В день нашего приезда в Кронштадт отца Иоанна не было дома: его увезли в Петербург, и дома он должен быть лишь в первом часу ночи. Наутро он должен был приобщать всех приехавших. Мы пожалели, что отца Иоанна не было в городе. Но что было делать? Остаток дня употребили на осмотр города, а время вечернее до сна в молитве, подготовляясь к великим Таинствам исповеди и Святого Причастия.
      Я никогда не забуду этого вечера. Да и забыть его никогда нельзя. Было уже десять часов. В комнате царил полумрак. Передний угол весь, почти от самого пола до потолка, и значительная часть стены уставлены иконами.
      Это почти целый домашний иконостас. Перед иконами теплится до десяти разноцветных лампадок, освещая святые лики Угодников Божиих.
      В комнате, слабо освещенной светом лампад, находилось до пятидесяти человек, приехавших к отцу Иоанну и остановившихся с нами в одном доме. Правило читал студент иеромонах отец М-й. То там, то здесь слышались вздохи. Многие склонились на колени. Некоторые тихо плачут. Шел первый час ночи, когда кончилась наша молитва. С неизъяснимым миром и покоем в душе мы легли спать, чтобы ранним утром быть уже в храме за богослужением, которое будет совершать сам отец Иоанн. Мы легли все на полу нашей маленькой общей комнаты на чистых постелях, приготовленных для нас заботливой хозяйкой А. Т. И при этом, столь экономическом, расположении мы могли только едва все поместиться здесь. А о койках нечего было и думать. Правда, нам тесно было и не совсем удобно, но зато мирно и покойно у всех было на душе, и мы в этой тесноте спали таким глубоким сном, каким не всегда удавалось засыпать, находясь и в более удобной обстановке. Нам предлагали отличное помещение со всеми удобствами, предлагали бесплатно, но мы решили жить напротив отца Иоанна. А наша квартира была единственная такая квартира в данном месте.

      II

      Почти в четыре часа утра мы были уже на ногах. В другом месте с трудом, с болью в голове и удручающим настроением встал бы в такой ранний час. А здесь мы вскочили бодрые, веселые, оживленные, как будто бы спали очень долгое время. Помолившись, мы отправились к утрени. По улицам нам встречались там и здесь кучки народа, спешившего со своих квартир в собор, словно это был как бы какой условленный сборный пункт. Несмотря на то, что до начала утрени оставалось времени почти еще час, в храме уже было очень много народа. Каждый спешил прийти раньше, чтобы попасть в церковь и занять получше место, ближе к солее и решетке, чтобы отсюда можно было все хорошо видеть и слышать. Нас уже с большими затруднениями провели в алтарь. К началу утрени громадный храм, вмещающий в себя более семи тысяч человек, был совершенно полон народом. Певчие были на клиросе, собрались и соборные священнослужители. Все с нетерпением ожидали отца Иоанна.
      – Приехал, приехал,– зашептали в алтаре.
      Отец Иоанн вошел в храм через боковые двери, сделанные в алтаре. До храма его, обыкновенно, довозят на самой быстрой лошади, чтобы народ не мог остановить и задержать в пути. У дверей храма находятся особенные приставники, которые стараются дать отцу Иоанну возможность скорее пробраться среди народа в храм. Если бы отец Иоанн входил в храм западными дверями через народ, то ему, кажется, никогда бы не добраться до алтаря. Для прохода отца Иоанна в алтарь вдоль стены в длину всего храма решеткой отгораживали особое место. Но и это мало помогало, так как его и здесь постоянно останавливали. Рассказывали, был однажды такой случай. Отец Иоанн хотел кого-то благословить через решетку, когда проходил в алтарь этим местом. Тотчас схватили его руку и начали ее покрывать поцелуями, передавая друг другу.
      Если бы силой не отбили отца Иоанна у народа, то трудно сказать не только о том, когда бы он пришел в алтарь, но и о том, в каком бы виде он туда пришел. Известно по крайней мере, что дважды ему кусали палец до крови с явным намерением откусить его совершенно или на память, или как святыню... Рассказывают, что иногда отрывали части даже от его одежд.
      Отец Иоанн поразил меня с первого раза. Среднего роста, подвижный, бойкий, лицо озабоченное и строгое, показалось мне. Видно было, что это необыкновенный человек, похожий на многих людей, которых мы встречаем почти на каждом, шагу. Слушая его распоряжения, можно было назвать его человеком резким и, пожалуй, грубым. Взойдя в алтарь, он начал радушно приветствовать сначала своих сослуживцев, а потом “счастливцев”, имевших возможность видеть его так близко. В числе последних были и мы.
