Ирина Фалеева. Зигзаги этнополитики первых десятилетий Советской власти

ЗИГЗАГИ ЭТНОПОЛИТИКИ ПЕРВЫХ ДЕСЯТИЛЕТИЙ СОВЕТСКОЙ ВЛАСТИ: К 90-ЛЕТИЮ РЕШЕНИЯ ПЛЕНУМА РКП(Б) «ПО ВОПРОСУ О КАЗАЧЕСТВЕ»[1].

Фалалеева Ирина Николаевна, канд. юр. наук, доцент кафедры теории и истории права и государства института права Волгоградского государственного университета

Одной из важных проблем в истории государства и права является изучение изменения правового статуса сообществ в первые десятилетия советской власти. Наиболее интересным представляется провести подобный анализ на примере коренной для Северо-Кавказского и Нижне-Волжского края субэтнической квазисословной группы, какой являлись казаки. Дело в том, что основные акторы политического и правового действия советского периода априори враждебно относились к казачеству, будь то сторонники «классово-дифференцированной» или «этнографически-унитарной» позиции (выражение А.П. Скорика). Это, согласно концепции революционного правосознания, неизбежно находило отражение в правовом статусе групп.

Подход, учитывающий «зазор» между официальным, юридически закрепленным и фактическим положением, принято называть дискурсивным. Дискурс, в данном случае, представляется как «вербализация определенной ментальности, или такой способ говорения и интерпретирования окружающей действительности, в результате которого не только специфическим образом отражается окружающий мир, но и конструируется особая реальность, создается свой присущий определенному социуму способ видения мира, способ упорядочивания действительности…причем, реализуемый в самых разнообразных практиках»[2].В первую очередь, нас интересуют практики законодателя и правоприменителя. Как верно заметил И.А. Исаев, «однозначность в понимании закона не может быть обоснована только его внутренней логикой, но может быть достигнута также при помощи внешних средств воздействия и убеждения»[3]. К тому же, «тайный замысел закона заключается в установлении порядка, но его истинной реализацией является не норма, а правоотношение: норма – словесна, отношение – реально»[4].

Не ставя специальную задачу исследовать большевистское понимание концепта нации (существует обширная историография вопроса), считаем важным отметить закономерность оформления этничности в важнейший идентификатор как следствие отказа от иных исторически сложившихся, но «упраздненных» революцией маркеров идентичности: сословного и конфессионального. Исследователи всё чаще пишут о предопределенности этнической идентификации для большевистского режима[5], чей главный лозунг – «Пролетарии всех стран – соединяйтесь!» не мог быть воплощен даже в рамках одной страны без дополнительных нормоустанавливающих таксонов. Контроль за этничностью нужен был, в том числе, и для привлечения к юридической ответственности по принципу круговой поруки. При этом зарубежные исследователи замечают, что данный подход характерен и для общеевропейской, а не только советской этнополитики[6].

Советские органы власти, насаждая идеологизированную модель действительности, активно использовали средства языка[7]. Конституция РСФСР 1918 г. закрепила в названии советов всех уровней наименование казачьих депутатов наряду с рабочими, крестьянскими и красноармейскими[8]. Вместе с тем, расказачивание, произведенное в январе 1919 г. согласно циркулярному письму Оргбюро партии, а не правовому акту советской власти[9]как политическая санкция, подразумевало изъятие из языка самих терминов «казак», «станичное правление», «войсковой круг». Теперь стали говорить о «белоказаках», а принявших советскую власть именовали «казачьей беднотой», «трудовым казачеством» илипросто крестьянами.

Процесс вымывания понятия, юридически закрепленного в конституции, но дискредитированного с точки зрения власти, также нашёл отражение в словоупотреблении «казаки» в смысле «казахи». Всё чаще «казаки» употребляется по отношению к казахскому населению Нижне-Волжского края, которое до революции именовалось киргизами или киргиз-кайсаками. При этом пособие ЦСУ СССР, изданное в помощь переписчикам 1926 г., ещё более запутало ситуацию, обозначивв списке народностей под № 172 четыре версии самоназвания: казак-киргизы, киргиз-казаки, кайсак-киргизы, и, наконец, казаки[10].

В делопроизводственных документах также встречается одновременное употребление «казаки» и «казахи», но неизбежное в этом случае оглушение, похоже, было намеренным, отражая управляемый процесс «мемоизации» этносословного термина «казак»[11]. Иногда понять, где же казахи, а где – казаки, можно, только исходя из контекстного анализа источников[12].

