ПРАВДОЙ БУДЕТ СКАЗАТЬ

ПРАВДОЙ БУДЕТ СКАЗАТЬ...

Всякий раз, когда я записываю запомнившиеся эпизоды моей жизни, ловлю себя на мысли—а надо ли это делать? Приносит ли это пользу моей душе? Конечно, может быть, кому-то интересно узнать, как человек принимает решение стать монахом, как этот монах подвизается в непосредственной близости к Святейшему Патриарху Пимену, тем более, что жизнь священноначалия нашей Церкви тесно соприкасается с правительственными кругами, а потому самые различные ситуации, от трагических до комических, конечно же, имели место и могли бы стать предметом подробных воспоминаний. Да и для истории был бы оставлен интересный материал о взаимоотношениях Церкви и государственной власти в период «застоя» и «перестройки». Все это так, и информации

молено было бы опубликовать много, например, о кремлевских встречах с Андреем Андреевичем Громыко или Михаилом Сергеевичем Горбачевым. Понятно, что интерес у многих вызовет не сам факт встреч, о которых пэдробне сообщалось в прессе, а поведение их участников, оттенки и нюансы, которые говорят весьма о многом.

Писать об этом бесстрастно — трудно, да и вряд ли возможно. Осуждать же или оценивать происходившее мне все более не хочется. Поэтому я принял решение закончить свои воспоминания, запечатлев на бумаге еще лишь несколько эпизодов из своей жизни, которые я не могу забыть, и которые, как мне кажется, смогут принести духовную пользу читающим. Правда, и в этом случае остается опасность впасть в гордость или хотя бы испытать некое дешевое тщеславие, чего я боюсь, ибо грехов у меня и так достаточно.

Сейчас минул уже третий год моего епископского служения на Новосибирской кафедре. К сожалению, человек, облеченный саном, для многих является тайной за семью печатями, а уж епископ — это вообще ангел, слетевший с неба. Но это представление неверно, оно препятствует общению народа с духовенством, а в результате затрудняется духовная жизнь. Но скажут, что для Духа

Святого нет преград, ибо Дух дышит, где хочет» (Ин. 3, 8), и это истина, однако то непонимание, которое между священством и паствой бывает, — работа врага человеческого спасения диавола, и мы, пастыри, должны не только сознавать это, но всеми силами стараться его уменьшить, что достижимо только с Божией помощью.

Беда наша в том, и об этом я, как епископ, не боюсь сказать, что есть, к сожалению, духовные лица всех рангов, которые эту «неприкосновенность» не только воспринимают как должную привилегию, но и стремятся ее упрочить, придать ей ореол таинственности и чуть ли не Богом данной привилегии. Кстати, этот грех есть не только в среде духовенства, я наблюдал его и в среде светских учителей, которые, как вспоминаю из студенческих лет, не пожелали однажды отдыхать на природе вместе с учащимися, мотивируя это тем, что тогда не будет возможности «расслабиться». Именно в это время я впервые задумался — как же распространен среди наставников, руководителей и вообще людей, облеченных хотя бы минимальной властью, дух лицемерия. Становится страшно, когда понимаешь, что учитель, профессор, наставник и, увы, пастырь, может все духовные силы свои употреблять на то, чтобы хорошо играть роль пра-

ведника на людях, но оставаясь среди «своих» или наедине, не смущаться сознанием, что он такой же, как и многие, грешный человек. Мне кажется, что так жить очень трудно, ведь людей ввести в заблуждение можно только на время, а истинное положение дела так или иначе, рано или поздно, станет непременным достоянием всех. Поэтому, помня о великой ответственности перед Богом не только за дела, но и за каждую мысль, куда разумнее предстать перед людьми — учащимися, пасомыми — с сознанием своего несовершенства и готовностью вместе со всеми, с помощью Божией, возрастать в вере, добродетели и совершенстве. Благодарю Бога, что я в жизни достаточно много встречал учителей и пастырей, искренность которых была заметна при первой встрече. С Божией помощью стараюсь им подражать и я.

О ИСЦЕЛЕНИИ

С событием этим связан мой первый опыт сознательной молитвы. Это важно отметить, ведь я жил в окружении молитвы с младенчества. Вокруг молились все.

