Одаренный блестящими способностями, владея необыкновенным даром красноречия, Амвросий избрал для себя служебное поприще адвоката. Префект Италии, Аниций Проб, приблизил его к себе и потом сделал его правителем верхнеиталийских областей, Лигурии и Эмилии. Посылая его в Медиолан, он сказал:

– Иди и действуй не как судья, но как епископ.

Вступив на кафедру, он весь предался исполнению своих высоких обязанностей; раздав золото и серебро бедным, он посвятил недвижимое имущество свое Церкви, и управление экономическими делами предоставил брату своему Сатиру. Сам же ежедневно совершал божественную службу, и все остававшееся от управления Церковию время днем и ночью посвящал на изучение св. писания и истин св. веры. Он прилагал большие заботы и к улучшению клира церковного и свои устные наставления ему впоследствии изложил в 3 книгах о должностях служителей Церкви. Живя среди них, он сам подавал им пример, как соединять строгую подвижническую жизнь с обязанностями пастыря Церкви.

"Сам же чтимый епископ, – говорит очевидец Павлин, – был мужем великого воздержания, долгих бдений и трудов; ежедневно он умерщвлял свою плоть постом, который прерывал только по субботам и воскресеньям и в праздники знаменитейших мучеников. Он прилежал молитве днем и ночью и не уклонялся от труда писать книги своею рукою, если не был удерживаем от сего болезнию телесною". Будучи строг к себе, он был добр, ласков и доступен ко всем. "Он радовался с радующимися и плакал с плачущими. Если кто падши исповедывал ему грех свой, он так плакал, что и того возбуждал к слезам".

Особенная же услуга святого Амвросия состоит в искоренении язычества в Италии. Свергнутое с своего пьедестала Константином Великим, ослабленное его детьми и посрамленное внутренним своим бессилием, оно оставалось теперь в совершенной тени.

Несмотря на все это, побежденный враг, привыкший только к владычеству и славе, хотя и ясно видел теперь свое бессилие, однако ж, никак не хотел сознавать себя совершенно побежденным, никак не хотел и даже не мог отрешиться от мысли возвратить свое господство, как герой, привыкший к одним только славным победам. Особенно такого настроения языческие партии были в самом Риме, где язычество сливалось с ясным воспоминанием о прежнем величии и со всем гражданским бытом империи. Здесь даже довольно крепко держалась вся внешняя обстановка язычества.

В сенате, где вместе с христианами заседали и язычники, стояли идолы и алтари богов; сенаторы при вступлении в звание должны были исполнять известные языческие обряды; жрецы совершали жертвоприношения в 330 языческих храмах; игры и празднества языческие оставались еще во всей своей силе. Язычеству делались и более странные уступки: христианские императоры продолжали именоваться верховными первосвященниками, – звание, издревле усвоенное главе государства; по смерти они были торжественно причисляемы к богам, по обычаю языческого Рима. Вообще, язычество могло казаться еще господствующей религией, и эта мнимогосударственная религия с обрядами своими пользовалась еще у многих большим почетом, и ее служители пользовались еще многими правами и преимуществами.

В 382 г. указом императора повелено было навсегда вынести из сената алтарь и статую "Победы". Язычники и особенно римский патрициат жалобою и криком огласили Рим. Решено было послать императору депутацию, чтобы непременно испросить у него восстановления в сенате алтаря "Победы" и возвращения имуществ. Поборники язычества рассчитывали на важность своих требований, на красноречие своих ораторов, которых заклинали употребить все свое искусство для защиты богов. Но для более верного успеха депутации решились употребить еще особенное, самое патетическое, по их мнению, средство, именно: поднести Грациану одежду верховного первосвященника, как знак древней почести и высокого достоинства императорской власти. Язычники уверены были, что он не откажется принять это блестящее украшение, составлявшее гордость древних императоров и дававшее им права на божеские почести. А согласившись облечься в одежду первосвященника, он не останется уже нечувствительным к главному предмету просьбы их, возвращению отнятых привилегий и имуществ, обеспечивавших благосостояние языческой религии. С такими мыслями и надеждами депутация отправилась к Грациану.