Изучение архивных материалов 20-х годов по методике О.А. Мусориной позволяет выявить амбивалентное отношение власти к казакам. Тексты изобилуют военными коннотациями (везде «битва», «борьба», «фронт», даже в мирных областях жизни), семантическими инверсиями и негативными аллюзиями («политическая физиономия казачества», «реэмигрант – существо безобидное, но недоброжелательное»[13]). Параллельно в документах можно наблюдать как бы два потока речи: первый, официальный, «для народа» (постановления ВЦИК и СНК, даже циркуляры РКП(б)- ВКП(б) губернского уровня), практически не содержит упоминания казаков, и второй, «для внутреннего употребления» (инструктивные письма, доклады, отчетыпартийных деятелей). Они существенно отличаются. Так, например, в сохранившихся циркулярах и распоряжениях Хопёрского окружкома РКП(б) –ВКП(б) за исследуемый период намеренно избегается словоупотребление «казак» и «казачество», хотя контекст вполне прозрачен: «Нам приходится иметь дело с населением, которое от Советской власти пока ничего существенного по сравнению с дореволюционным временем не получило, которое долго и активно сопротивлялось советской власти […], которое отчаянно борется за сохранение годами сложившихся устоев и уже второй разпри Советской власти подвергается ударам жестокой голодной стихии»[14]. В другом типе документа - докладе секретаря Сталинградского Губкома РКП(б) Шеболдарева «Об итогах и формах работы в казачьих округах» читаем, что отношение казачества к советской власти как к олицетворению иногородней, «можно характеризовать как отношение побежденного, презирающего своего победителя»[15].

Символическое закрепление нового поворота политики после ликвидации Казачьего отдела ВЦИК и окружных казачьих советов и исполкомов в конце декабря 1920 г., находит свое отражение в оперативном изъятии формуляров бланков телеграмм и другой печатной продукции, содержащей упоминание казачьих депутатов. Затем, после 30 апреля 1925 г., происходит такое же быстрое восстановление вывесок. Пункт 3 Постановления Пленума ЦК РКП(б) гласит: «В наименовании Советов в казачьих районах должно быть обязательным упоминание: «и казачьих депутатов»[16]. Действительно, бланки с упоминанием «казачьихдепутатов» часто встречаются в архивных документах периода нэпа[17]. Этот факт лишний раз доказывает высокую значимость эффекта правовой символизации для большевиков: в таких случаях они не считались с экономическими затратами. Вместе с тем важно заметить, что поворот от одной политической кампании (расказачивание) к другой (нэп) происходил значительно медленнее, чем ритуальная смена вывесок. В вышеупомянутом докладе Сталинградского Губкома РКП(б) отмечается, «что до последней губпартконференции вопрос о казачестве не ставился, наоборот, существовало официальное мнение, что никакого казачьего вопроса нет»[18]. В действительности потребовалось около двух лет, чтобы политика «лицом к казачеству» положительно проявила себя на местах[19].

Письменнные «проговорки» в инструктивных материалах также, то дискурсивно легитимируют репрессии против казачества, то формально реабилитируют общность. Наши наблюдения согласуются с выводом С.А. Кислицина, полагающего, что, несмотря на то, что термин «расказачивание» в период нэпа исчезает со станиц большевистской прессы и партийных документов, это означает только, что данный процесс перешел в латентную фазу. В документах часто встречаются ссылки, замечания, напоминания о прошлом казачества, указывается на необходимость бдительности по отношению к бывшим атаманам и офицерам[20].

Не включенные в общесоюзную перепись, ограниченные в гражданских правах, казаки после циркуляра о расказачивании были неким «фантомом» вплоть до процитированного выше апрельского Постановления ВЦИК 1925 г. Но и после этого ЦСУ СССР сопротивлялось проведению переписи казачества. По мнению А.П. Кожанова, настоял на этом Северо-Кавказский Крайисполком,доказавший необходимость регистрации казачьего населения[21]. По анкете ЦСУ регистрация казаков проводилась на основании ответа на вопрос о народности. В скобках делалась отметка самого опрашиваемого. А. П. Кожанов не уверен, что корректно было регистрировать казачество как особую разновидность народности, так как казачество одновременно включало в себя различные этнические группы[22]. Но сегодня наиболее обоснованной представляется точка зрения о том, что категоричные оценки идентичности казачества как сословной или этнической малопродуктивны. Следует принимать во внимание историчность и многомерность этих категорий для каждого этапа развития [23].