Отец-священник ежедневно уезжал на богослужение в свой московский храм, и его предстоя-

ние перед Богом отождествлялось в нашем детском сознании как строжайшая дисциплина. Присутствуя за папиным служением, надо было набраться терпения и стоять в храме, «как свечка». Бывать на этих службах нам со старшим братом Колей приходилось редко, но, участвуя в богослужении в нашем сельском гребневском храме в качестве свещеносцев, а для этого нам были сшиты голубые детские стихари, мы уже старались во всем подражать отцу, становились не по-детски строгими и не позволяли себе в храме никаких вольностей.

Молились ли мы тогда? Если под молитвой подразумевать возношение ума и сердца к Богу, то надо признать, что наше участие в храмовой молитве было чисто внешним: вовремя зажечь свечи, чинно выйти впереди священника, который нес Евангелие или Святые Дары, подать диакону и взять обратно кадило, которое непременно должно быть с горящим углем.

Нам с братом тогда было по 5-6 лет и, конечно же, требовать от ребенка в этом возрасте сознательного духовного делания, каковым и является молитва, нельзя. Другое дело, если выше перечисленные действия за богослужением совершает взрослый человек — пономарь, послушник или

иподиакон — и сердце его остается холодным, а в голове роятся мысли, связанные с житейской суетой (а мне пришлось это пережить, когда я уже студентом семинарии был иподиаконом Патриарха), конечно, такое духовное состояние ущербно и должно вызывать, по крайней мере, чувство своего недостоинства и вести к покаянию.

Но были редкие дни, когда отец приходил в наш сельский храм и вставал вместе с певцами на клиросе. Мы стояли рядом и могли видеть то вдохновение, с которым наш батюшка погружался в чтение и пение. Прекрасное знание церковного устава, мастерское владение звонким баритоном, глубокое проникновение в смысл славянских текстов — все это создавало впечатление пламенного творчества. Отец весь погружался в молитву и было видно, что иначе он молиться не может.

Такое же впечатление от папиной молитвы оставалось у нас после молебнов и панихид, которые регулярно совершались отцом в нашем доме перед учебой или каким-либо путешествием, а также на могилах наших усопших родственников. Понимаю, что вряд ли можно употребить понятие профессионализма к духовному деланию, но именно такое впечатление оставляла в нас молитва отца-священнослужителя, не имевшего, кстати, никако-

|го богословского образования. Дар молитвы и слу|жения людям он, конечно, получил от Бога, что постоянно чувствовали все окружающие его люди, и выражалось это в их благоговении перед отцом Владимиром.

Молитва мамы была иной. Мы, дети, наблюдали ее гораздо чаще. Несомненно, мама имела цель и обязанность — научить детей молитве. Поэтому молитвы утренние, вечерние, перед приемом пищи и после, всегда свершались в ее присутствии. Пока мы не выучили молитв наизусть, их всегда неспешно читала мама, следя, чтобы мы тихонько повторяли за ней. Таким образом все молитвы мы заучили не по печатным текстам, а с голоса, постепенно расширяя наше молитвенное правило, которое никогда не было большим.

Полное утреннее и вечернее правило я впервые стал совершать по молитвеннику только в семинарии и тогда же ощутил разницу, которая была (или не была) в душевном чувстве удовлетворения после прослушанных или прочитанных молитв. Как говорят, «что греха таить», ведь бывает, что отстояв продолжительное богослужение и прослушав множество замечательных молитвословий, в конце службы должен себе признаться, что молитвы, как таковой, так и не было в сердце. Поэтому

неудивительно для знающих сладость молитвы, что в семинарии, после окончания вечернего правила, которое ежедневно удлиняется студенческой проповедью, многие воспитанники не спешили расходиться по спальням, а еще оставались в храме, заканчивая свое внутреннее молитвенное общение с Богом, которое нельзя назвать «правилом», ибо это потребность души, однажды познавшей близость Бога.

Знание наизусть утренних и вечерних молитв очень помогло мне в армии, когда я мог прочитывать их, стоя в строю. Надо сказать, что человек, ежедневно совершающий молитвенные правила, постепенно приобретает особый навык к молитве, некую внутреннюю потребность. И если обстоятельства не позволяют прочесть привычных молитв, то чувствуешь себя неуютно в течение всего дня. Поэтому знание наизусть хотя бы некоторых основных молитв необходимо христианину.