      – А здравствуйте, братцы, здравствуйте! – так говорил он, обращаясь к нам.
      Подходя к нему под благословение со страхом и смущением, мы и не думали о лобзании.
      – Давайте по-братски, давайте побратски, по-братски лучше,– говорил добрый батюшка и, благословляя нас, целовал каждого из нас.
      Все делал он спешно и быстро. Поздоровавшись с нами, он облачился в ризы красного цвета и начал утреню. Говорят, красный цвет – его любимый цвет. Все с большим вниманием следили за каждым его движением. Всё находили в нем необыкновенным. Всех поражали прежде всего его возгласы. Он произносил их отрывисто, резко, громко, подчеркивая известные слова и придавая каждому из них особенный смысл и значение. Это не обыкновенное наше произношение – монотонное, певучее, мертвенное, а живое, глубокое, полное смысла и одушевления. Видно по всему, что это слово льется из глубины чистой, глубоко верующей души, полно непоколебимой уверенности, силы и внутренней мощи. Это слово – плоть, слово – жизнь, слово – действие. И молился он также необыкновенно. В пылу религиозного увлечения и восторга, он иногда совершенно оставлял крестное знамение. Отец Иоанн или только кланялся, или, сложа руки на груди, устремлял свои взоры к небу, или коленопреклоненный стоял подолгу без всякого движения. Меня поразил особенно один момент во время его молитвы. Однажды во время утрени он подошел к жертвеннику, стал перед ним на колени, руки сложил крестообразно на жертвеннике, голову склонил на них. Под руками у него были, кажется, всевозможные записки с просьбой помянуть больных, умерших. Я смотрел на него из-за колонн. Волосы прядями ниспадали на плечи; весь он был освещен слабым утренним светом, едва-едва пробивающимся сквозь толщу утреннего северного тумана. Он находился в таком положении около десяти минут. Казалось со стороны, что он как бы умер и перед нами было только его тело, оставленное, сброшенное его душой, как бы какая одежда. Мне живо вспомнились в эти минуты те картины, на которых изображено, как душа по разлучении с телом с неба созерцает его. Тело там действительно представляется как бы одеждой, оставленной, сброшенной душой. О, какая это молитва, какой священнейший момент... Человек оставляет землю и возносится душой на небо, житель земной проникает в Горние миры, ограниченный разумеет тайны неба, плотяной становится духовным, немощный укрепляется, скорбящий утешается, сильный становится еще более сильным. Смотря на молящегося отца Иоанна, я невольно переносился мыслью даже в Гефсиманский сад и представлял молящегося там за нас Спасителя.
      И в алтаре, этом великом христианском святилище, не давали отцу Иоанну покоя. То один, то другой в удобную минуту подходили к нему с различными просьбами и нуждами. Хорошо зная, что каждый из находившихся в алтаре пришел сюда, имея какую-либо горячую, неотложную нужду, отец Иоанн и сам иногда подходил то к одному, то к другому. Расспросит о нужде, горе, даст добрый совет. Давал, кажется, некоторым и деньги. Одного обласкает, другого потреплет по плечу.
