Почти все знакомые называли ее Любой. Нет, конечно, в школе, где она работала учителем, к ней обращались, как положено, по имени-отчеству – Любовь Алексеевна. Но вне стен школы будто бы все сговорились – Люба да Люба. И словно никто и не замечает, что какой-никакой, но она все-таки преподаватель со стажем. Да и лет ей уже за сорок. Вот и сына Алешку уже, можно сказать, с мужем вырастили. В армии служит сейчас. Многие Любины подруги возмущались и обижались, если их называли по имени-отчеству, вроде за старух считают, а ее наоборот, раздражало это панибратское, как ей казалось, обращение просто по имени.

В Алешке была вся ее жизнь. Иногда, глядя на него, Люба с ужасом думала, что его могло бы и не быть. Много лет назад, когда она училась на третьем курсе пединститута, отец Алешки, ее муж, узнав, что она беременна, сказал ей, что хорошо было бы сначала получить высшее образование, а потом уже думать о детях. Тогда Люба решила, что аборт - это единственный выход из сложившейся ситуации.

Через несколько дней Люба легла в больницу. Она не боялась. Была уверена – все будет хорошо. Тысячи женщин это делали, многие по нескольку раз, и ничего. Но накануне «операции по удалению плода» как сухо и безразлично выразился врач, Любе приснился сон. Ей снилось, что у нее родился сын. Маленький мальчишка, ее сын, лежал на какой-то лесной поляне, среди красивых цветов, а огромная, размером с корову, черная страшная муха кружила над младенцем и хотела разорвать его. Люба стояла, спрятавшись за деревьями, и боялась даже пошевелиться. Ужас сковал все ее члены. Младенец плакал и глядел по сторонам, как будто искал помощи. А потом посмотрел на Любу. Их глаза встретились… И в этот момент Люба проснулась. Вся мокрая от пота, с застывшим криком в горле, она лежала в больничной палате и слушала, как дико бьется ее сердце, которое готово было выпрыгнуть из груди. И вдруг она совершенно ясно поняла, и это было так просто и очевидно, что под ее сердцем совсем не плод, как говорил врач, что там, в ней, живет еще одна жизнь. Маленькая жизнь, которая сейчас смотрит на нее и ищет у нее помощи и защиты.

Утром Люба позвонила своему мужу, сказала, чтобы он забрал ее из больницы, и стала готовиться к родам. Так появился на свет Алешка.

А потом Алешка вдруг вырос, завалил вступительные экзамены в институт, хотя неплохо закончил школу, и пошел в армию. Люба сильно переживала за него. На вопросы соседок и коллег по работе говорила, что у Алешки все хорошо, улыбаясь, сетовала – вот, мол, не хотел в институте учиться, пускай теперь армия его жизни учит. Но по-настоящему Люба испугалась за сына, когда в одном из своих писем, которые, слава Богу, приходили регулярно (сынок не ленился писать), Алешка намекнул, что его отправляют «туда». «Туда» обозначало в Чечню.

Именно в этот день Люба первый раз в своей жизни пошла в церковь поставить свечу за здравие сына. Она никогда не считала себя особенно верующей и в церковь не ходила. Главное – чтобы Бог был в душе, так считала она. Поэтому и Алешка был не крещеный. Нет,  Люба и ее муж были не против крещения, просто как-то некогда было всегда.

И вот теперь он лежал перед ней… Алешка. Вся ее жизнь. Вся ее радость. Вся ее надежда. Ее сын лежал перед ней в гробу. В военной форме. Русский солдат, убитый чеченским снайпером. Люба смотрела на сына и не верила, что все это происходит на самом деле. Что все это происходит с ней. Несомненно, в гробу лежал ее дорогой Алешка, и в то же время это был как будто бы не он. Какой-то строгий и слишком взрослый. Словно смерть накинула ее сыну еще с десяток лет.