Подлинно счастлив тот, кто может через слова известных всем молитв излить свое сердечное чувство к Богу, но бывает так, что человек чувствует потребность в безмолвной молитве, не связанной со словами. В подобных случаях бывает достаточно лишь самых кратких молитвословии, таких, как «Господи, помилуй!», «Господи, помоги!» или «Сла-

ва Тебе Боже наш, слава Тебе!». Хорошо, если христианин, почувствовавший потребность в такой молитве, уже знаком с молитвой Иисусовой: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного». Эта молитва, при правильном ее употреблении, способна дать человеку чувство своего реального духовного состояния, то есть своей греховности, и низвести в сердце кающегося мир Христов.

Но, пожалуй, я сейчас пишу о монашеском опыте духовной жизни, которым уже двадцать лет пытаюсь овладеть. Хотя впервые узнал я о подобном молитвенном состоянии еще будучи ребенком, наблюдая ночную молитву мамы. Ясно помню, что я неоднократно, глядя на нее молящуюся, засыпал в своей кроватке. Наверное, мне было тогда года три-четыре, потому что жили мы в это время все в одной комнате. Помолившись с нами и уложив нас спать, мама еще какое-то время работала по дому, а когда приходила отдыхать сама, то снова молилась. Конечно, за день она очень уставала, потому что начиная молиться на коленях, она скоро садилась на коврик рядом с нашими кроватками и продолжала молитву.

В комнате было темно, и свет был только от лампады, поэтому в таких моментах никакими

книгами мама не пользовалась. Молитва ее была безмолвна, но заметно было — насколько напряженно ее духовное состояние. Я засыпал, но иногда еще видел, как мама в конце молитвы многократно и неспешно осеняла крестным знамением на все четыре стороны, низводя на нас, детей, и на всех, за кого молилась, Божие благословение.

Я знаю, что и сейчас у нее, уже старушки, осталась эта привычка: после молитвенного правила и чтения акафистов, благо время теперь позволяет, она непременно осенит крестным знамением того, за кого молилась, и если я, уже епископ, бываю где-то рядом, то непременно сподобляюсь материнского благословения, особенно перед путешествием.

Естественно, что мы, дети, подражая родителям, совершали все положенные христианину молитвенные правила, но теплоту сердечной беседы с Богом и чудодейственность молитвы я познал лишь после случившегося со мной несчастья. Кажется, я заканчивал тогда обучение в музыкальной школе, так как ездил для этого в Москву. В нагрудном кармане у меня постоянно лежал переписанный мамой от руки девяностый псалом «Живущий под кровом Всевышнего...». Постоянно прочитывая его перед поездкой, я скоро выучил его наизусть,

причем по-русски, а не по-славянски, как читается он в храме.

Учился я игре на контрабасе успешно, благодаря хорошему педагогу Владимиру Аркадьевичу Борисову, который был уже в пенсионном возрасте и не скрывал своей любви к хорошему церковному пению.

Помню, когда я играл переложенную для исполнения на инструменте арию Ивана Сусанина из оперы Глинки, то мой учитель сказал, что это произведение следует играть с таким чувством, какое бывает у христианина в Великий Четверг Страстной недели при слушании чтения Двенадцати Евангелий о страданиях и смерти Христа. Благодаря прекрасным педагогам, в душе, несомненно, верующим, я имел возможность правильного духовного развития.

Никогда не забуду той поистине пасхальной радости от чувства духовной близости и единства, когда в московском храме Ильи Обыденного, который, благодаря дедушке, стал для меня духов|ным училищем, я вдруг встретился на клиросе со хвоей учительницей по сольфеджио. Все это, как помню, вдохновляло меня особенно прилежно учиться музыке. Но ради чего? Этот вопрос, естественно, должен был встать однажды. И он встал.

И ответил я на него для себя просто: чтобы быть выдающимся музыкантом. Казалось бы, в этом нет ничего плохого, тем более, что преподаватели мои серьезно готовили меня для поступления в музыкальное училище, что я с успехом позже и осуществил. Но чувство гордости стало постепенно укореняться в моем юношеском сердце. Я и сейчас хорошо помню, какие пустые и тщеславные мысли роились у меня в голове, особенно после удачных экзаменов и отличных оценок.