      Канон на клиросе читал сам, как и всегда. Нельзя было не обратить внимания на это чтение. Умиление, восторженность, твердость, надежда, упование, радость, печаль, глубокое благоговение – все слышалось в этом дивном чтении. Читает отец Иоанн, как бы беседует, разговаривает со Спасителем, Божией Матерью и святыми, как бы они вот здесь перед ним находились, а не там, где-то в недозримой для нас выси, в надзвездных заоблачных мирах. Голос чистый, звучный, резкий. Произношение членораздельное, отчетливое, отрывистое. Одно слово прочитает скороговоркой, другое протяжно чуть не по слогам, третье подчеркнет, оттенит. Ни одно слово не было прочитано им без смысла и толка. Более важные по мысли и содержанию слова произносит, обратясь даже к народу, чтобы люди могли глубже постигнуть читаемое. Сам он при этом, конечно, всецело сосредоточен на читаемом. Ничто не отвлечет его мысли в это время в сторону. Он как бы переживает все, что читает. Переживает победы над грехом и злом, совершенные святыми людьми, переживает человеческие немощи и падения, переживает времена благоволения и милости Бога к людям падшим и заблудшим. Многое из читаемого, по-видимому, это как-то и чувствуется, относит непосредственно к самому себе. О том, что совершается в это время в его душе, можно судить даже и по его наружности. Душа отца Иоанна настолько проникается мыслями, какие содержатся в читаемых им священных песнопениях, что он не может удержаться от самых разнообразных жестов. Во время чтения он постоянно как бы волнуется и как бы неспокоен. То как бы блаженная улыбка засияет на лице его, когда он читает о небесной славе Бога, Богородицы и святых Угодников Божиих. То как бы глубокая мольба начинает срываться с уст его, когда он читает о немощи, грехе и падениях человеческих. То слышишь как бы праведный гнев, глубокое отвращение, когда встречаются в каноне слова “сатана”, “диавол”. То слышишь умиление, глубокий восторг, когда он читает о великих подвигах, победах над грехом, какие совершили святые мученики, подвижники. Иногда он наклоняется головой к самой книге; иногда потрясает ею так решительно, так кстати, так победоносно, так чудно-торжественно. Меняет часто тона. То наконец, во время пения ирмоса или ектений, когда сам не поет с певчими, преклоняет одно или оба колена тут же на клиросе; закроет лицо руками и молится, молится. Горячо, умильно молится... Итак, не болезненно-нервное состояние отца Иоанна вызывает все эти жесты и движения, как где-то и когда-то писали, а то глубокое проникновенное религиозное настроение, в каком бывает в эти минуты отец Иоанн. Да иначе и не может быть. Человек – не дух; пока мы будем в теле, всякое глубокое чувство, всякая горячая искренняя молитва будет так или иначе отображаться вовне. Не скрыть нам наших искренних, неподдельных чувств никогда.
      По шестой песни и ектений восклицает отец Иоанн: “кондак” и читает его громко, как победную песнь христиан над побежденным исконным нашим врагом. Кончив чтение канона, быстро входит в алтарь и падает в глубокой молитве перед престолом. Укрепив себя молитвой, снова идет на клирос и читает здесь “стиховны на хвалитех”. Не забуду никогда я еще одного момента. Начали петь стихиры на “стиховных”. Отец Иоанн в это время уже почти облачился, чтобы служить Литургию. На нем не было только ризы. Быстро, стремительно, скорее выбежал, чем вы шел, он из алтаря на клирос, присоединился к певчим и начал петь вместе с ними. Пел с воодушевлением, глубокой верой в каждое слово, регентуя сам, опять подчеркивая отдельные слова и замедляя темп там, где это было нужно по логическому смыслу, содержанию песнопения. Певцы чутьем угадывали эти слова, этот темп и такт, и вторили ему с немалым искусством и одушевлением. Пение, сначала не совсем стройное, быстро стало гармоническим, сильным, звучным, мощным, воодушевляющим, лилось по всему храму, наполняло всю душу молящегося. Как трогательно было смотреть на певцов в это время! Пела как будто бы одна какая святая первохристианская семья со своим отцом во главе, пела свои победные, священные, великие гимны.
      Кончилась утреня, начали звонить к Литургии. На проскомидии просфор было так много, что их приносили сюда целыми большими корзинами. Сам отец Иоанн мог вынуть тольку по нескольку просфор из каждой корзины и прочитать только по нескольку поминаний и записок из массы их, поданной в алтарь для поминовения богомольцами, собравшимися в храм из самых отдаленных уголков России. Да и как иначе поступить? Просфор иногда подают до пяти тысяч, а три с половиной тысячи довольно часто. Многие во время проскомидии лично подходили к отцу Иоанну и просили его помянуть своих родственников, вынуть хотя бы одну просфору, так что он не имел ни одной свободной минуты.
      С отцом Иоанном служили и иеромонахи, и белые священники в камилавках и без камилавок, с крестами и без крестов, юные и убеленные сединами. Это все были “пришельцы”. Отец Иоанн объединял всех; здесь были все родные и близкие друг другу, хотя бы они встречались еще только впервые. В митре с сияющим крестом и цепью на груди, с легким приятным румянцем на лице от внутренней теплой молитвы, стоял отец Иоанн во главе собора священнослужителей, собравшихся около него отовсюду.
      – Помолитесь, братия сослужители, да даст Господь в мире нам совершити божественную службу.
