неоднократно редактировался, особенно в части упоминаний Троцкого. И образ поднимался все выше и выше до песен со словами «Ленин – это весны цветенье…»

Сталина начали превозносить с конца 20-х годов. Если в книге Джона Рида «10 дней, которые потрясли мир» Сталин катастрофически уступает тому же Троцкому, то движение его к абсолютной власти прямо коррелирует с ростом культа личности. То, что происходило во время празднования его семидесятилетия, вполне граничит с безумием. К юбилею были срочно созданы «народные» песни вроде «Хорошо у нас в колхозах, Чаем мы богаты, Поспевают мандарины В Хварбети, Чонкати. Мысли Сталина повсюду, - Он взрастил все это. Мы поем о нем, заботой Сталинской согреты». Или «Стал народов надеждой ты, Солнцу блеск твой подобится, Там, где пешим тащился я, Ныне мчусь на автобусе. Мы готовы, как Берия, На труды на могучие, Ученик твой вернейший он, Сам работая, учит нас». (Цитаты взяты из книги «Поэзия Грузии. М.-Л.: Госиздат, 1949).

Естественно, что возврат к реальному образу диктатора во время хрущевской оттепели был уже невозможен. Потому что вместо объективного представления шла реакция на искусственный образ. Икону нужно было вывалять в грязи. Соответственно, следующий пересмотр был реакцией на реакцию, и т.д. А результат всех этих движений в области памяти состоит в том, что Сталин, согласно опросам, остается одним из трех самых великих россиян, иногда уступая Петру и Пушкину и, как правило, несколько превосходя Ленина.

Кроме того, необходимо иметь в виду, что если память государства определяется его принятой идеологией и относительно последовательна, то память народа, которая с памятью государства не совпадает, кардинально различается у разных социальных групп. Понятно, что импульс к позитивному образу диктатора дает чувство унижения, которое нация испытала в конце брежневского времени, а затем во время саморазрушительного признания поражения в Холодной войне в период перестройки и образа президента, который далеко не всегда удерживался в образе лидера великой страны. И это после того, как СССР был одной из двух сверхдержав. И уж, конечно, вовсе не позитивный и вполне оскорбительный образ страны рисуется, когда думаешь о той нефтегазовой игле, на которую Россия наколота как бабочка у западного коллекционера.

Думается, что самая серьезная проблема с нашей государственной и народной памятью состоит в том, что целый ряд периодов в истории не оказался однозначно осужденным, и в результате возможны (в зависимости от линии руководства) регулярные переоценки прошлого «в сторону объективности». И если обнародование Хрущевым на 20-м съезде даже небольшой толики того, что происходило в 30-е годы, вызвало шок. А дальше незавершенная оттепель, и, несмотря на работу комиссии по реабилитации и т.п., позже, особенно в брежневское время (которое только москвичи по известным причинам вспоминают как положительное, особенно период Олимпиады 1980, когда «было все в магазинах и никаких приезжих») начинается пересмотр оттепельных перегибов и утверждение их исторической необходимости.

По этому поводу хочется заметить следующее. Численность населения России составляет на 2012 год около 145 млн. человек. А возьмем те данные численности, которые приводит замечательный наш ученый Дмитрий Иванович Менделеев. Примерно столько жителей было в России между 1905 и 1906 гг. По его оценке в 1910 в России должно было проживать 155,6 млн. человек, в 1950 – 282,7 млн., в 2000 – 594,3 млн. Т.е. к концу XX века Россия не досчиталась примерно 450 млн. человек. Мне представляется, что одной этой цифры достаточно, чтобы оценить качество управления страной. Это цена за то, что Сталин принял Россию с сохой, а оставил с атомным оружием. Не слишком ли большая?

Конечно, тут вмешиваются и объективные процессы вроде переселения в города и последующего естественного снижения рождаемости. Но нигде в мире урбанизация не проходила в такой чудовищной форме, как коллективизация. Да и нынешнюю ситуацию опустошения деревни вряд ли можно назвать естественной. И когда говорят о репрессиях, следует иметь в виду и то, как это отразилось на возможности начала войны с Германией. Из воспоминаний Кейтеля известно, что он отказывался от разработки плана «Барбаросса» до тех пор, пока Гитлер ему не сказал: «А чего бояться, у них же все лучшие военачальники репрессированы?»