Но Господь милостив, и Он обогатил меня тогда особым духовным опытом, опытом сердечной пламенной молитвы, хотя и молился я тогда, чтобы не пострадала моя карьера музыканта. Случилось так, что когда я усиленно и небезуспешно готовился к очередному концерту (или экзамену, сейчас уже не помню) и тщеславные мысли не оставляли меня ни на минуту, а это действительно было так, я вдруг поскользнулся на весенней подмерзлой дороге и сильно повредил себе при падении большой палец.

До выступления оставались считанные дни, а палец мой посинел, распух, и я испытывал сильную боль. В травмпункте мне сделали тугую перевязку и посоветовали на неделю, как минимум, забыть об инструменте. И сейчас помню, что хотя

палец и очень болел, больше я переживал, что не смогу в очередной раз прославиться. Мне очень хотелось еще раз отличиться.

Но что лее делать? Не знаю, как это объяснить, но я дерзновенно решил молиться и просить у Бога исцеления. Именно так. Другой вариант меня не устраивал. Сейчас, когда с того момента прошло более тридцати лет, сознаешь всю дерзость такой молитвы. Но горе мое было велико, хотя и происходило от неудовлетворенного тщеславия.

Были первые дни Великого поста, и все мы ходили вечером в храм на чтение покаянного канона преподобного Андрея Критского. Стоя в храме, я плохо слушал чтение и пение. Очень болел палец, и я только повторял про себя: «Господи, исцели!» Во мне не было чувства покаяния, чувства вины. В горле стоял комок от подступающих слез и боли. Я в каком-то безумии даже не просил, а требовал от Бога исцеления. В таком состоянии я пробыл весь вечер и, ложась спать, был очень расстроен. Палец сильно болел, но, измученный, я все же загнул.

Первое, что я почувствовал утром, — моя рука была совершенно здорова. Помню, что я даже ис-•пугался. Боли в пальце не было. Попробовал пошевелить — боли нет. Тогда я быстро снял доволь-

но массивную повязку. На пальце не было даже и следа от былой травмы. Я, все еще сомневаясь, взял смычок и попробовал играть. Пальцы, как обычно, слушались, и я вдруг понял, что Господь меня исцелил. Еще больше обомлело мое сердце, когда я осознал, что Господь не только слышал вчера каждое мое дерзновенное требование, но что и сейчас Он ближе ко мне, чем кто-либо.

Мне было пятнадцать лет, когда я сподобился этой милости Божией. Я еще не осознавал своего недостоинства, не видел еще грехов, не каялся, как подобает христианину, этот опыт мне еще предстояло приобрести, но с того момента я уже знал, что Господь рядом и с ним можно говорить просто своими словами.

Думал ли я когда-нибудь, что стану епископом? Положа руку на сердце признаюсь, что было время, когда горделивая мысль стать авторитетным пастырем посещала меня.

Сейчас смотрю на эти мечты как на проявление духовного младенчества, когда непременно хочется чем-то отличиться и, если уж не быть известным артистом, ведь я окончил музыкальное училище, то и после получения духовного образования

непременно хотелось не затеряться и не быть как все. Но эта болезнь «духовного роста» постепенно прошла, и сейчас хорошо помню, что когда я на исповеди в год окончания семинарии сказал духовнику о желании принять монашество и он на это довольно просто ответил, что, значит, будешь епископом, то я пережил очень неприятное чувство.

Спорить с духовником, да еще на исповеди, вроде бы неуместно, тем более, что он цитирует Священное Писание, где говорится, что тот, кто епископства желает, доброго дела желает. Как семинарист я эти тексты помнил и, конечно же, знал, как их следует правильно понимать. Здесь совсем не тот случай, когда говорят, что плох тот солдат, который не мечтает быть генералом.

В Христовом воинстве (а все христиане должны постоянно вести духовную брань с силами зла в своем сердце) совершенно иной взгляд на понятия славы, чести, достоинства и силы. Достаточно вспомнить евангельское утверждение, что сила Бо-жия в немощи человеческой проявляется, чтобы понять, что принципы правды Божией отличаются от наших принципов, как небо от земли. Поэтому «желать епископства» в евангельском контексте означает стремление к совершенному самопожертвованию в служении людям.

Наверное, как раз реальная оценка своих духовных сил и возможностей и знание труднейших проблем жизни, с которыми приходят к священнику люди, отпугивают многих добрых христиан от высокого пастырского служения. Прекрасно об этом сказано в трудах святителя Иоанна Златоуста, именуемых «Семь слов о священстве».