      Какие глубокосодержательные слова! Как действительно необходимо всякому пастырю в эти минуты молиться о том, чтобы ничто не нарушило его душевного мира, чтобы он все время пламенел, как Серафим, одной молитвой, мыслью дальше проникал в чудный небесный мир.
      Отверзты Царские врата. Произнесен первый возглас. Началась Литургия. Вот он вдруг неожиданно, порывисто берет напрестольный крест и с любовью целует его, обнимает его руками, смотрит на него так умиленно и восторженно, уста шепчут слова молитвы, раза три, четыре подряд лобызает его, прильнет к нему своим челом... Уста снова что-то шептали.
      Возгласы отец Иоанн произносит так же, как читает канон на утрени. В голосе слышится и твердая вера, и надежда, и умиление. Взор обращен на горнее место. Иногда он произносит возгласы, закрывши глаза и углубившись в себя. Как сосредоточен, самособран во время богослужения отец Иоанн, трудно даже и передать. Все время он погружен в такие глубины души, что как будто он ничего не видит, ничего не слышит, ничего не замечает, что кругом его совершается. Он в своем особом мире. Он в это время один и не похож на другого. Служебника отец Иоанн почти не раскрывает, так как все молитвы знает на память. Читает часто вполголоса. Говорят, служебник не должен быть, так сказать, буксиром для священника. Молитвенное настроение его должно идти дальше служебника. Служебник только для начинающих и неопытных в молитве.
      В богослужении отца Иоанна встречаются некоторые особенности, из которых многие, я думаю, самые главные невозможно уловить. А как это было бы интересно! Ведь это все – плоды глубоко-религиозного настроения чистой верующей и пламенеющей души, это – лучшие благоухающие цветки на пышном цветке, это – отзвуки из “святое святых” его души. Передам некоторые из них [1].
      Принимая в Царских вратах Евангелие от отца протодиакона, отец Иоанн сказал:
      – Мир ти, брате, благовествующу.
      Подумайте-ка, что это означает? Какая тут кроется глубокая мысль, сколько здесь чувства, какое отношение к своему младшему сослужителю... Как мало многие походят в данном случае на отца Иоанна.
      Идя со Святыми Дарами во время великого выхода, отец Иоанн вполголоса говорил:
      – Его же изведоша вон из града и распяша.
      И опять как это глубоко-трогательно, как свидетельствуют эти строки о его глубокой самособранности и проникновенности в те священнодействия, какие он совершает. Вся его душа наполнена, проникнута церковно-богослужебной атмосферой. Сколько тут души, осмысленности, веры во все...
      По поставлении Святых Даров на престол отец Иоанн читает обычную молитву, прибавляя к церковным словам о ниспослании благодати на людей следующие глубокосодержательные слова: “На всех рассадницах юношеских и отроческих, духовных и мирских, мужеских и женских, градских и сельских, и на всем неучащемся юношестве; – на всех рассадницах духовных, монашеских – мужских и женских, – на нищих людях Твоих, вдовицах, сирых и убогих,– на пострадавших от запаления огненного, наводнения, бури и труса, – от недорода хлеба и глада,– на всех заповедавших мне недостойному молиться о них и на всех людях Твоих”.
      Лобызая после возгласа “возлюбим друг друга” сослужащих священнослужителей в оба плеча, говорил:
      – Христос посреди нас живый и действуяй.
      Я стоял, пораженный этими словами, и невольно думал. Да, вот среди нас, а не там, где-то вдали, находится Христос Спаситель, находится не мертвый, не как отвлеченная какая доктрина, не как только историческая известная личность, а живой, “живый и действуяй”. Он среди нас. И даже “действуяй”. Жутко становилось, трепетом великим наполнилась невольно душа. Я готов был упасть перед престолом.
      По тайном прочтении Символа веры он прибавляет следующую молитву. “Утверди в вере сей и верой сею сердце мое и сердце всех православных христиан; сея веры и сего чаяния жити достойно вразуми; соедини в вере сей вся великие христианские общества, бедственно отпадшие от единства Святые Православные кафолические и апостольские Церкви, яже есть тело Твое и ея же Глава еси Ты и Спаситель тела,– низложи гордыню и противление учителей их и последующих им, даруй им сердцем уразуметь истину и спасительность Церкви Твоей и неле-ностно ей соединиться; совокупи Твоей святой Церкви и негодующих невежеством, заблуждением и упорством раскола, сломив силой благодати Духа Твоего упорство их и противление истине Твоей, да не погибнут люто в своем противлении, якоже Корей, Дафан и Авирон, противившиеся Моисею и Аарону, рабам Твоим. К сей вере привлечены все языки, населяющие землю, да единым сердцем и едиными устами все языки прославляют Тебя единого о всех Бога и благодетеля; в сей вере и нас всех соедини духом кротости, смирения, незлобия, простоты, бесстрастия, терпения и долготерпения, милосердия, соболезнования и сорадования”.
