22 мая 1909 года, в девять часов тридцать минут утра, тихо отошла к Богу, после долгих страданий, вдова отца Иоанна Кронштадтского, Елизавета Константиновна Сергиева. Причиной смерти, по определению пользовавшего ее врача, послужила старческая дряхлость с нарастающим упадком сердечной деятельности. Господь сподобил ее долго и усердно готовиться к переходу в вечную жизнь: последние годы Елизавета Константиновна, следуя заветам и наставлениям своего супруга-молитвенника, приобщалась вообще очень часто, или в соборе, или на дому, когда слабость в ногах не позволяла ей выходить из дому, а последний год – ежедневно; приобщилась она и 21 мая, но это, как оказалось потом, было в последний раз: в этот день с шести часов вечера она перестала глядеть на свет Божий, а с десяти часов не стала говорить, ничем не выказывая сознание. Последнее слово ее было: “Хочу”, сказанное ею в ответ на предложение выпить святой водицы, но проглотить ее она уже не могла; вскоре после этого матушка впала в бессознательное состояние, а на другое утро мирно скончалась во время чтения канона на исход души. На Фоминой неделе, по своему собственному желанию, она соборовалась и после того несколько раз говорила: “Как я рада, что соборовалась и приготовилась”. Погребение тела Елизаветы Константиновны состоялось в воскресенье, 24 мая, в городе Кронштадте, в левой стороне соборного садика.
      Почившая родилась 4 мая 1829 года, в городе Гдове, где отец ее, протоиерей Константин Петрович Несвицкий, служил в городском соборе и был благочинным церквей Гдовского уезда. Переведенный в Кронштадт ключарем Андреевского собора, он, по слабости здоровья, не мог долго занимать это место и в 1855 году передал его священнику Иоанну Ильичу Сергиеву, женившемуся на дочери его, Елизавете Константиновне. Когда она выходила замуж, на ее руках находились: престарелый отец, трое взрослых братьев и двое сестер; все жили вместе и на долю Елизаветы Константиновны, исполнявшей обязанности хозяйки и матери (протоиерей Несвицкий овдовел в августе 1855 году), выпадало немало забот и хлопот.
      Затем, несколько лет спустя, братья ее получили более обеспеченные места, давшие им возможность поселиться отдельно, а сестер своих матушка выдала замуж за учителей Петербургской Духовной Семинарии, впоследствии священников, причем все попечение об их устройстве и обзаведении приняли на себя отец Иоанн и Елизавета Константиновна.
      Не имея достаточно личных средств, отец Иоанн в обоих случаях сам обходил состоятельных прихожан, прося их помочь сделать приличные приданные свояченицам. Многие давали охотно, но многие, вероятно, встречали молодого батюшку с тем чувством недоброжелательства, которое часто у нас сопровождает доброделание.
      После замужества сестры ездили гостить в Кронштадт, и в одну из этих поездок, в 1870 году, у младшей сестры матушки, в квартире отца Иоанна, родилась дочь: это была я.
      Через некоторое время меня увезли домой, но Господу Богу угодно было, чтобы мой истинный дом был в тихой, мирной квартирке незабвенного Пастыря, под его благословенным кровом.
      В 1872 году умер мой отец, оставив мать без всяких средств. Тогда дядя, видя беспомощное положение нашей семьи, сказал тете: “Детей у нас нет, возьмем и воспитаем, как дочь”. Сказано – сделано, и вот я очутилась, по воле Божией, на попечении незабвенных, бесконечно дорогих для меня дяди и тети, которые неустанно пеклись обо мне, заботились обо мне, берегли меня, как только нежно любящие родители могут заботиться и лелеять свое любимое дитятко.
      Как отец Иоанн никогда не жил личною жизнью, отдавая себя на служение человечеству, так и Елизавета Константиновна никогда не жила для себя, только круг ее деятельности складывался уже, ограничивался служением родным и близким; их радостями она радовалась, их скорбями скорбела.