Конечно, в выборе жизненного пути для меня большую положительную роль сыграл пример отца-священнослужителя, снискавшего большую любовь со стороны прихожан.

Я никогда не считал для себя зазорным стремиться во всем походить на отца. Но как показала жизнь, к семейным узам я не был предрасположен. Правда, и о монашестве я по сути дела ничего не знал, и по-настоящему почувствовал монашеский крест, как ни странно, уже став епископом, уехав далеко от родного дома и родственников.

Думаю, что каждый человек в выборе жизненного пути уникален и в успешности этого вряд ли возможно быть уверенным, как говорят, на все сто процентов. Вся жизнь, от рождения до смерти, дар Божий, и если это человек понимает, а скорее, если он в это верит, то, пожалуй, первый экзамен на духовную зрелость предстоит выдержать моло-

дому человеку как раз в вопросе выбора профессии и образа жизни. Настроенному смиренно в этой ситуации легче, так как все, что бы ни случилось, воспринимается с верой во всеблагой Промысел Божий.

Но вот уже пошел двадцать второй год как я монах и уже четвертый год моего епископского служения в Новосибирске. Свой монашеский постриг я хорошо помню, наверное, еще и потому, что записал свои воспоминания о нем через два года. Записывал не для публикации, а чтобы иметь возможность позже кое-что сравнить в своем восприятии духовного мира.

Сегодня главное, за что благодарю Бога, что Он помог мне утвердиться в мысли, что я тогда не ошибся и поэтому ни разу не пожалел о выбранном пути. Хотя это вовсе не значит, что иноческое мое служение дало мне возможность беспорочно прожить эти годы. Увы, грехов множество, и каждый раз, готовясь к исповеди, а это значит обнаруживая, прежде всего, в самом себе греховную скверну, с душевным трепетом сознаешь, сколь велико еще ко мне милосердие Божие.

Итак, ничего не меняя, далее предлагаю читателю записки двадцатилетней давности.

ПОСТРИГ

Господи, благослови!

Прошло ровно два года с того момента, как я дал священные иноческие обеты. Два года. Много это или мало? Вопрос сложный. Хочется ответить — мало, ибо за этот срок я ничему не научился, ничего не приобрел. Иногда даже кажется, что два года назад, еще до вступления в число братии, я был чище, возвышенней. Дай Бог, чтобы это только казалось, ведь два-то года прошли, и за них надо будет отчитываться. Конечно, тогда передо мной была открыта любая дорога, был выбор, что порождало мечтательность, с одной стороны, а с другой — прилежную молитву, ибо я чувствовал, что шаг, который предстоит сделать, определит всю мою будущую жизнь.

Я чувствовал, что без помощи Божией не смогу верно сделать выбор, а потому я молился. Господь помог мне в те дни, и я с легкостью, да, именно с легкостью, встал на путь инока, путь одиночества. Но христианин не один, он всегда с Богом, а от этого сознания всегда на сердце светло и чисто.

Прошло два года. За это время моя крестница научилась ходить, бегать и даже говорить. Сознательно ли, но она уже осеняет себя крестным зна-

мением и радуется, ощущая благодать молитвы и пастырского благословения. Это она, кроха, а что же я? Господи, прости и помилуй. Я остался на точке замерзания. Но человеку свойственно оправдывать себя, оправдываюсь и я. Вот кончу учиться, сдам все экзамены и начну духовное делание, как сказал духовник: «Благо, что есть чем себя оправдать». Конечно, он пошутил, но сколько же раз можно падать?

Мой постриг был необычным. Обычно в Лавре постригают постом. Это время особой сосредоточенности, молитвы, подвигов. Молодые послушники ревностно несут послушания, ежедневно ходят на монастырскую службу, встают рано. Лица у всех бледноватые, но дух бодр, чувствуется особый духовный подъем."

Подвизался и я. Одно из самых трудных послушаний — пономарство. Послушники пономарят за ранней литургией, чтобы к десяти часам быть свободными для уроков. В день пономарства встаешь •раньше всех, в половине пятого или еще раньше. Особенно рано по субботам, когда много причастников и служба начинается в пять утра. Надо взять просфоры, вино, открыть храм, зажечь лампады, свет, впустить молящихся. Все делаешь механически, как часы, расторопно, четко. Так проходит вся

служба. Мне нравилось пономарство: ежедневно за святой литургией. Хоть и тяжело было иногда, но отрадно. Были и другие послушания.