      Все говорили мне, что с отцом Иоанном совершается что-то необыкновенное во время Литургии. И это вполне справедливо. Чем ближе подходят минуты пресуществления Святых Даров, тем более и более повышается настроение души и начинает отражаться и в голосе, и в лице отца Иоанна.
      Благодать Господа нашего Иисуса Христа, — восторженно восклицает отец Иоанн. Что он переживает в эти минуты? В своем дневнике отец Иоанн пишет: “Как нельзя более благовременно это благожелание апостольское произносится священнодействующим, именно в это время, то есть перед совершением Тайн. Благодать Иисуса Христа – милующая, очищающая, спасающая, просвещающая, укрепляющая душу нашу, нужна во всякое время, а теперь, в эти страшные, небесные минуты, когда с нами служит множество воинов небесных, с трепетом окружающих престол Божий, – благодать Божия, просвещающая и укрепляющая слабые, рассеянные силы духа, особенно нужна нам для возможного понимания высоты и важности предстоящего таинства.
      Любы Бога и Отца. В эти минуты всем надо восчувствовать беспредельную любовь к нам, грешным, Бога и Отца, Который так возлюбил мир, что отдал Сына Своего Единородного, дабы всякий верующий в Него не погиб, но имел жизнь вечную (Ин. 3, 16); и самим возлюбить Его, со Единородным Сыном и Духом Святым, отвергнув все житейские пристрастия.
      Причастие Святого Духа — необходимо нам наипаче в это время, потому что без сего причастия не можем возлюбить Бога Отца; ибо только духом Святым можем взывать к Богу с искренней любовью: “Авва Отче” (Рим. 8, 15). Ибо только благодать Святого Духа предочищает, освящает, просвещает, умиротворяет и укрепляет нас к достойному и благоплодному предстоянию во время святейшего таинства”.
      Горе имеем сердца, — восклицает отец Иоанн, обратившись к народу и поднявши руки горе. Взор устремлен к небу, дух его витает там, где стоит престол вечной истины и любви. Тайно при этом отец Иоанн произносит: “Возвыси Духом Твоим Святым всех предстоящих зде Тебе, Богу живота нашего, и отрини от сердец наших все страсти плотские и душевные. И как не молиться в эти минуты за народ? Народ отвечает: имамы ко Господу. Но искренно ли мы отвечаем? Нет, или весьма немногие, потому что сердца большинства людей прикованы к земле разными житейскими пристрастиями. Нелегко и не вдруг сердце вознесется к небу, ко Господу. Для того, чтобы искренно возноситься сердцем к Богу, нужно христианину непрестанно жить в Боге, размышлять глубоко о делах Его промысла, давать им истинную, спасительную цену, душой и сердцем усвоить их себе и быть на Земле небесным гражданином. А мы приходим в храм с рассеянием, с различными житейскими страстями и похотями, пригвождающими нас к земле. Где же тут горе сердца? Но горе нам, если мы не горе имеем сердца в такие минуты величайших чудес милости Божией к нам! Значит, мы бесчувственны и несмысленны. В это время требуется от нас совершенная преданность Господу Иисусу Христу, Пречистой Его Матери, полная доверенность (вера), совершенное упование во всех обстоятельствах жизни, во всех прошениях, благодарениях, восхвалениях; при этом чистое сердце, ненависть ко греху во всевозможных его видах и горячая любовь к правде во всех ее проявлениях”.
      Благодарим Господа,— снова восклицает отец Иоанн. Первые два слова молитвы: “Достойно и праведно поклонятися” произносит громко, а последние тише, смолкая совершенно под конец. При тайном чтении молитвы после слов: “Ты от небытия в бытие нас привел еси”, отец Иоанн добавляет для усиления благодарного чувства: в разумное бытие и по душе бессмертное, то есть привел еси; после слов “падших нас восставил еси паки” – прибавляет: “и стократно на каждый день восставляевши согрешающих и кающихся”. После слов: “Дондеже нас на небо возвел еси, и царство даровал еси будущее”, прибавляет: “Ты и в самом причащении нашем животворящих Твоих Тайн уже возводишь нас на небо: ибо где Ты, там небо и небо небесе, и даровав Себя Самого верным, Ты вместе с Собой уже даруеши и Царство Небесное, Царство будущее, в залоге Пречистого Тела и Крови Твоей”.