      Я помню ее, когда ей было лет сорок пять. Очень подвижная, с добрым, благообразным лицом, вечная хлопотунья, она любила всех обласкать, пригреть и накормить; как сейчас смотрю на нее, подвязанную белым передником, в кухне, делающую сладкий пирог; любила она сама постряпать, сама купить провизию, сама за всем присмотреть, чтобы все было чисто и вкусно. Сколько раз, помню, дядя, отведывая любимый яблочный пирог, приговаривал: “Мастерица ты у меня стряпать пироги”. Приветливая, всегда ровная, ласковая, Елизавета Константиновна любила, когда кто из знакомых навещал ее; тогда она прямо закармливала гостя или гостью, а дядя, видя ее гостеприимство и искренность, не один раз говорил, указывая на хлопотливую хозяйку: “Настоящая она матушка”.
      Среди хозяйственных работ, тетя не забывала и меня; все свободное время проводила со мной, спала в одной комнате с нами, учила меня читать и писать по-русски и по-французски, а когда я поступила в гимназию, сама приготовляла мне завтраки, ежедневно провожала меня в гимназию и встречала, спрашивала уроки.
      Помню, перед тем, как тетя стала учить меня, дядей был отслужен молебен в Андреевском соборе святым Косьме и Дамиану и пророку Науму; сам дядя водил меня на вступительный экзамен в гимназию, платил все время за меня из своего кандидатского оклада, и с неослабевающим интересом следил за моими успехами, просматривая еженедельно тетрадь с отметками и подписывая ее. Что же удивительного, если я, при таких благодатных условиях, блестяще окончила курс учения; это было большою радостью, для незабвенных моих воспитателей, и дядя многим знакомым спешил сообщить приятную для него новость: “Племянница и воспитанница наша, Руфа, окончила гимназию с золотой медалью”.
      К своему великому супругу-молитвеннику тетя, как только я себя помню, всегда относилась с благоговейной любовью и почтительностью. Когда он, усталый, приезжал домой с треб или из храма Божиего, она торопилась снять с него сапоги, помочь разуться и заботливо укрывала его, укладывая отдохнуть в постель. Тогда мертвая тишина водворялась в квартире: так ревниво оберегала тетя кратковременный отдых труженика-пастыря.
      Будучи вообще слабого здоровья, дядя часто хворал, и тогда тетя превращалась в неутомимую сиделку – проводила все ночи напролет у постели больного, а днем сама приготовляла для него кушанье.
      Помню, в 1879 году отец Иоанн опасно занемог: у него сделалось воспаление обоих легких. По целым часам он лежал с закрытыми глазами, в забытьи, а когда приходил в себя, часто говорил: “Голова болит невыносимо, точно молотом ударяют по ней”.
      Один раз тетя сидела около кровати дяди и горько плакала; открыв глаза, батюшка посмотрел на нее и сказал: “Не плачь, Лиза, Бог даст, поправлюсь, а если нет, Бог и добрые люди не оставят тебя; я никого не оставлял, и тебя не оставят”.
      Прошло несколько дней, и однажды утром тетя вбежала в детскую и дрожащим от волнения голосом воскликнула: “Дяде лучше, кризис прошел!” Мы с тетей посмотрели друг на друга, крепко обнялись, и обе заплакали, но уже слезами радости...
      Когда незабвенный батюшка предпринимал свои частые, а потом и ежедневные поездки в Петербург, тетя никогда не ложилась спать, не дождавшись дяди, хотя бы это было около часу ночи, несмотря на то, что здоровье ее вообще было не из крепких; она постоянно страдала головными болями и несколько лет подряд – бессонницей. С течением времени матушка, по слабости, принуждена была отказаться от некоторых забот о батюшке, и какое это было для нее, бедной, тяжелое лишение!
      Припоминается мне еще следующий случай: несколько лет тому назад дядя, приняв ванну, зимой вышел в сени в туфлях; тетя страшно растревожилась и, не имея уже возможности по болезни ног сама быстро двигаться, послала сказать батюшке, что он рискует простудиться, выходя на воздух легко одетым после ванны. Возвращаясь из сеней, дядя прошел в гостиную, где сидела тетя, и сказал ей, ласково хлопая по плечу: “Спасибо тебе, родная, за заботы твои обо мне; только не беспокойся, – ноги у меня тепло одеты”.
