Я - потомственный священник

РЕБЯТКИ, ПОЙДЕМ ПОМОЛИМСЯ!

Наш род церковнослужителей упоминается в документах с 1780-х годов, у нас имеется родословное древо. Мой дед, священник Михаил Григорьевич Красноцветов, из Калуги. В 1920 году он бежал с семьей, включая четверых детей, в том числе моего отца, от голода и репрессий из Москвы в Сибирь. Служил в селе Аромашево Тюменской области, там я и родился.

Дедушку в 1937 году, после второго ареста, расстреляли, мне было пять лет. Я помню его. 12 июля, в день апостолов Петра и Павла, мой отец Григорий Михайлович пришел из армии. Он купил фотоаппарат, старенький «Фотокор», и всех нас сфотографировал с дедушкой. Этот снимок был последним в жизни нашего деда на свободе. Справку о его реабилитации и его фотографии, сделанные в тюрьме, я получил в 2000 году. Реабилитирован он был гораздо раньше, при Хрущёве, но все сведения были закрыты, и тогда никаких документов мы не получили. Мать, Евфалия Александровна, тоже из священнической семьи — дед, Александр Пермяков, скончался от болезни во время коллективизации.

С 1939 года мы жили в Исилькуле, а во время войны из блокадного Ленинграда приехала наша бабушка Мария Николаевна. Она привезла с собой иконы и повесила на стены. Мы были потрясены этим: мама хранила икону в шкафчике, боялась открыто поставить, — а бабушка сказала: «Будут спрашивать, почему иконы в доме, говорите: это бабка старая, она ничего не соображает!» Мне в ту пору было десять лет. Мы, бывало, бегаем на улице, а она кричит: «Ребятки, пойдем помолимся!» Вечерние молитвы почитаем, она говорит: «Ну, теперь бегите, играйте!», а сама оставалась, на коленях молилась. Это для нас был пример.

Бабушка родилась в Москве в семье обедневших дворян Давыдовых, окончила пансион благородных девиц, музыкальное училище. До революции работала в Бахрушинском детском приюте. Бабушка оставила воспоминания, которые вошли в книгу «В руку Твоею жребий мой», — описала все мытарства и скорби, что перенесла наша семья в советские годы.

Отец родился в Москве, женился уже в Сибири, был специалистом по рентгеновской аппаратуре, устанавливал её сначала в Омске, потом в Исилькуле. В Омске его забрали в армию. В медкомиссии оказался врач, с которым отец работал еще до войны. Он и сказал: «Григорий Михайлович! Мы вас забираем в эвакогоспиталь!», и отец всю войну работал в госпитале рентгенотехником. После демобилизации работал в военном госпитале и пел в омском Крестовоздвиженском соборе. После войны его рукоположили во диакона, в то время, в 13–14 лет, я уже прислуживал в алтаре.

Вскоре правящий архиерей архиепископ Алексий (Пантелеев) назначил отца секретарем епархии. Как-то, когда он шел домой, к нему подошли двое: «Мы хотели с вами побеседовать. Вы как секретарь епархии должны давать нам сведения». Он сказал: «Да, я готов, но должен попросить благословения епископа: мы без воли епископа ничего не делаем». Они сразу отступились и больше не приставали. Отец попросил у владыки Алексия отпуск и написал прошение митрополиту Новосибирскому и Барнаульскому Варфоломею (Городцову), с которым был знаком, о переводе на Алтай. Тот ответил: «Приезжайте». Отец попросился в город Алейск, где служил священник Стефан Часовенный, с ним они были дружны еще в Аромашеве. Владыка Варфоломей благословил служить в храме святого Димитрия Солунского. Потом отца перевели в Барнаул и рукоположили во пресвитера. Мой отец умер в 1961 году от рака, ему был всего 51 год. Пример отца для нас, детей, всегда имел большое значение.

НЕ ПРИСЛУЖИВАЛ, А РАБОТАЛ

Мы с братом Михаилом ходили в школу рабочей молодежи: в обычную школу путь нам был закрыт, потому что я прислуживал в храме. Причем не просто прислуживал — я работал пономарем, звонарем и уборщиком алтаря, мне, пятнадцатилетнему, платили зарплату, и это помогало нашей семье выжить: отец был диаконом, получал очень мало. А мой брат — художник, он прекрасно рисовал и писал для храма иконы. И когда мы вечером, часов в десять, возвращались после школы домой, то говорили между собой, что пойдем по стопам своих дедов. Частой темой для разговоров (конечно, не без влияния старших) были рассуждения, что советская власть не от Бога, если может расстреливать неповинных людей: наш дедушка был простым священником — правда, с университетским образованием, он закончил после Калужской духовной семинарии Московский университет, но никогда не занимался политикой.

Брата вскоре забрали в армию, так что он окончил семинарию позже меня. А я в 1951 году, после школы, уехал поступать в Загорск. Всегда хотел учиться в семинарии, но говорил родителям, что стану не священником, а регентом: там был регентский класс. Каждое утро мы, семинаристы, приходили к мощам преподобного Сергия Радонежского. Нашим духовником стал иеромонах Сергий (Голубцов), впоследствии епископ Новгородский. В 1935 году он присутствовал при вскрытии гробницы преподобного Сергия Радонежского, которое совершалось при участии отца Павла Флоренского, потом прошел всю войну.