      Приимите, ядите, сие есть тело Мое. Произнося эти слова, он делает особенное ударение на слове Тело и на словах: за вы ломимое. Последние слова он произносит, обратившись лицом к народу.
      Пиите от нея вси,— с глубокой верой восклицает отец Иоанн. Произнося эти слова, он не раз прикасается перстом к чаше, как бы даже с силой ударяет по ней. Снова подчеркнуты слова: за вы и за многие изливаемые. Так и слышится в эти минуты в голосе батюшки: за нас пролита кровь, за вас, за тех самых, что вот стоите здесь в данную минуту, а не за тех только, что стояли у креста. Она пролита не за отвлеченное какое-то человечество, а за живых людей, за каждого бедняка, убогого, богатого, знатного, мужчину и женщину. Твоя грудь едва прикрыта рубищем, и за тебя пролита кровь. Ты забыл и отверг Бога, и за тебя пролита эта святейшая кровь. За ваши грехи, стоящие здесь, страдал Христос.
      По произнесении слов установления отец Иоанн в каком-то необыкновенном восторге читает: “О Божественного, о любезного, о сладчайшего Твоего гласа! А что чувствует он в эти минуты? Здесь бездна любви,– говорит он, любви Божества к роду человеческому. Есть о чем подумать каждому беспристрастно углубляющемуся в судьбы Божии касательно рода человеческого и в себя самого. Священный трепет пробегает по всем членам, по всему существу всякого непредубежденного, не связанного житейскими сластями и похотями человека, когда он сердечным ухом слушает сии слова из уст священнослужителя. О, любовь совершеннейшая, любовь всеобъемлющая, любовь крепчайшая! “Господь сый всех и Зиждитель Бог, созданное Бесстрастный обнищав Себе соедини, и пасха, за яже хотяше умрети, Сам Сый Себе предпожре: ядите, вопия, тело Мое и верой утвердитеся”. Что мы приносим в благодарность Богу за эту любовь к нам? Питаем ли алчущих, напоим ли жаждущих? Одеваем ли нагих? Посещаем ли больных и в темнице заключенных? А ведь в лице их, как членов своих, требует нашей помощи Сам Христос, Спаситель наш, Себе пожерший за нас”.
      Твоя от Твоих,— возглашает отец Иоанн, делая особенное ударение на слове о всех, произнося его более протяжно, чем другие. Чувствует его душа, как люди, собравшиеся во множестве в этом храме, нуждаются в небесной помощи, и он горячо молится за всех.
      “Когда произношу слова: Твоя от Твоих,— пишет он,– то представляю торжественность и величие данной минуты, когда архиерей или священник, стоя лицом к лицу с вечной, совершенной, неизменной правдой Отца небесного, карающего грех,– приносит от лица всех и за всех единую безмерную, всеправедную, умилостивительную жертву Христа Сына Божия, единую могущую преклонить на милость Бога Отца, искупить весь мир от праведного проклятия и исходатайствовать всем верующим прощение грехов и благословение, а усопшим в вере и надежде воскресения и жизни вечной – оставление согрешений и покой со святыми, – Жертву, которой оправдались все святые, Богу угодившие от века, и в благодарение за коих она также приносится”.