За тот Великий пост постригли несколько послушников. Но вот пост кончился, настала Пасха. Я уехал в Москву на свое иподиаконское послушание. То, что меня не постригли во время этого поста, волновало мало, даже совсем не волновало. Я знал, что у меня есть ответственное послушание — иподиаконство, и отдавался этому делу весь, что делаю и до сего дня. Но тут события сложились так: только мы отпраздновали Пасху, как отец Филарет, брат нашей обители и иподиакон, как и я, собрался переезжать в Одессу, на родину. На одной из служб подзывает меня Святейший Патриарх и спрашивает: «Ты готов к постригу?» «Готов», — отвечаю не задумываясь, да и что думать, если живу уже полгода в монастыре, и неужели можно думать о чем-нибудь ином, как не о постриге. От иной мысли мне было бы не по себе. Поэтому я почти машинально ответил: «Готов». «Ну, так мы тебя пострижем на этой неделе, — был ответ Святейшего. — После службы зайди, я пошлю письмо наместнику».

Позже я узнал, что вместе с распоряжением о моем постриге, в письме Святейший указал и мое

настоящее имя — Сергий. Думал ли я, что сподоблюсь носить имя основателя и игумена нашего монастыря Преподобного Сергия? Не думал и не мечтал. Не по моим грехам такая милость.

На дворе теплое весеннее солнышко. 9 мая. Гремит на улице музыка, так что слышно на территории монастыря. Народ празднует день Победы, толпы ходят по Лавре, рассматривают монахов, как зверей в зоопарке. В этот день мне сказали, что завтра постригут. Конечно, весть эта была для меня радостью, и я хотел, чтобы радость эту разделили и мои близкие. Товарищ по Академии послал домой телеграмму, по которой на постриг приехал папа и брат Коля.

Время для меня настало хлопотное. Надо было все приготовить. Обычно на постриг шьют все новое, но здесь время не позволяло. Благо, что ряса, подрясник и клобук у меня были почти новые, мантию подобрали в мастерской из запасов, а вот тапочки, сорок шестой размер, не нашли. Пришлось почистить свои домашние и принести ризничему. За один день срочно сшили постригаль-ную рубашку, сделали свечку, а крест еще во время поста мне подарил отец Иоасаф из Переделкино. Накануне я исповедался у духовника, а поздно вечером сходил в душ.

Постриг совершался, как обычно, после вечернего богослужения. На улице было тепло, да и на душе тоже. В Троицкий собор собрались монахи. Всем в руки даются возжженные свечи. Я спустился в Никоновский придел и облачился в постри-гальную рубашку. Помню, что состояние у меня было возвышенное, я готовился к чему-то неведомому. В этот момент произошел эпизод, который особенно врезался мне в память. В Никоновский придел вошел архимандрит Николай (он был ответственным за Троицкий собор), посмотрел на меня своим старческим взором и ласково спросил: «Ну, что, готов?». «Готов», — ответил я. «А то за тобой уже идут>>.

Эти слова произвели на меня удивительное впечатление. Мне показалось, что за мной «уже идут» не братия Лавры, а как бы Небесные силы, и не облечь меня в иноческий сан, а позвать на суд к Небесному Царю. То, что я ощутил, точно передать невозможно, но это было сладостное мгновение. Помню, как я в себе молился, чтобы Господь в оный день дал мне знать, что дни мои сочтены и что за мной «уже идут»...

В тот момент я услышал возглас отца-наместника и необычное для постригального чина троекратное «Христос Воскресе!» Мне приятно вспом-

нить, что хором монахов руководил мой товарищ по иподиаконству отец Филарет, а наместнику сослужил за диакона отец Аристарх, тоже иподиакон тогда, а сегодня архимандрит Лавры и ризничий, — прекрасные люди, знающие свое дело и несшие послушание не за страх, а за совесть.