Оканчивая семинарию, я познакомился со своей будущей супругой Лидией Ивановной Будаковой. Мой дядя работал экспедитором в доме отдыха недалеко от Загорска, а её мама работала там поваром. Я сразу решил, что после свадьбы мы поедем к отцу в Барнаул, и мечтал, что там меня рукоположит владыка Варфоломей. Он был святой жизни человек: когда служил, плакал.

ПОВТОРЕНЬЕ — МАТЬ УЧЕНЬЯ

Первым местом моего священнического служения был город Киселевск Кемеровской области. Я понимал, что у меня недостаточно образования, стал много читать, готовить проповеди. И тут же донесли уполномоченному, что приехал такой молодой и горячий, проповеди говорит… народ приходит слушать, а тогда же запрещалось проповедовать просто так, текст надо было утверждать. Вызвали меня в Кемерово к уполномоченному, а он давай кулаком по столу стучать, угрожать мне! Надо было что-то делать.

В семинарии у нас был очень хороший преподаватель истории Церкви, Константин Нечаев (потом он стал митрополитом Питиримом, издательским отделом Патриархии заведовал). Он не то чтобы прямо покровительствовал мне, но интересовался моей судьбой. По окончании лекций спрашивал: «Кто хочет повторить?». А я всегда слушал очень внимательно, поэтому поднимал руку и повторял, и он мне ставил пятерки. После встречи с уполномоченным я написал ему письмо, что хочу поступить в Духовную академию, и он ответил: «Приезжай, посмотрим, что можно сделать». Я приехал в Загорск, а он говорит: «В этом году приема в Москве нет, есть только в Питере». Мы Ленинградом город не называли,между собой говорили «Питер». Приезжаю, а было как раз время отпусков, мне говорят: ректора сейчас нет, оставьте прошение, он будет через неделю.

Остановиться мне было негде, пришлось вернуться на подмосковную станцию Зеленоградскую, где жена с сыном гостили у тещи. В Загорске я встретил иеромонаха Афанасия (Кудюка) — когда я учился в семинарии, он учился в академии и заведовал библиотекой. Отец Афанасий увидел меня: «Павлуша, что ты здесь делаешь? Поехали со мной, меня назначили настоятелем Феодоровского собора в Ярославле!» Я спрашиваю: «А это где?» — «Да триста километров всего от Москвы!» — «О, как близко! Хорошо, поехали!» Мне было важно, что недалеко от Москвы, потому что теща к тому моменту осталась совсем одна, и нам нужно было иметь возможность её навещать. Так я оказался в Ярославле, а в МДА поступил на заочное отделение в 1963 году.

В Ярославле правящим архиереем был владыка Исаия (Ковалёв). В юности он служил капитаном речного флота, после войны познакомился с патриархом Алексием (Симанским), когда тот плыл на корабле от Москвы до Астрахани, и поведал ему, что хотел бы принять постриг. Святейший его постриг и назначил в Ярославль. В 1957-м, когда я приехал, он уже был епископом Угличским, управляющим Ярославской епархией. Владыка увидел меня — а я худой, одет бедно, — и воскликнул: «Батюшки мои, что же вас в Сибири так плохо кормили!» Поговорили, попросил подождать в коридоре. Приходит отец Афанасий: «Павлуша, тебя владыка в Феодоровский собор назначил! Нас во всей епархии всего трое после семинарии!»

Секретарем у владыки Исаии был иеромонах Никодим (Ротов). Мы много разговаривали: я интересовался судьбой архимандрита Антонина (Капустина), стараниями которого в свое время там были приобретены земли для русских храмов и монастырей. Мы были в Иерусалиме в 1964 году, но на могилу архимандрита Антонина в Вознесенском монастыре, который еще называют «Русская свеча», нас не пустили, поскольку он принадлежал РПЦЗ.

РЕЧНОЙ ТРАМВАЙЧИК ДО ТУТАЕВА

В 1960 году владыка Исаия умер, правящим архиереем стал владыка Никодим. Меня он назначил секретарем Ярославской епархии. Владыка Никодим как председатель Отдела внешних церковных сношений решил однажды пригласить президента ВСЦ епископа Блейка и других церковных деятелей в СССР. Я, будучи секретарем владыки, жил в Ярославле, а он в основном был в Москве. Владыка звонит мне: «Отец Павел, к нам едет делегация, идите к уполномоченному, закажите гостиницу на восемь человек. И, знаете, трамвайчик речной до Тутаева…»

В Тутаеве есть икона Нерукотворного Спаса письма преподобного Дионисия Глушицкого. Образ огромный. Изначально он располагался в куполе храма. Незадолго до этих событий меня вызвал уполномоченный и говорит: «Это ценная икона, надо передать её в музей». Вот владыка и придумал пригласить делегацию в Тутаев. Они приехали, а потом присылают нам газету на английском языке со статьей об этом образе, с фотографиями. Я эту газету отнес уполномоченному, он покивал: «Как хорошо, замечательно!», и всё на этом кончилось — икону оставили в Воскресенском храме.