Борьба с язычеством в его разложении не стоила Амвросию большого усилия, но святому мужу пришлось вести долгую и смертельную борьбу против арианской ереси.

В 385 году она потребовала, чтобы известная приворотная базилика, находившаяся вне стен города Милана, была уступлена арианам. Амвросий спокойно, но решительно отказал в этом требовании, и отклонил даже обсуждение этого дела в консистории. Между тем, молва о требовании императрицы подняла бурное движение в народе, для подавления которого требовался весь авторитет архиепископа, так как народ считал Церковь своей защитой против тирании гражданской власти. Разъяренная противодействием и полагая, что народ возбужден именно Амвросием, Юстина в пятницу пред Вербным воскресеньем послала нескольких сановников из своей консистории для предъявления дальнейшего требования, и притом уже не по отношению к приворотной базилике, но с требованием новой и обширной базилики, лежащей в стенах города. Амвросий отвечал, что "храм Бога не может быть оставлен Его священником". Требование было возобновлено на следующий день преторианским префектом Нестером. Оно было сделано в старой базилике, и Нестер поспешил назад с извещением ко двору о том народном гневе, который возбужден этим требованием. На следующее утро, когда Амвросий спокойно приготовлял оглашенных к приближающемуся пасхальному крещению, ему принесено было известие, что слуги императора занимались в это время развешиванием занавесей в новой базилике, с целью показать этим, что это императорская собственность. Он не обратил никакого внимания на это известие, спокойно продолжал свое объяснение символа оглашенным и затем начал совершать святую евхаристию. Второй вестник сообщил ему, что началось народное смятение и что народ схватил одного арианского пресвитера, по имени Кастул. Устрашенный мыслию, что могло произойти кровопролитие, Амвросий со слезами вознес молитву, что если будет погублена чья-либо жизнь, то пусть это будет его собственная, и послал некоторых из своих диаконов с целью позаботиться об освобождении Кастула. В этом они имели успех. Взглянув на все это событие как на мятеж, Юстина ввергла многих из граждан в тюрьму, приказала всем правительственным чиновникам разойтись по своим делам и наложила на гильдию купцов тяжелый штраф в 200 фунтов золота. Народ кричал, что он готов заплатить штраф, если только его оставят неприкосновенным в своей вере, и обнаруживал столь мятежное настроение, что Юстина еще раз отправила сановников и трибунов от имени императора с требованием от Амвросия сделать какую-нибудь уступку.

– Если бы император потребовал моего золота, – отвечал Амвросий, – то я не воспротивился бы ему, хотя все, чем я владею, принадлежит бедным; но император не имеет никакой власти над тем, что принадлежит Богу. Если он желает моего имущества, пусть возьмет его. Если он жаждет моей жизни, я готов последовать за вами. Думаете ли вы повергнуть меня в оковы? Отвести меня на смерть? Пусть будет так – я с радостию готов! Я не окружу себя народом, как оплотом; не буду искать убежища у алтаря для сохранения моей жизни; напротив, я готов пожертвовать собою за алтарь.

С этими ответами посланные и возвратились, и Амвросий, проведя весь день в церкви, отправился обратно в свой дом вечером, чтобы они могли найти его наготове, в случае если решили изгнать его. Но двор повергнут был в крайнее недоумение. В течение двух дней не постановлено было никакого решения. В каждый день Страстной недели совершались богослужения, и произносились проповеди, и на рассвете великого четверга Амвросий отправился в старую церковь, и его известили там, что новая базилика окружена солдатами. Он угрожал им отлучением, если они прибегнут хотя бы к малейшему насилию, и они бросились к нему, сильно напугав этим собравшихся в церкви женщин, чтобы умолять его о прощении. Толпа в новой церкви все возрастала, и раздавались уже громкие крики, чтобы пришел Амвросий. Но он не приходил, хотя мальчики дерзко срывали царские занавесы. "На его обязанности было, – говорил он, – ни уступать церкви, ни защищать ее силою". Чтобы избегнуть смятения, в окруженную войском базилику он отправил некоторых из своих пресвитеров в качестве представителей от себя. Это глубоко оскорбило двор. К нему послан был секретарь, который обрушился на него со всевозможными укорами и назвал его тираном.