Я осенил себя крестным знамением и пополз к алтарю между двух рядов монахов, закрывающих меня своими мантиями. Братский хор умиленно пел «Объятия Отча». Постригали меня одного, что тоже было не совсем обычно, а потому один я полз, один давал обеты. Во время остановок надо было «распинаться» — ничком распластываться на ковре с раскинутыми руками. Ползти же приходилось на одних руках, потому что из-за длинной постригальной рубашки ногами помочь было невозможно.

Уткнулся я лицом в ковер, пытаюсь молиться, но это нелегко. Мысли роем кружатся в голове. От ковра пахнет сыростью и мышами. Смиряйся, новоначальный! Но что это? Пахнуло французскими духами. Вот, думаю, искушение. Потом догадался: проползал я в тот момент мимо наместника Пско-во-Печерского монастыря, который на пасхальные дни приехал в Лавру погостить. Вот лежу уже у ног нашего наместника. Властная рука его берет

меня за ворот и, буквально как котенка, приподымает. Я встаю на ноги. Братия поправляет волосы, рубашку.

Постриг у нас в Лавре проходит чинно, даже торжественно. Поют четко и слаженно. Я настолько отрешился своей внутренней воли, что когда нарекали имя, мне было абсолютно безразлично. Я даже не испытал особой радости, когда впервые услышал: «Брат наш Сергий...» Помню, только подумал: «За что мне такая милость? Это имя надо еще оправдать». Конечно, нареки меня тогда Акакием, или каким подобным именем, то это был бы повод к большему смирению, а смирение для монаха, как вода для рыбы. А здесь вдруг — Сергий. Хотя я и смирял себя, но тогда почувствовал с сожалением, что гордыня моя совсем от меня недалеко. Господи, помоги мне искоренить этот порок!

После пострига было уставное поздравление братии и тут я почувствовал, что сильно устал. Сказалось нервное напряжение. Все разошлись, а я остался в Никоновском приделе. На первую ночь со мной оставили молодого монаха, но, честно скажу, это было лишним. Духовник назначил мне правило и, если была у меня какая нужда теперь, то это остаться одному, молиться и думать о своем новом состоянии. Прочитав правило, я дал понять брату,

что я его не держу и что он может спокойно отдыхать в любом углу собора. Сам же читал псалтирь, молился про себя и, сидя, дремал... Очнулся, когда услышал, что открывают наружную дверь. С улицы пришел чистый воздух, и пахнуло весной.

Проводя следующие две ночи в трапезном храме, я старался как можно больше созерцать весеннюю красоту пробуждающейся природы. Это дивное чудо! Воздух прохладный и легкий. Молодые зеленые листочки вносят в жизнь радость и счастье, а когда с первыми лучами солнца начинают щебетать птички, то приходишь в неописуемый восторг. Дивны дела Твои, Господи!

Все три дня новопостриженный неуклонно выстаивает все службы и первый среди мирян приобщается Святых Христовых Тайн. Это великая милость Божия, что в наше время мы имеем возможность осуществлять подобные сердечные порывы. Господи, дай всем молодым монахам духовную крепость и да пронесут они свои обеты достойно ангельского образа.

Господи, милостив буди мне грешному.

9.05. 1979. И.С.

Так я думал, так чувствовал и так молился в конце семидесятых годов.

Господь слышит все наши молитвы, далее те, которые мы совершаем по привычке, механически. Но в таком случае напрасно человек ждет исполнения просимого, если даже сам, иногда увлекаясь посторонними мыслями, перестает контролировать свою сердечную молитву.

Позже, участвуя в долгих монастырских службах, я неоднократно ловил себя на мысли, что все более становлюсь зависимым от внешних обстоятельств монастырской жизни, что редко приходится чувствовать теплоту сердечной молитвы. Это не значит, что вера постепенно во мне ослабевала, но это подтверждает однажды прочитанное в толковании Евангелия у архимандрита Михаила Гриба-новского, а именно: религиозная вера имеет в человеке пульсирующий характер. Иными словами, в духовной жизни человека бывают моменты вспышки веры, когда она захватывает все существо молящегося, часто находящегося в тот момент в сложной ситуации. И в эти моменты человек по-особому чувствует близость Бога, его заботливую руку, которая вовсе не обязательно всегда поддерживает и утешает, а иногда и карает и показывает всю опасность складывающейся ситуации.

