«Гроза двенадцатого года» и ее отголоски в русской истории

Ваше Высокопреосвященство!
Уважаемые участники Рождественских чтений!

Свое выступление я хотел бы начать с пространной цитаты, которую я взял из воспоминаний свидетеля грозных событий 1812 года, Федора Ивановича Корбелецкого. Скромный чиновник Министерства финансов, Федор Иванович был послан, как тогда говорили, по казенной надобности, в Москву и в Калугу, чтобы устранить замешательства в управлении финансами. Но попал в неразбериху военных действий, и был взят французами в плен. Французы, посчитав, что он имеет очень высокий чин, содержали его под строгим караулом, надеясь выпытать из него ценные военные сведения. Федор Иванович держался мужественно, и, находясь в плену, сумел многое увидеть и запомнить, а, вырвавшись из плена, принес очень ценные сведения нашему командованию. О своих злоключениях он поведал позднее в своих воспоминаниях, очень интересных и любопытных. Федор Иванович имел возможность видеть Наполеона в тот момент, когда французский император ожидал, что ему поднесут ключи от Москвы. Но ключей, как известно, не принесли, более того, стало известно, что многие жители покинули русскую столицу. И вот портрет Наполеона, крупным планом, написанный очевидцем:

«Такая нечаянная весть, казалось, поразила и самого Наполеона, как громовым ударом. Он приведен был ею в чрезвычайное изумление, мгновенно произведшее в нем некоторый род исступления или забвения самого себя. Ровные и спокойные шаги его в ту же минуту переменяются в скорые и беспорядочные. Он оглядывается в разные стороны, оправляется, останавливается, трясется, цепенеет, щиплет себя за нос, снимает с руки перчатку и опять надевает, выдергивает из кармана платок, мнет его в руках и как бы ошибкою кладет его в карман, потом снова вынимает и снова кладет, далее, сдернув с руки перчатку, надевает оную торопливо и повторяет то же несколько раз, короче сказать, он представлял человека беснующегося или мучимого жестокими конвульсиями, что продолжалось битый час, и во все то время окружавшие его генералы стояли перед ним неподвижно, как бездушные истуканы, и ни один из них не смел пошевелиться».

Согласитесь, что это портрет не победителя, а скорее побежденного.

Конечно, нам неведомо, какие мысли одолевали в этот момент завоевателя Европы. Но очевидно одно - все совершалось не по правилам. Не так, как в других европейских странах, где принято было сдаваться сильнейшему, сдаваться победителю, если военные действия проиграны. А здесь оказалось, что война только начиналась. И народ, который должен был послушно лечь под сапог захватчика, вдруг поднялся на невиданную нигде ранее партизанскую войну, в которой опять же все совершалось не по правилам.

А какие должны быть правила, когда на твою родную землю обрушились двунадесять языков и оскорбляют, попирают твою православную веру? Когда человеку невыносимо больно, он кричит, и не заботится о том, какое у него выражение лица. Русский народ, не вдаваясь в рассуждения, общей своей народной душой ощутил смертельную опасность. И, прежде всего, опасность духовного порабощения. Отсюда, из этого убеждения, и поднялась та мощная волна сопротивления, которая, в конце концов, смела захватчиков за пределы страны.

Особенно хочется подчеркнуть одно немаловажное обстоятельство. Эти чувства одолевали не только жителей центральных губерний, но и всей Империи, жителей ее самых отдаленных окраин, в том числе и Сибири. Нам не следует забывать, что на Бородинском поле в 1812 году стойко сражались и сибирские полки - Сибирский гренадерский полк, Тобольский пехотный полк, Селенгинский пехотный полк, Охотский пехотный полк, Камчатский пехотный полк. Они покрыли свои знамена неувядаемой славой.
Странные все-таки случаются в истории совпадения. Пройдет время и в грозные дни осени 1941 года, опять же на Бородинском поле, встанет сибирская дивизия полковника Полосухина, сформированная в Сибири, а гитлеровское командование специально перебросит на этот участок фронта французский батальон, воевавший на стороне фашистов. Батальон этот будет наголову разбит.