Совершенно справедливо пишет И.С. Кузнецов, когда констатирует необычайно резкую «политизированность и поляризацию концептуальных подходов» (Кузнецов И.С. Проблемы истории России 1941-1991 годов. Новосибирск: НГУ, 2013. С. 15). Это говорится по отношению к историографии Великой Отечественной войны, но абсолютно то же самое можно сказать в целом о послереволюционной истории и в ретроспективе об истории России в целом. В конечном счете история оказывается игрушкой, которой можно вертеть как угодно. По-видимому, единственный способ избежать непредсказуемости нашей истории – это однозначно оценить определенные события. Так, представляется, что если бы та же коллективизация была безоговорочно осуждена, наряду с некоторыми другими преступлениями советского периода, то уже невозможен был бы возврат к «объективизму» за счет отрицания очевидного.

Можно представить себе, как отнеслись бы в США к учебнику, в котором рабство было бы представлено как объективно необходимый процесс, который имел важную позитивную составляющую, хотя бы и наряду с отдельными негативными проявлениями. Или как в Германии отнеслись бы к историческому исследованию, доказывающему, что Гитлер задал импульс немецкой промышленности, объединил нацию, расширил территорию страны, и т.д., и хотя это происходило с отдельными перегибами, вроде концлагерей, и закончилось поражением, в целом это было позитивно? Самое интересное, что, базируясь на однозначном осуждении фашизма, мы требуем от других стран соответствующих реакций на неофашистские проявления. Эти требования выглядят весьма лицемерно при том, что мы отказываемся негативно оценивать репрессии в отношении к церкви, заданные, в частности, руководящим письмом Ленина по поводу шуйских событий, уже упомянутую коллективизацию, которая спровоцировала чудовищный голод, использование ядовитых газов при подавлении крестьянского восстания, и некоторые другие преступления.

Возникает интересный провокационный вопрос: а нужна ли народу объективная история? И в пользу ее нужности не так легко найти аргументы. Но, по крайней мере, можно привести такой: история великой страны должна объединять нацию. Здесь сразу напрашивается аргумент, что история никому ничего не должна и что, более того, будучи наукой, она принципиально не может писаться в модальности долженствования. Но восприятие истории от чувств не освобождает. Скажем, если мы читаем сухое изложение дела какого-нибудь насильника и убийцы, то объективность изложения фактов не означает, что мы принимаем его преступления как данность. И точно так же объективность истории не достигается за счет превращения палачей в эффективных менеджеров, что делается для того, чтобы оправдать любое насилие. В русской истории достаточно великих деятелей, которые работали на единство нации, не будучи палачами.

Несколько слов о едином учебнике истории. Здесь произошла некая подмена понятий и представлений. Да, перед войной появился «Краткий курс истории ВКП(б)», который давал образ партии и ее вождя в духе Эпоса о Гильгамеше. После осуждения культа личности появляются его поправленные варианты, сохранявшие основные вехи и главные акценты. После Перестройки появляется множество учебников, по-разному трактующих разные этапы нашей истории. И это на фоне общей деградации образования. В результате школьники в большинстве своем просто перестали знать историю. Сейчас поставлена задача написать один учебник, который не будет политизированным и объективно ответит на все вопросы, избегая полярных оценок. (Попутно замечу, что в США несколько сотен учебников для школ и университетов. И они написаны с разных позиций. Здесь и либерализм, и консерватизм, и религиозный фундаментализм. Но в то же время есть ряд исторических событий, отношение к которым вполне четко определено.) По-видимому, коллективизация будет выглядеть так: с одной стороны существовала объективная необходимость индустриализации страны, которая в условиях враждебного окружения вынуждала государство идти на тяжелые меры в отношении крестьян… С другой стороны, колхозное строительство не обошлось без перегибов… Такой подход кажется объективным лишь на первый взгляд, только если мы не принимаем в расчет ценностной природы культуры. Если государство оказывается за пределами человеческого, событие должно быть оценено соответствующим образом. Этого требует ценностная установка на гуманизм.

Дело вовсе не в едином учебнике, а в объективно оправданной оценке определенных событий. Если этого нет, то никакой учебник положения не поправит. Дело не в нем, а в нашей больной памяти.