– Я не имею оружия, – отвечал архиепископ, – а только силу Христа. Тирания священника есть его слабость. "Когда я немощен, – как говорит апостол, – тогда я силен".

Всю эту ночь он должен был провести в старой базилике, так как не мог возвратиться в свой дом, не подвергаясь опасности встречи с солдатами и чрез то возбуждения смятения. Вместе с своим духовенством он проводил длинные часы ночного мрака в молитве и псалмопении.

Следующий день (10 апреля) была великая пятница. Началось обычное богослужение. Дневное чтение было из книги пророка Ионы, и Амвросий рассказывает, что он начал свою проповедь словами:

– Братия, мы только что выслушали книгу, которая говорит нам, как грешники некогда были обращены и возвратились к покаянию.

Он еще не кончил этой речи, как ему принесено было известие, что солдаты удалены от новой базилики, штраф с купцов отменен, уплаченные уже деньги возвращены, и заключенные в тюрьму граждане выпущены на свободу. Придворная партия, очевидно, отступила пред твердостью епископа, преданностию мирян и очевидными признаками негодования, обнаруженного православными солдатами. Партия эта решила отступить, потому что сама Юстина осознала, что Амвросий и его сторонники слишком сильны для того, чтобы заставить их подчиниться предъявленному ею требованию. Рассказывают, что когда юному императору советовали лично отправиться в церковь и подавить Амвросия своим авторитетом, он отвечал:

– Я полагаю, что Амвросию стоит сказать только слово народу, и он немедленно схватит меня и заключит в тюрьму.

"Подумай, – писал Амвросий своей сестре, – чего я должен был ожидать после таких заявлений! Бог да удержит всех врагов от Церкви; пусть они направят все свое оружие против меня, да утолят свою жажду моею кровию".

В течение этого года не принято было никаких дальнейших мер; но 23 января следующего года православный мир был повергнут в ужас изданием указа, которым предоставлялась всем арианам полная свобода иметь религиозные собрания в церквах и за всякое противодействие им угрожалось смертью. Закон этот, который Амвросий называет "кровавым эдиктом", был начертан арианином Авксентием. Задача эта, правда, была возложена сначала на канцлера Беневола, но он безусловно отказался принять ее на себя. Ему угрожали изгнанием за отказ от исполнения этого поручения, но он с негодованием бросил от себя пояс, бывший знаком его должности, к ногам арианки-императрицы и удалился в свой родной город Бресцию.

– Возьми назад твои почести, – сказал он при этом, – и оставь мне мою совесть.

К Амвросию было опять предъявлено требование, чтобы приворотная базилика была передана арианам.

– Если Наваф, – отвечал святитель, – не хотел отказаться от наследия своих отцов, то как могу я отказаться от того, что я получил в наследие от Дионисия, умершего в изгнании, и от исповедника Евсторгия и других епископов, моих предшественников?

Императорская партия видела, что ей не представлялось никакой возможности осуществить свое намерение иначе, как окончательно отделавшись от Амвросия. На своем пути в церковь и к гробницам мучеников он ежедневно проходил мимо дворца, и, однако же, никто не осмелился наложить на него рук. Наконец, Юстина отправила к нему одного военного трибуна с положительным приказанием, чтобы он оставил город, прибавляя, что ему предоставляется идти, куда он хочет. Амвросий отказался оставить свою паству. Тогда распространился слух, что имелось в виду произвести над ним насилие. Он безопасен был только в церкви, и там он оставался среди своего народа. Базилика была окружена солдатами, которые позволяли всем входить в нее, но никому не позволяли выходить. С своей стороны, Амвросий делал все, что можно было, для поднятия унывающего духа народа.