Но вернемся к нашему утверждению, что война 1812 года была именно войной народной. Новосибирскому писателю и краеведу Анатолию Садырову удалось разыскать в архиве удивительный документ - прошение в канцелярию Чаусского воеводства, помеченное 1812 годом: «Убогая вдова Парасковья Михайловна Глазырина милостиво просит, ваше превосходительство, господин майор Чаусского воеводства, утвердить выборность крестьянами деревни Малый Оеш меня, убогую вдову, начальником по сбору денег на содержание войск, ополченных на защиту России от лютого врага».

Жители Чаусской волости собрали тысячу рублей, не такие уж маленькие деньги по тем временам.

Мне кажется, что данный факт не требует особых комментариев. Разве что вспомнить строки уже упоминавшегося Федора Ивановича Корбелецкого, которые он поставил эпиграфом к своим запискам: Любя Отечество и предан быв царю, Я в страхе, в голоде, при жажде и средь хладу, У смерти под косой, у гроба на краю, Дух русский сохранил - и сердце пьет отраду.
И еще один трогательный факт, подтвержденный документально. Якутские племена, узнав о нашествии, собирались на нартах ехать на помощь своему «белому» царю. До них еще не дошло известие, что война уже окончилась.

Говоря о том, что Отечественная война 1812 предстает перед нами, прежде всего, как война народная, мы должны не забывать и одно весьма печальное обстоятельство. Итак, французские войска перешли Неман, устремились вглубь страны. И если мелкопоместное дворянство, купцы, ремесленники, крестьяне и, конечно, военные сразу осознали смертельную опасность, то так называемое высшее общество, говоря по-современному - элита, в большей своей части такой опасности отнюдь не ощутила. Да и как они могли сразу ее ощутить, если родным языком для них был французский, если моды, идеи и мировоззрение также были заимствованы из Парижа, а неизменным шиком для многих было непременное пребывание в какой-нибудь масонской ложе. Пожалуй, что они не могли воспринимать французов, как врагов. Вот что писал об этом времени в своих воспоминаниях Петр Андреевич Вяземский: «В начале войны встречались в обществе ее сторонники, но встречались и противники. Можно сказать вообще, что мнение большинства не было ни сильно потрясено, ни напугано этою войною, которая таинственно скрывала в себе и те события, и те исторические судьбы, которыми после ознаменовала она себя. В обществах и в английском клубе были, разумеется, рассуждения, прения, толки, споры о том, что происходило, о наших стычках с неприятелем, о постоянном отступлении наших войск вовнутрь России. Но все это не выходило из круга обыкновенных разговоров ввиду подобных же обстоятельств. Встречались даже и такие люди, которые не хотели или не умели признавать важность того, что совершалось почти в их глазах».

И наказание за это прекраснодушие и легкомыслие последовало незамедлительно. Обратимся еще к одному очевидцу, Дмитрию Михайловичу Волконскому. Вот как он описывает в своих воспоминаниях поведение французов в Москве: «Армия, взойдя, рассеялась по городу, и никто не мог появиться на улице, чтобы не ограбили до рубашки... Пожары везде, даже каменные стены разгорались ужасно... Гнев Божий на всех нас, за грехи наши. Церкви все ограблены, образа вынуты и ими котлы накрывают злодеи». И как к этому описанию не добавить еще одно наблюдение Федора Ивановича Корбелецкого, когда он писал с горькой иронией, что видел «все неистовства, какие токмо изобрести могут одни просвещенные французы».

Еще более неприглядные примеры приводит в своем военном дневнике офицер и поэт Федор Глинка, описывая элементарное людоедство французов во время отступления. Не буду приводить цитат из его дневника - слишком уж там страшные и эмоциональные картины. Читаешь, и хочется воскликнуть вслед за автором: «Это уже были не люди, а озверевшие существа».