Это чувство близости Творца, по мысли архимандрита Михаила, человек обязан запомнить на долгие годы, потому что может настать время и, как правило, это испытывают все верующие люди, когда сердце остынет и вокруг ничто уже не будет напоминать о промыслительной деснице Божией. Эти моменты жизни безблагодатны и возникают от нашего нерадения о правде Божией. И эти моменты жизни очень опасны.

Горе тому человеку, который не сохранил в себе живительной влаги веры, способной в период испытания зноем грехов оросить всеянное при крещении семя Царства Божия. Поэтому своими записями я как раз стараюсь высветить в жизни самые благодатные моменты, чтобы они отложились в благодарной памяти, что помогает мне в моменты сомнений и испытаний.

УКРЕПЛЕНИЕ ВЕРЫ

Память на всю жизнь сохранила встречу с прозорливым старцем. То есть с человеком, которому Господь открывает не только душевное состояние, но и мысли собеседника. Это случилось незадолго I-до моего перехода в монастырь. Помню, что я еще |никому не открывал своего сокровенного жела-

ния, продолжая мысленно взвешивать все «за» и «против» этого решающего жизненного шага. Конечно, рядом было достаточно примерных молитвенников и даже старцев, ведь я учился тогда в Духовной семинарии в Троице-Сергиевой Лавре, у которых можно было бы спросить совета. Но, говорят, не бывает пророка в своем отечестве, хотя в Сергиеву Лавру и по сей день стекаются тысячи страждущих и многие получают благодатную помощь. Но я с друзьями-студентами решил поехать довольно далеко к известному старцу. Жил он в одном из немногих открытых тогда монастырей.

Нас было четверо, и интересно, что духовные свои проблемы мы друг другу не открывали, а ехали будто бы в паломничество по святым местам. Помолившись несколько дней в монастыре, пого-вев и причастившись, мы как будто осуществили намеченный план. Старца посещали несколько раз вместе, некоторые из нас ходили потом и для индивидуальной беседы, но и после поездки друг другу ничего не рассказывали. Объясняется это скорее всего тем, что это была сугубо мужская компания, и свои чувства и впечатления каждый прятал глубоко и незаметно.

Не знаю, как это получилось, но я так и не нашел времени, а скорее всего мужества, побеседо-

вать со старцем с глазу на глаз о своих планах на будущее. Исповедовался я у служащего иеромонаха, как и положено паломнику, тщательно, но одно дело — покаяние в грехах, что и было осуществлено, и совсем другое дело — испрашивание совета на будущую жизнь. Так или иначе, но пришел день отъезда, а на вопросы свои, их было три, так и не получил я ответа. В душе я укорял себя за робость, но пришло время, и мы все вместе пошли прощаться к старцу.

Я уже оправдывал себя, что смогу задать эти три вопроса и в другой раз, так как старца я знал хорошо и бывал у него неоднократно, когда он повел неспешную прощальную беседу с нами. Говорил он долго, и мы внимательно слушали. Это были благочестивые размышления о разных моментах истории, прожитой нашей страной.

Но вот после небольшой паузы старец вдруг сменил тему и стал четко отвечать на мой первый вопрос. Хотя он говорил как бы для всех: вот, мол, может в жизни сложиться такая ситуация, из которой человек не знает как выйти... — я сразу почувствовал себя немного неловко, так как желал бы услышать это в личной беседе. Посмотрев на сво-х друзей, я увидел, что они внимательно слушают |и не догадываются, что я не совсем уютно себя чув-

ствую. Я успокоился. Окончив говорить об этом, старец сказал: «Второе, на чем бы я хотел остановить ваше внимание, это вопрос...» О, ужас! Я почувствовал, как мурашки побежали по моей спине. Речь пошла о моей второй проблеме... Но вот я поднимаю глаза и вижу, что говорящий совершенно спокоен, то есть сам он не сознает, что речь его направляется по четкому руслу... Далее было разъяснение всем нам третьего вопроса, который я так и не набрался мужества озвучить.

Все, что я пережил тогда, так и осталось моей тайной на многие годы. Но вера моя тогда получила такое укрепление, о котором я и мечтать не мог. С моей стороны было бы дерзко просить у Бога знамение. Я его и не просил, но получил великую милость Божию только по Его великому милосердию или по молитвам неведомых мне благодетелей.

И этого я никогда не забуду.

Следующая глава: САМ ГОСПОДЬ ПОМОГАЛ

содержание