Между тем, общественные дела становились более и более мрачными. Один испанец, Максим, еще ранее описываемых событий, вкрался в доверие британских солдат и был провозглашен ими императором Галлии.

Самозванец думал овладеть и Италиею, но Амвросий, упрошенный Юстиною, убедил этого самозванца не делать нашествия на Италию, предоставить управление его законному императору Валентиниану. Теперь Максим снова решил вторгнуться в Италию. Юстина еще раз чувствовала, что она не могла найти другого такого хорошего посланника, каким мог быть Амвросий. Как ни много он потерпел огорчений от царедворцев, он все-таки сразу же с искренним сердцем принял их просьбу, и во второй раз отправился на переговоры с узурпатором. Переговоры с ним он вел столь властно и строго, что на этот раз тиран быстро приказал ему возвратиться назад и двинул свое войско к Альпам. Юстина с своим сыном Валентинианом бежала под защиту Феодосия в Фессалонику.

Последний предостерегал их касательно тех худых последствий, которые могли быть причинены им арианством, но стал на сторону их дела, быстро переправился с Валентинианом в Италию, разбил Максима и прогнал его в Аквилею. Там Максим был схвачен своими собственными солдатами, пурпурная одежда была сорвана с него, пурпурные сандалии сняты с ног, пурпур и украшенная драгоценностями диадема сорвана с головы, и он с связанными руками и ногами притащен был к Феодосию. Феодосий смотрел на него со смешанным чувством сожаления и негодования, и после нескольких презрительных вопросов отпустил, не решив его окончательной судьбы. Схватившие его солдаты вследствие этого прибегли к самоуправству и вынеся из императорской палаты, отрубили ему голову.

Произошло это так. Жители города Каллиникии держались различных вероисповеданий: там были и православные, и последователи еретика Валентина, и евреи. Разность верования была поводом к частым ссорам между жителями. В один из праздников православной Церкви по улицам города шла торжественная процессия монахов. Пользуясь случаем, валентиниане с оружием в руках напали на беззащитных; народный фанатизм вспыхнул; завязалась жаркая борьба, православные одержали верх и в порыве гнева сожгли не только храм Валентина, но еще иудейскую синагогу. Местный епископ поддерживал ревность народа. Беспорядок был так велик, опустошения так значительны, что начальник азийской милиции счел нужным уведомить о том императора, и по его донесению вся вина падала на православных, в особенности на местного епископа. Феодосий находился тогда в Медиолане. Одна весть о мятеже возбуждала уже гнев его, но, кроме того, поступок христиан не согласовался с его политикою в отношении к евреям. Раздраженный император обязал каллиникийского епископа восстановить синагогу и определил строгое наказание беспокойным монахам.

Красноречие медиоланского епископа не произвело своего действия: письмо осталось без ответа. Возвратившись в Медиолан, Амвросий не являлся к императору с упреками; казалось, он забыл о своем письме и строгом указе против каллиникийских христиан.

В один день император посетил медиоланскую церковь, где епископ намеревался совершить литургию. Амвросий взошел на кафедру и стал говорить о милосердии Спасителя, о любви Его к Церкви, о преимуществе Церкви пред синагогою. Император понял мысль проповедника. Дух любви, дух Христов коснулся сердца его. Когда Амвросий сошел с кафедры, Феодосий вслух народа сказал ему: "Для меня говорил ты, епископ. В самом деле я поступил слишком строго, обязав каллиникийского епископа возобновить синагогу. Но даю тебе слово отменить приговор свой". Тяжелое бремя спало с сердца Амвросия. Теперь с радостью разрешил он свой обет, который дал себе, вступая на кафедру: до тех пор не приступать к совершению божественных таин, пока не испросит у императора прощения каллиникийцам. Феодосий отменил приговор свой против епископа и монахов Каллиникии.