В 1960-е годы в Ярославле стали закрывать храмы. Сначала местные власти обследовали здание и выносили вердикт: «Храм в аварийном состоянии», затем уполномоченный с этой бумажкой ехал в Москву, а из Москвы возвращался с постановлением — храм закрыть. Так закрыли семь храмов, и мы ничего не могли поделать. Но несколько церквей владыке удалось спасти, среди них храм Воскресения Христова в Сусанино, его изобразил Алексей Саврасов на картине «Грачи прилетели». Когда владыка узнавал, что над каким-нибудь храмом нависла угроза закрытия, он просто приглашал туда иностранные делегации, и власти про этот храм сразу «забывали».

ПО ОБЕ СТОРОНЫ СТЕНЫ

В 1964 году меня назначили в Воскресенский собор в Западном Берлине. За три года до того построили Берлинскую стену. Нам выдавали специальные карточки, и мы могли ходить в Западный Берлин и обратно. Пограничники ГДР нас проверяли, а западноберлинские нам козыряли. Я встречался с эмигрантами по обе стороны стены. И у тех, и у других была любовь к России и тоска. Храм для них был утешением. В то время у меня родилось уже трое детей, и когда младший сын выходил во время богослужения со свечой, они умилялись, говорили: «Есть ещё в России вера православная!» Любили расспрашивать, из какой я семьи, в каких жил городах, им всё было интересно. Мы, когда могли, привозили гостинцы из России, особенно они ценили русский черный хлеб.

Служили в Воскресенском храме по субботам-воскресеньям и в праздники. Хор был очень хороший, из наших эмигрантов. Руководил им отставной солдат, который в Первую мировую попал в плен, женился и остался в Германии. Он, когда служил в армии, руководил полковым хором, его и назначили регентом, у него самого был хороший бас. Когда праздники приходились на будние дни, мы частенько так служили: я в алтаре один, он на клиросе один и староста Александра Михайловна Гофман за свечным ящиком — вот и весь причт. Помимо Александры Михайловны среди прихожанок были и другие русские женщины, вышедшие в свое время замуж за немцев. Прихожане не только русские — болгары, сербы, румыны. Потом сербам прислали священника и пускали их служить в один католический храм. Воспоминания у меня о том периоде жизни самые хорошие, со многими прихожанами поддерживал отношения, они приезжали к нам в Казанский собор, матушке и сейчас письма пишут.

Одно время я был благочинным приходов в ГДР: приход святого Симеона Дивногорца в Дрездене, святой Марии Магдалины в Веймаре, святителя Алексия, митрополита Московского, в Лейпциге. Штатный священник был только в Лейпциге, поэтому мне приходилось одно воскресенье служить в одном храме, следующее — в другом.

В Германии мне удалось сдать на водительские права. В экзархате имелись машины, мы с семьей в семь утра садились в машину и ехали два часа, к примеру, из Берлина в Дрезден.

НАСТОЯТЕЛЬ ПАМЯТНИКА АРХИТЕКТУРЫ

В 1990 году, — я тогда уже был настоятелем Князь-Владимирского собора — на престольный праздник я предложил митрополиту Иоанну послужить в Казанском соборе, но он не захотел: иконостаса не было, Казанская икона еще находилась в Князь-Владимирском соборе, там он и совершил архиерейское богослужение. Моего сына, отца Григория, уже рукоположили, и я направил его служить в Казанский собор. Статуи Аполлона Бельведерского и Венеры Милосской пришлось накрыть полотнами. Невероятно, но факт: на службе было 300 человек исповедников. С тех пор богослужения проходили раз в неделю в приделе преподобных Антония и Феодосия.

В мае 1996 года после заседания в епархиальном управлении я пошел провожать правящего архиерея — это был уже митрополит Владимир (Котляров) — до машины. «Отец Павел, что вы думаете о том, чтобы вас назначить настоятелем в Казанский собор? — вдруг спросил владыка. — Надо его восстанавливать и делать кафедральным». Я ответил: «Владыка, мне надо с семьей посоветоваться». Я понимал, что надо уйти из действующего храма в абсолютно не готовый для богослужения собор. Придется всё восстанавливать: и храм, и церковный уклад. Мы с матушкой поговорили и пришли к выводу, что если есть благословение правящего архиерея — надо идти. Позвонил владыке, что согласен, он велел на следующий день прийти за указом.

И вот пришел я в Казанский собор: голые стены, ничего нет, западный неф принадлежит музею — епархии передали только алтарь и подкупольное пространство. В алтаре южного придела, Рождества Богородицы, музейная канцелярия: захожу, сидят сотрудники, курят. Южный иконостас оставался, но не было арки, Царских врат и диаконских дверей… Тогда и началось восстановление собора. Мы и сейчас продолжаем его благоукрашать, а процесс реставрации нескончаем, это же памятник архитектуры мирового значения!