Интересно отметить, что список станиц и волостей Хоперского округа с указанием национального состава населения датирован 29.08.1925 г. – т.е. эти сведения готовились заведующим оргчастью ОИК для переписи по запросу Центра. Возможно, он же по машинописному тексту красными чернилами объединил фигурной скобкой графы «казаков» и «великороссов» и подписал: «русских»[24]. При этом в Записке секретаря Хоперского окружкома РКП(б) Кандыбина от 23.03.1925 г. сведения о составе групп населения в сельсоветах, ВИКах и ОИКах даны с подразделением на казаков и иногородних, где к последним, наряду с малороссами, отнесены и великороссы. В сентябре-декабре 1925 года учет партийных кадров во Втором Донокруге также «по старинке» велся с подразделением на казаков и иногородних[25]. Так накануне переписи происходило осмысление идентификационных классификаторов, наиболее точно отражающих реальность, как её себе представляли ответственные работники.

Тем не менее, учитывая крайнюю настороженность и недоверие казаков к переписчикам, число решившихся манифестировать своё происхождение после расказачивания впечатляет. На Дону в четырнадцати районах зафиксировано от 50% до 90% казачьего населения[26]. По данным доклада о проведении землеустроительных мероприятий в Хоперском и Сталинградском округах Нижне-Волжского Края, в Хоперском округе проживало 82% казаков, в Сталинградском (без учета г. Сталинграда) – 53%[27].

Также следует учитывать, что с 1922 г. в стране началась кампания по коренизации национальных кадров. Иногда это делалось с карикатурными перегибами: создание алфавитов для бесписьменных народов числом не более 400 человек, перевод делопроизводства на национальные языки в декадный срок[28], чрезмерное злоупотребление в нормативных актах и деловой переписке словосочетанием «обслуживание нацмен». Всё это имело мало практического смысла, зато знаково символизировало курс советского государства на реализацию права самоопределения наций в условиях, когда в спорах вырабатывались принципы новой союзной конституции. Тот факт, что данная кампания не касалась казаков до апрельского Постановления Пленума ЦК РКП(б) 1925года, лишний раз свидетельствует о том, что властям удобней было видеть в них сословный рудимент царского периода. Вместе с тем, п. 10 названного постановления требовал: «Признать допустимым районы с компактным казачьим населением в нацобластях выделять в отдельные административные единицы...»^[29]. Была проведена избирательная реформа, амнистия «лишенцев». Тем самым на короткое время устанавливалась и правовая субъектность казаков не только в части их юридической ответственности. Признавалось их право традиционного землепользования, расширялось участие в органах власти.

Т.Мартин склонен видеть много общего с этническими чистками и депортациямитерских в 1920-21 гг. и кубанских казаков в 1933 г. Не смотря на то, что депортации казаков принято было считать особым случаем раскулачивания, они, по мнению исследователя, могут расцениваться как массовые высылки целого народа, так как на основании принципа коллективной ответственности и коллективной вины высылались целые станицы. Казаки, по мнению американского ученого, были полноценным региональным сообществом со своими собственными традициями, диалектом и идентичностью, по сути, непризнанным советским этносом[30]. Абсолютно то же относится и к характеристике донского казачества: при определенных условиях «включался» этнокультурный генотип, оно «консолидировалось и противостояло антиказачьей политике партийно-советских структур как единое целое»[31].

Особый интерес вызывают исследования, подтверждающие, что следующий зигзаг политики: «за советское казачество» представляет собой попытку реанимации казачьей идентичности, и что даже в «верноподданническом» письме И.В. Сталину, К.Е. Ворошилову и С.М. Буденному в 1936 году «красные казаки» не отказываются от идеи автономии для «всех» казаков (в письме названы донские, кубанские, терские)[32].

Таким образом, при дискурсивном анализе нормативно-правовых актов, инструктивных писем, отчетов и других документов подтверждается вывод исследователей о том, что казачество рассматривалось советским режимом как временный попутчик лишь непродолжительный период кампаний «лицом к казачеству» и «за советское казачество». Письменные «проговорки» регистрируют экзистенциальную непоследовательность советских управленцев, законодателей и правоприменителей, обусловленную наличием двух разных тенденций в решении казачьей проблемы: радикально-экстремистской и умеренно-прагматической [33]. При этом они вынужденно (не всегда осознанно) признавали субъектность исследуемой общности как для извлечения пользы из военных и агротехнических навыков казачества, так, одновременно, и для юридического контроля над ним.