В 390 г. Феодосий, услышав, что в Фессалонике, жителям которой он не раз оказывал благодеяния, произошло возмущение, среди которого чернь умертвила нескольких императорских чиновников, в порыве неудержимого гнева решился страшно наказать неблагодарных мятежников и, по повелению его, в один из праздничных дней, когда народ собрался в цирк, до 7000 человек безразлично были неожиданно преданы смерти.

Узнав об этом безжалостном избиении, святитель Амвросий был поражен такою скорбию, что, удалившись в свое загородное уединение, написал оттуда Феодосию обличительное письмо. "Для меня великая печаль, – писал святитель, – что ты, подававший пример редкого благочестия, – ты, являвший на престоле величественный образец милости, часто не желавший казни одного преступника, ты не скорбишь о погублении стольких невинных. Я не имею к тебе никакой вражды, но испытываю страх; не осмелюсь я возносить божественную жертву, если ты захочешь при этом присутствовать. Мне препятствовала бы это совершить невинно пролитая кровь одного человека. Дозволить ли кровь стольких невинных жертв? Не думаю. Пишу это для тебя собственноручно, чтобы один ты прочитал это".

Несмотря на это письмо, Феодосий при первом случае хотел, по обыкновению, войти в храм Божий, но в дверях храма услышал голос Амвросия:

– Ты подражал Давиду в преступлении, подражай ему и в раскаянии. Какими очами будешь ты созерцать храм общего Владыки? Как прострешь руки, с которых еще каплет кровь неповинного убийства?.. Отойди же и не пытайся прежнее беззаконие увеличивать новым...

– Чего же Бог требует от меня? – спросил со смирением император.

– Того же, что должен сделать каждый убийца: у Бога нет лицеприятия, – отвечал пастырь, и Феодосий со слезами возвратился в свой дворец и провел здесь в уединении несколько месяцев, предаваясь сокрушенному покаянию. По временам пробуждалась в нем, однако же, прежняя раздражительность при мысли, что он – император – отлучен от Церкви, и не раз порывался он об отмене святительского определения, но Амвросий отвечал, что император властен отнять у него жизнь, но не властен переменить определение Церкви. Наконец, перед праздником Рождества Христова, успев убедиться в раскаянии Феодосия, он разрешил его, расположив его прежде того издать закон, по которому смертные приговоры исполнялись бы не раньше, как через месяц от составления их.

"Такою-то великою доблестию сияли и архиерей, и царь, – пишет церковный историк Феодорит в заключение своего повествования о покаянии великого Феодосия, – я удивляюсь обоим: и дерзновению одного, и благопокорности другого; удивляюсь и теплоте ревности в первом и чистоте веры в последнем".

В 395 году умер в Медиолане Феодосий Великий. Немного более двух лет жил после него Амвросий.

В 397 году, предчувствуя близкую кончину, Амвросий известил о том приближенных. Печальная весть быстро распространилась в Медиолане. "С кончиною епископа погибнет Италия!" – говорил военачальник Стилихон и предложил известнейшим гражданам Медиолана, друзьям Амвросия, идти к умирающему и просить его, чтобы он молил Бога о продолжении жизни. Амвросию было тогда около 57 лет; непрерывные разнообразные труды и сильные душевные потрясения преждевременно расстроили его здоровье. С преданностью воле Божией он спокойно отвечал друзьям своим: "Я не так жил между вами, что мне стыдно было возвратиться к жизни. Но я не страшусь смерти: я верую в благость Божию".

Болезнь Амвросия быстро усиливалась, и, наконец, исчезла надежда друзей на его выздоровление. Некоторые из служителей Церкви, находясь в дому умирающего, шопотом говорили между собою о преемнике Амвросия и упомянули имя Симплициана. Слышал ли Амвросий разговор, или сам с собою рассуждал о том же, только в ту минуту, когда было произнесено имя Симплициана, он три раза воскликнул: "Стар, но добр!" Симплициан, который был любим и уважаем Амвросием, действительно, был его преемником на кафедре медиоланской. За день до Пасхи (397 г.) медиоланская Церковь оплакала кончину любимого пастыря.

Содержание