В дом приходили какие-то люди – военные, одноклассники. Кто-то к ней подходил, что-то говорил. Она молча кивала головой, не слыша слов. На кухне гремела посуда, кто-то из родственников готовил поминальный обед. Приносили венки, цветы. Но все это проходило мимо нее. Люба понимала, не верила сердцем, но понимала разумом, что сына она видит последние часы и минуты. И она пыталась насмотреться на него. И еще она ждала мужа, который уехал в церковь за священником. Почему-то она была уверена, что отпевание – это сейчас самое важное, что они могли сделать для Алешки.

Вдруг люди, наполнявшие и без того тесную комнату, расступились, и вошел молодой священник в сопровождении любиного мужа. Священник поздоровался, посмотрел на Алешку, перекрестился и сказал:

– Приготовьте земли, немного. Примерно с горсть.

Какой-то парень, вроде из бывших одноклассников, побежал на улицу за землей.

Потом батюшка достал из сумки книгу и белое облачение и стал облачаться. Все происходило в полной тишине. Когда священник облачился, он подошел ко гробу, еще раз внимательно посмотрел на Алешку.

– Что ж вы креста ему в руку не вложили? И венчика нет, – сказал батюшка и с недоумением посмотрел на Любу.

– Бабушки сказали, нельзя, – ответила мать и не узнала своего голоса.

– Как это нельзя? Крест нельзя?!

– Да… Сказали… Некрещеному нельзя.

– Так он что ж у вас, некрещеный?– батюшка переводил взгляд то на Любу, то на любиного мужа. Все молчали. Священник тоже молчал. Потом, глядя куда-то в сторону, сказал:

 – Вы знаете, мне трудно вам об этом говорить, но отпевать вашего сына я не могу, не имею права, – и батюшка стал быстро собирать свою сумку.

Словно гром грянул посреди ясного неба.

Собравшись, священник повернулся к отцу Алешки и как показалось Любе с упреком сказал:

– Что же вы мне в церкви об этом не сказали. Я бы там вам все объяснил. А так неловко все получилось, – и вышел из комнаты.

 Сразу все загудели вполголоса. Кто-то сказал:

– Мог бы исключение сделать. Парень-то за Родину погиб.

– Да где там! Они лучше новых русских или бандитов отпевать будут, этих можно. Правила позволяют.

 Любе было неприятно, что у гроба сына начались обсуждения священника, но она была согласна с этими людьми. Она не могла понять, как священник мог отказать ее Алешке в этом последнем обряде. Ее сын что? Хуже всех?

– Нет правды на земле, нет правды на земле, – только эта мысль крутилась и крутилась в Любиной голове, и страшная тоска, которую она никогда еще не испытывала в своей жизни, сдавила ее сердце.

 Уже во дворе, когда священник садился в машину, его догнал военный.

– Извините, не знаю, как к вам правильно обращаться…

– Отец Андрей.

– Отец Андрей, я командир убитого бойца. Я привез его к родителям. Вы думаете это легко? Вы просто не представляете, какое у них горе. Единственный сын. Вы же видите, что с матерью творится.

– Я… Я все понимаю. Простите.

– Неужели нельзя сделать исключение? Такая смерть. Ведь не от наркотиков умер, не в бандитской разборке, – офицер с надеждой смотрел на священника.

Батюшка помолчал, глядя в землю, потом поднял глаза и твердо сказал:

– Простите, не могу. Он вне церкви.

Офицер как-то сразу сник, достал сигарету, закурил и пошел к дому. Вдруг резко остановился и обернувшись сказал:

– Отец. Может быть, можно все-таки решить? Вы скажите, сколько.

Священник еще раз посмотрел на военного и молча сел в машину.

Люди говорят, что время лечит. Это правда. Самое большое горе становится не таким большим. Самые страшные душевные раны заживают, но рубцы остаются. У Любы тоже остались рубцы. Прошел год без Алешки. И она просто привыкла жить без него. Она смирилась с мыслью, что никогда больше его не увидит. И даже, как ей самой показалось, как-то успокоилась. Но вместе с успокоением в Любиной душе поселилась ненависть. Ненависть к тому снайперу, ненависть к тому чеченцу который убил ее сына.