      Отец Иоанн глубоко ценил такую заботливость с ее стороны о себе и отвечал ей тем же. Когда болезнь не давала возможности незабвенному батюшке ездить в Петербург, а впоследствии даже по Кронштадту, он ни один день не сел обедать, не зайдя в гостиную или в комнату тети, смотря по тому, где она была, и не позвав ее в столовую. Он говорил: “Когда я обедаю один, у меня и аппетита-то нет”. Не было вечера, когда бы дядя не зашел к тете проститься и благословить ее перед сном: “Доброй ночки желаю тебе”, “Спи спокойно”, “Господь с тобой”, “Да хранит тебя Бог”, – вот те приветствия, которые он говорил ей, перед уходом в кабинет на покой.
      За несколько времени до кончины батюшки захворала матушка инфлюэнцей; тут-то особенно проявилась заботливость дяди о ней. Нельзя было без слез умиления видеть, как дорогой страдалец, еле ходивший, несколько раз днем и каждый вечер перед сном, благословлял ее, гладил по голове, и приговаривал: “Бедная, бедная”, “Вместе мы с тобой страдаем”, “Вместе мы с тобой мучаемся”, “Оба мы страдальцы”. И долго, бывало, стоит около ее кресла, покачивая головой и с жалостью смотря на больную, а иногда с ее лица переведет скорбящий взор на образ и долго, долго, безмолвно молится за нее...
      Обыкновенно, когда кто-либо справлялся у дяди о здоровье его или тети, он неизменно отвечал: “Оба мы плохи”, “Оба мы собираемся умирать”, “Оба мы готовимся к смерти”.
      Один раз, когда дяде сказали, что тете плохо, он пришел к ней и сказал: “Не унывай, Господь милостив; Он даст тебе терпение пережить страдания и быть совсем здоровой”.
      В ноябре, обедая вместе с тетей и двумя приезжими, дядя стал говорить им, что здоровье его совсем плохо. Тетя, желая ободрить его, сказала: “Весной тебе бывает всегда лучше; придет весна – поправишься”. На это дядя возразил: “Весной, ты говоришь? Ты-то до весны доживешь, а я – нет”.
      Предсказание батюшки сбылось: он почил в декабре, она – в мае. Когда незабвенный дядя с 6 декабря не имел уже сил совершать Литургию, а приобщался каждое утро на дому, он приходил в комнату больной инфлюэнцей тети со святой Чашей и приобщал ее, говоря: “Господь мой и Бог мой!”, “Со страхом Божиим и верою приступи”, “Прими Тело и Кровь Христовы”, “Мир тебе, старица, поздравляю тебя”.
      Последний раз батюшка пришел в комнату матушки 17 декабря утром, приобщил ее, а с 18 – он не покидал кабинета.
      В особенности после кончины дяди здоровье тети ухудшилось: стала быстро развиваться общая слабость, ноги и руки стали совсем плохо работать, сердце начало постепенно сдавать.
      Сильно тосковала она по незабвенном почившем, не могла без слез слышать его имени; никак не могла осиротевшая тетя примириться с мыслью, что дяди не стало; она говорила окружающим: “Мне все кажется, будто Иван Ильич не умер, а куда-то уехал, как уезжал, бывало, в Москву, и опять приедет”.
      Незадолго до смерти, матушка увидела у одной знакомой брошь – портрет батюшки и неутешно заплакала, восклицая: “Иван Ильич, Иван Ильич”, а когда стали утешать ее тем, что ему теперь блаженно-хорошо, она сказала: “Ему-то хорошо, а мне так тяжело без него, ведь пятьдесят три года все были вместе”.
      Предчувствуя близкую свою кончину, матушка часто, сидя в кресле, устремляла взоры на образ и говорила: “Надо мне приготовиться, надо просить у Бога простить все мои грехи”.