Когда кончились грабежи и пожары, Наполеон, чтобы сохранить внутренний порядок в Москве, учредил Городское правление под названием Коммуни-Комитет. Тогда же по его приказу начали издавать прокламации, обращенные к городским и сельским жителям. Их убеждали вернуться в Москву, обратиться к своим ремеслам, а главное - привозить в город продовольствие.

Ответа не последовало. И это опять же было не по правилам! Цивилизованные люди так не поступают. Цивилизованные люди поступают совсем по-иному. Ипполит Никола Жюст Оже, молодой житель Парижа, к слову сказать, авантюрист и жулик изрядный, позднее перебравшийся в Россию, свидетельствовал о том времени, когда русские войска заняли французскую столицу: «В Париже, - писал он, - быстро привыкают ко всякому новому положению, как бы противоположно оно ни было прежнему. Не прошло недели, как все уже примирились с присутствием победителей».

Вот так - примирились.

В России - не примирились.

Готовясь к этому выступлению, я посмотрел несколько старых газет за 1912 год, когда отмечалось 100-летие Отечественной войны. И вот что меня до крайности удивило. Наряду с официальными мероприятиями, данное историческое событие широко отмечали самые широкие круги в Империи. Доклады, вечера, концерты, спектакли - всего не перечислить. А организаторы - общество приказчиков, купеческий клуб, инженеры, общество попечения о народном образовании, церковные приходы - тоже всех не перечислить. Но вывод можно сделать - народная память бережно хранила события столетней давности. И совсем не случайно именно в это время огромной популярностью пользовалась песня «Шумел-горел пожар московский», которую с потрясающей силой исполняла великая русская певица Надежда Плевицкая. И здесь я просто не могу удержаться и еще раз вернусь к рассуждениям о так называемом высшем обществе.

Надежду Плевицкую пригласили выступить в доме министра двора барона Фредерикса. Певицу несказанно удивила картавая речь присутствующих и то, как они изъяснялись между собой на чужом языке. И далее Плевицкая пишет: «В довершение всего одна из дам с очень русской фамилией, путая русскую и французскую речь, стала расспрашивать меня о моих песнях:

- Что такое куделька? Что такое плетень?

Я ей объяснила. Дама вскинула лорнет, осмотрела меня с ног до головы, сказала:

- Шарман! Вы очень милы!

Я тихо спросила у генерала Николаева, который стоял рядом со мной:

- Разве эта дама не русская?

Милый генерал, с голубыми глазами и белоснежной седой головой, ответил так же тихо и коротко:

- Она русская, но дура».

Но, увы, такие генералы окажутся в меньшинстве, а самая передовая и либеральная часть высшего общества, говорящая на чужом языке, вскоре возжелает свобод, конституции, и прочих демократических игрушек, и в, конце концов, предаст Государя, и опрокинет страну в хаос.

Прошу прощения, я прекрасно понимаю, что это тема уже для иного разговора, и для иного выступления, но меня не покидает ощущение какой-то незримой, но явственно ощутимой связи между событиями 1812 года и их
отголосками в последующей русской истории. А иногда и совершенно удивительных совпадений и пересечений.

Посудите сами. 1945 год. Наши войска занимают город Бреслау, где, как известно, было похоронено, согласно завещанию, сердце Михаила Илларионовича Кутузова. Фашисты в своей ненависти ко всему русскому, а к русской воинской славе - в особенности, памятник осквернили. И наш земляк, прославленный летчик Великой Отечественной войны, Александр Иванович Покрышкин, ставший к этому времени командиром авиационной дивизии, отдает приказ: найти все необходимое и привести памятник в порядок. Что и было исполнено. Сохранились кадры военной кинохроники: митинг летчиков возле памятника Кутузову, Александр Иванович в кожаном летном реглане стоит среди своих боевых друзей и отдает честь. А над памятником, на бреющем полете, проходят истребители.

Символическая картина.

Я искренне убежден, что если мы вот также всегда будет отдавать честь и сберегать память о тех давних событиях, обо всей нашей русской истории, мы можем надеяться на будущее. И самих себя, и своих детей, и своей страны.

Спасибо.