Иногда ненависть просто душила ее. Люба не могла понять, как  этот чеченец, который и знать не знает ни ее, ни Алешку, мог взять и застрелить  сына. За что? О чем этот снайпер думал, глядя на ее сына в оптический прицел? Сколько баксов он получит? Или мстил за свое какое-то горе? Но при чем тут Алешка и она? Они лично ему ничего плохого не делали.

Прошло еще некоторое время и мысли эти стали навязчивыми. Лиц кавказкой национальности в городе толкалось немало. Особенно много их было на рынках и возле казино и ночных клубов. Проходя мимо этих людей, глядя на них, Люба думала, что вот такой же, как они, один из них, из их расы, из их веры убил ее сына. Вглядываясь в их лица, она пыталась представить себе, на кого из них был похож тот снайпер.

– Может на этого, а может быть на того, молодого… А может быть, это он и есть? – думала Люба, и для нее это превращалось в какой-то ритуал. Постепенно сердце ее ожесточалось все сильней, и она ловила себя на мысли, что ненавидит их всех. Всех без исключения. Они все виноваты в гибели ее сына. Они всегда убивали наших сыновей. Их ничем не исправить. Их только надо уничтожать. Всех без исключения.

Эти мысли не давали Любе покоя. От былого кратковременного успокоения не осталось и следа. Лежа рядом со спящим мужем, бессонными ночами Люба представляла, как она убивает того чеченца, который почему-то был похож на одного торговца с рынка, как она казнит его, а потом плакала в подушку от бессилия и тоски.

Муж Любы, увидев, что дело заходит слишком далеко, отвел ее к психиатру. Но это не помогло. Психиатр посоветовал куда-нибудь съездить, отдохнуть, отвлечься.

Отвлечься!!! От чего?! От Алешки?! Совет психиатра показался Любе каким-то кощунством над памятью сына. Ведь она только о нем и думает, а этот «знаток человеческих душ» предлагает ей отвлечься от родного сына. Нет! Она не предаст Алешку.

Но время шло, а Любе становилось все хуже. Словно Алешка требовал каких-то действий от нее. Словно ждал мщения за себя и поэтому не давал покоя своей матери.

– Это все с тобой творится, доча, потому как он у тебя неотпетый, – говорила соседка Ерофеевна. – Поп-то не захотел тогда отпевать. Вот Алексей упокоится и не может. Болтается между небом и землей. Иди в церкву и договаривайся с попом.

– Да как договариваться, ведь сказал же, что не положено некрещеных отпевать.

– Э-э-э, не положено. Заплати, не скупись, пожертвуй, так сказать, от чистого сердца.

– Да наш батюшка не такой. За деньги некрещеного не согласится отпевать.

– За деньги, смотря какие правда, любого отпоют, – со знанием дела сказала Ерофеевна.

– Нет, это вы зря так про церковь говорите. Мы сами виноваты, что не покрестили Алешку. Но все же схожу к батюшке еще раз.

 Так Люба попала в церковь второй раз.

Отец Андрей, тот самый, что приезжал на отпевание к Алешке, внимательно выслушал сбивчивый рассказ Любы. Он не торопил ее. И Люба рассказала ему все. И про сон перед несостоявшимся абортом, и про любовь свою материнскую к Алешке, и про мысли свои о том снайпере, да и о всем роде их чеченском, и про разговор с Ерофеевной. Рассказала все как на духу.