      Часто вспоминала она и утешалась словами незабвенного батюшки, нашего общего предстателя пред Господом Богом, сказанными им 17 декабря, когда ему передали, что больная матушка очень горюет, не имея возможности, по болезни, прийти в кабинет и ухаживать за ним: “Скажи жене, что она всегда со мной, и я всегда с нею”. Эти слова все время ободряли страдалицу, утешали ее в долгих страданиях надеждою, что и после кончины своей батюшка не оставил ее, возьмет скоро к себе, встретит ее в обители Небесной и предстательством своим доведет до престола Всевышнего.
      Обыкновенно тетя на ночь одевала подрясник дяди или спала, покрывшись им. Каждый раз, когда я ехала в Иоанновский монастырь, она всегда говорила мне: “Поклонись от меня дяде” – и горько, неутешно плакала. Начинала ли у ней болеть сильно рука или нога, она сейчас же просила помазать больное место маслицем с гробницы незабвенного батюшки.
      Глубоко верующая и религиозная, матушка только и надеялась на милосердие Божие и всем сердцем стремилась к спасению душевному.
      “Иван Ильич, благослови меня, помолись за меня”, – несколько раз в день просила тетя своего великого супруга-пастыря, которого, к ее горю, пришлось ей пережить. По кончине его, искренно, со слезами молясь сама, тетя, по своему величайшему христианскому смирению, страшилась, что молитвы ее не скоро будут услышаны Господом, и всегда других просила молиться за нее. Когда я на ночь ежедневно уходила домой, то она, после вечерних пожеланий, постоянно говорила мне: “Помолись за меня”. Шла ли я ко всенощной или к обедне, я всегда слышала из уст ее ту же просьбу, идущую из глубины сердца: “Помолись за меня”, и я молилась за нее, как только умела...
      Однажды днем, перед моим приходом, тете сделалось нехорошо, и тут она ничем не стала себя успокаивать, как только надеждой на милость Божию: “Сегодня суббота, – говорила она, – Руфа пойдет ко всенощной и помолится за меня”. Так велика была вера ее в силу молитвы вообще, что она даже, по моему грешному моленью, надеялась получить облегчение!
      Оканчивая этот краткий очерк, посвященный светлой памяти незабвенной почившей, нельзя не остановиться с удивлением на двух ее отличительных чертах: крайнем смирении и кротости; в этих двух высочайших добродетелях христианских выказалось все величие ее души. Ни на кого тетя не сердилась, ни на кого не имела злобы. Если кто и огорчал ее, делал ей неприятное, она безропотно сносила и от души прощала всем. На вопрос, обращенный к ней: “Имеете ли против кого вражду?”, матушка неизменно отвечала всегда одно и то же: “Нет, ни на кого”. Прощая сама обиды, она и других учила поступать так.
      Бывало, скажет: “Не сердитесь, Бог Сам укажет, кто прав, кто виноват, а вы простите”.
      Никогда не позволяла себе тетя входить в дела великого пастыря и молитвенника, никогда она не старалась выдвинуться и стать наряду с ним; оставаясь постоянно в тени, она сияла отблеском его славы, она светилась отражением высоких христианских его добродетелей. Как нежная сестра и любящая мать, она неустанно берегла общее сокровище, и больная, слабая, почти без ног, всех предупреждала, всех умоляла: “Не шумите, батюшка отдыхает”, “Не принимайте пока никого, батюшка нездоров”. Батюшка сам знал ее душу, высоко ценил в ней чистоту, кротость и смирение и так отзывался о ней: “Жена у меня – ангел”.
      Все ли знали, что за спиной великого праведника, отца Иоанна, стоит охранительница его, готовая душу свою положить за него? Если не знали этого тогда, пусть знают теперь и пусть искренно помолятся все за старицу чистую, старицу кроткую, рабу Божию Елизавету!
      Беспредельная благодарность к тебе, чудная, самоотверженная мать-воспитательница, и вечная память о тебе, славная жена-девственница светильника земли русской, – да живут в нас, в наших детях и внуках!