Отец Андрей не перебивал Любу. Ничего не спрашивал, только слушал. Когда Люба закончила свой рассказ, немного помолчал, как будто хотел убедиться, что Люба действительно сказала все. Затем произнес:

– Любая смерть близких нам людей – горе для нас. Но когда умирают родители на руках детей, это хотя и скорбное явление, но для нас понятное. Естественный порядок жизни – родители уходят, дети, внуки остаются, чтобы продолжить жизнь. Когда же дети умирают раньше родителей – это всегда намного больнее, особенно для неверующих людей, которые не признают Божьего Промысла и жизни вечной. И ваша душа не может с этим смириться. Вы вот ждете успокоения. И думаете, что если вашего сына отпоют, то успокоение придет само собой. Но дело совсем в другом. Успокоения не будет до тех пор, пока вы не простите. Пока не выгоните зло из своего сердца. А оно само не уйдет. Его надо вырвать. Да, да. Вырвать с корнем. Простите тех людей. Простите того человека.

– Человека?– Люба не ожидала, что разговор пойдет по такому руслу. Ей показалось, что ее даже затрясло. – Человека, говорите? Батюшка, о чем вы? Это не люди, это звери. Как простить?

– Нет, нет, – быстро ответил священник. – Вы ошибаетесь, это люди. Такие же, как и мы.

– И тот снайпер, убийца моего сына, тоже человек?

– Да, да, конечно, человек. Хотя он не ведает, что творит, но он человек. И на его зло есть управа. Божий суд, да и власть государственная для того Богом и дадена нам, чтобы злодеев наказывать. Но вы, лично, в душе своей, в сердце своем должны простить. А иначе умрете.

– Да уж лучше умереть быстрее, чем так жить. Я смерти не боюсь.

– Я вам, Любовь, о другой смерти говорю. Вы вот будете жить, как будто бы. На работу ходить, с соседями здороваться, мужу ужин готовить, а на самом деле будете мертвая внутри. И оживете вы только после того, как поймете, что обозначает слово «прощаю».

Люба вышла из церкви потрясенная. Отпеть так и не разрешили. Дал, правда, отец Андрей на прощание молитву какому-то Уару и сказал: «Прости и молись». В общем, бесполезно сходила, зря. И что это за святой Уар, имя то какое-то не наше, поди-ка тоже из этих нерусей. С этими невеселыми мыслями Люба стояла на остановке и ждала троллейбус. Простояв с полчаса, она решила идти пешком, заодно надеялась и немного отойти от разговора с батюшкой. Уже подходя к дому, она увидела драку. Точнее даже не драку, а избиение. Нельзя назвать дракой, когда четверо бьют одного, да еще и лежачего. Люба растерялась, а,  вернее, испугалась. Первая мысль была просто уйти, пройти мимо, пока ее не заметили. Сейчас время-то такое, не посмотрят, что женщина, и ей дадут как следует. Случаев таких рассказывали много, когда и грабили женщин, и били, и серьги из ушей рвали.

 Тот, которого били, уже не сопротивлялся, только лежа на земле, прикрывал голову руками. И вдруг в какое-то мгновение он посмотрел на Любу. Их глаза встретились… Словно сердце остановилось у Любы. Алешка!!! Как в том сне, который на всю жизнь запомнила она, Алешка снова смотрел на нее и нуждался в ее помощи. Алешка! Сынок! Как вихрь побежала Люба к дерущимся, что-то крича и махая сумкой. А они, четверо здоровых парней, словно школьники бросились в рассыпную. И хотя убегали они быстро, но двоих она узнала – учились у нее несколько лет назад. Подбежав к лежащему на земле парню, Люба увидела, что он не шевелится.

– Алешка, сынок, потерпи, я сейчас, потерпи,– приговаривала Люба. Парень еле слышно застонал. Потихоньку она отвела от его головы окровавленные руки, и внимательно всмотревшись в изувеченное лицо, поняла – это не ее сын, это не Алешка. Только тут Люба осознала, что не мог лежать Алешка перед ней. Не мог. Но странно, минуту назад она поклялась бы, что видела Алешкины глаза. Что именно глаза сына молили мать о помощи. Парень снова застонал. Люба оглянулась по сторонам, увидела, что вокруг собираются люди.

– Вызовите «скорую», срочно… И милицию,– закричала Люба. – Да помогите же кто-нибудь.

Какой-то мужчина подбежал к Любе, снял с себя куртку, скрутил в валик и положил под голову избитому.

– Спасибо,– еле слышно сказал с заметным акцентом парень, глядя на Любу.– Спасибо вам.

– Тихо, тихо, не разговаривай. Тебе не надо сейчас говорить. Сейчас «скорая» приедет. Ты только скажи, звать как тебя? – спросила Люба.

– Ах.. Ахмет, – с трудом ответил парень и потерял сознание.

Раздался звонок с урока, и школа в мгновение ока превратилась в шумный муравейник. В школьном коридоре, где минуту назад стояла тишина, разговаривать было бы трудно. Тем более что разговор предстоял серьезный. Поэтому Люба и Зарина, так звали мать Ахмета, решили прогуляться по улице.

 Из этого разговора Люба узнала, что Ахмет, которого вольно или невольно она спасла, был чеченец. Точнее чеченец наполовину – по отцу, мать его была ингушка. Смешанные браки не редкость в бывшем Советском Союзе, этим никого не удивишь. Давным-давно родители Ахмета приехали в этот город учиться, да так и остались здесь, обрусев по образу  жизни. Зарина говорила, что русские многому научили их с мужем. Научили терпению, научили простоте и открытости. Муж Зарины любил повторять, что им очень везло с хорошими людьми на жизненном пути. У них было всегда много друзей, которые готовы были прийти на помощь в любой ситуации. Все эти годы им было легко жить среди русских. Прожив много лет здесь, никогда они не слышали упрека или оскорбления в свой адрес за свою национальность, за свою внешнюю непохожесть на славян. До последнего времени.

Да, в последнее время, конечно, все изменилось. Эта проклятая война. Она натворила столько бед. Мужа стали останавливать на улице милиционеры и проверять документы. Пару раз он провел в милиции по нескольку часов, потому что не было паспорта с собой. Теперь без паспорта даже на улицу не выходит. На работе, в транспорте сколько раз ему приходилось выслушивать оскорбления. Да что там говорить, сосед по даче Иван, с которым бок о бок прожили столько лет, вместе брали участки, вместе домики строили, вместе, бывало, и праздники отмечали после трудов на фазенде, так этот Иван недавно, выпив немного лишнего, заявил мужу, что мы тебе черно..опому чечену, еще покажем кузькину мать.

Ахмет, конечно, все это видел и слышал, все это понимал, говорил отцу, что надо давать отпор таким людям. Но отец учил его, что надо терпеть, это все временно, лишь пока война идет. Кончится война и все встанет на свои места.

А теперь вот эта беда. Зарина заплакала. Ахмет так и не приходит в сознание. Кома. Врачи говорят, делаем все, что можем, а глаза прячут.

Люба слушала Зарину и, наверное, даже сочувствовала ей, но в душе у нее было холодно, в душе камень. Опять эти мысли, никуда не денешься от них. Люба понимала, что Ахмет не виноват в смерти ее сына. Но почему-то в голове мелькало: « Они так с нами, а мы так с ними». Глядя на Зарину, Люба думала: «Пусть не Ахмет, и не его отец, но может быть, их родственник мог выстрелить в Алешку. Пусть не они, но один из них».

В кабинете следователя было как-то слишком казенно. Понятно, что казенный дом, но не до такой же степени. Старый обшарпанный стол, огромный сейф в углу, облупленные стены. Обстановка спартанская в квадрате. Все это Люба заметила, окинув кабинет беглым взглядом. Но от следователя это не укрылось.

– Проходите, Любовь Алексеевна, садитесь. Вот так и работаем, в таких вот условиях, – сказал следователь, закрыл какую-то папку и убрал ее в стол.

Люба села. Следователь, немного помолчав, сказал:

– Любовь Алексеевна, я вас вызвал для того, чтобы поговорить с вами перед процедурой опознания подозреваемых. Их уже задержали.

– Простите, а для чего требуется опознание? Я уверена, это были Орлов и Гранин. Я их узнала. Они оба учились у меня. Я не была их классным руководителем, но я их хорошо помню. Три года назад они закончили школу. Я написала это все в своих показаниях.

– Да, да, да. Я читал ваши показания. Но я думаю, что вам не следует торопиться, – следователь многозначительно посмотрел на Любу.

– Я вас не понимаю, – сказала Люба.

– Вы ведь могли ошибиться. Были уже сумерки. Вы были напуганы. Да и есть свидетели, которые пишут, что вы кричали «Алексей, Алексей». Среди подозреваемых никого нет с таким именем. Значит, вы перепутали, обознались.

– Да… Я обозналась, – сказала Люба. К горлу подкатил комок, и она побоялась, что сейчас расплачется. – Я думала, что… что моего сына бьют.

 Следователь с недоумением посмотрел на Любу.

– Простите, Любовь Алексеевна, так ведь вашего сына …

– Я же вам сказала: обозналась.

Следователь помолчал. Потом достал какую-то бумагу и сказал:

– Послезавтра к десяти часам утра. Пожалуйста, здесь распишитесь, что повестку получили.

Когда Люба уже подошла к двери кабинета, следователь окликнул ее:

– Любовь Алексеевна.

Люба обернулась.

– Любовь Алексеевна, вы подумайте как следует. Что вам дались эти Магомедовы? Зачем вы их защищаете? Они же наших пацанов в Чечне убивают. Ведь и ваш сын…

– Замолчите, – почти крикнула Люба. – Не трогайте моего сына.

Ей стало страшно от того, что следователь сказал вслух ее мысли. Озвучил то, что было у нее в душе.

– Любовь Алексеевна, простите, если обидел вас. Просто самому тошно. Там эти черные творят что хотят. А здесь погорячились наши ребята немного, а теперь за убийство по полной получат.

– За какое убийство?

– Да, за убийство. Магомедов скончался сегодня утром. Не приходя в сознание.

Потрясенная услышанным, Люба вышла из кабинета. Как же так, еще одна смерть. Еще один умер на этой войне. Умер молодым, не оставив после себя детей, не успев узнать, что такое любовь, не утешив старость своих несчастных родителей. И в то же время, противное чувство удовлетворения – и им, этим чеченцам, пусть тоже достается. Пусть знают, что такое сына потерять. Нет, так нельзя. В чем виноват Ахмет? В чем виноваты его родители, которые убиты горем сейчас? Мысли, мысли, мысли…. В Любиной голове мысли как осенние листья, которые кружит холодный ветер.

Нет, все-таки поделом им, пусть бегут в свою Чечню, пусть даже сюда не лезут. Но почему же плохо так на душе, правду говорят – словно кошки скребутся. Кошки в Любиной душе – ее мысли. Не дают покоя. Скребут когтями. Так больно, так больно. Нет покоя. Ведь жалко все–таки эту семью. Ведь тоже люди… Люди? Стоп. Ведь и батюшка то же самое говорил. Они тоже люди. Такие же, как и мы. И горе у них такое же, как и у нас. И слезы у них такие же…

Люба сама не поняла, как она оказалась возле храма. Был уже вечер, и из храма слышно было пение. Шла служба. Люба зашла в церковь. Встав в уголке перед иконой Богородицы, она уже не могла сдерживаться и тихо заплакала.

– Ведь тоже люди, Господи, тоже люди. Все твои люди, – шептала она, глотая слезы.– Прощаю их, прощаю… Ты меня прости, Господи. И того, Господи… Ты его знаешь…Я не знаю его, Ты знаешь…Того, который Алешку, тоже прощаю…

 Так молилась Люба и глядела сквозь слезы на Божьего Сына, который прижался к Своей Матери-Богородице. А Господь глядел на нее…

Вера ВЛАДИМИРОВА, Новосибирск