      Преложив духом Твоим Святым. Аминь,— искренне верующим тоном возглашает отец Иоанн и, как бы еще для большого уверения в этой истине находящихся в алтаре, дополняет: Бог явися во плоти. Слово плоть бысть и вселися в ны. И еще что-то шептали уста его, но я успел разобрать только “окружаемый Ангельскими воинствами”. Но и без слов, по выражению лица, было видно, что мысль отца Иоанна всецело занята Святыми Тайнами. Да и было, и есть – о чем подумать здесь. “Кто постигнет величие благодеяния, подаваемого нам Господом нашим Иисусом Христом в Таинстве Евхаристии или Причащения? Вполне – никто, ни даже ум ангельский. Ибо благодеяние это беспредельно и необъятно, как и Сам Бог, Его благость, премудрость и всемогущество. Какая любовь к нам, грешным, ежедневно сказуется в Литургии! Какая близость Божия к нам! Вот Он тут, на престоле, ежедневно, существенно, всем Божеством и человечеством предлагается и вкушается верными или вносится иереем в дома верных и предлагается болящим. Какое чудное общение, какое растворение Божества с нашим падшим, немощным, греховным человечеством, но не с грехом, который сжигается огнем благодати. Какое счастье, блаженство нашей природы, приемлющей в себя Божество и человечество Христа Бога и соединяющейся с Ним. В этом принятии внутрь себя с верой– наше очищение, освящение, избавление от грехов и врагов наших, обновление наше, сила наша, утверждение сердца нашего, мир наш, свобода наша, слава наша, жизнь и бессмертие наше. О, сколько благодеяний подается нам от Бога через Литургию! Как же к ней христиане относятся? Большей частью с обыкновенной холодностью, невниманием, равнодушием. Причащаются Святых Тайн весьма редко, как бы по необходимости и заведенной привычке, раз в год. Чего же они лишают себя, какого божественного сокровища бесценного, какого бессмертного, животворящего дарования Божия, какой помощи Божией! Вот отчего нет ныне истинной жизни в православных христианах, жизни по духу Христову. Вот почему умножились пороки и бедствия. Вот почему вооружилась против нас вся тварь в месть врагам Божиим; все стихии: и вода, и огонь, и воздух, и смерть во всех видах”.
      Глубокие чувства переживает отец Иоанн в эти минуты. Его великое благоговение к Святым Таинствам обнаруживается и в том, что он много раз, неспешно, без крестного даже знамения, преклоняет главу свою перед ними. Слезы обильно лились из его глаз. То один, то другой платок вынимал он из кармана и отирал их. О чем плакал этот дивный муж? Не бывает слез без глубокого душевного волнения. Нет слез без чувства любви и живой мысли. Если бы кому-нибудь удалось, так сказать, анализировать слезу отца Иоанна, то какое бы богатейшее содержание можно было найти в ней. Настроение отца Иоанна так высоко в эти минуты, что невольно передается другим и повышает в значительной мере настроение всех здесь присутствующих в это время. Многие почти в экзальтированное состояние приходят в эти минуты. Мне рассказывали, что некоторые не раз видели над престолом в момент пресуществления Святых Даров Ангелов. Небожители как бы сослужители земножителю при совершении им таинства.
      Строгий по отношению к себе, отец Иоанн в данном случае весьма строго относится и к мирянам. “Во время Тебе поем вся церковь, все предстоящие в храме должны молиться со священнодействующими, чтобы Отец небесный ниспослал Духа Своего Святого на нас и на предлежащие Дары – и читать про себя молитву: Господи, Иже Пресвятого Твоего Духа. В это время ни одна душа не должна оставаться хладной, но всякая душа должна быть воспламенена любовью к Богу. В это время да будут души наши, как светильники горящие, как кадило горящее и благоухающее, как дым фимиама, восходящий горе: ибо в эту минуту совершается страшное, животворящее таинство – претворение Духом Божиим хлеба и вина в Пречистое Тело и Кровь Христову, и на престоле является Бог во плоти”.
      После возгласа: Изрядно о Пресвятой, поминая всякое епископство православных, отец Иоанн добавляет: “Помяни, Господи, всех православных епископов, носителей Духа Твоего, звания и сана Твоего, правды Твоей, власти Твоей и суда Твоего, святыни Твоей, бессмертия Твоего, новотворения Твоего, светлости и великолепия Твоего, – всякое пресвитерство — и прибавляет тайно: ему же вверил еси служение примирения человеков с Богом, покаяния, пакибытия, обновления, просвещения, благословения, умножения рода через таинство брака, освящения и обожения и все пренебесные таинства, кроме рукоположения, – да будет оно достойно своего звания, и да право жительствует и священнодействует и богоугодно приносит молитвы Тебе Владыце о всех и за вся; – помяни во Христе дьяконство, вспомоществующее священству и служащее пренебесным тайнам и всякий священнический чин. Еще приносим Ти словесную сию службу о вселенной, – о Святой, Соборной и Апостольстей Церкви, из всех народов составленной, и в бури мира сего и князя тьмы сущие Церкви умири и твердое благочестие в них насади; о Благочестивейшем Государе нашем, о Супруге его, о Наследнике его,– Надежде Церкви Твоей, и о всем царствующем Доме...” Не говорю о его пламенной молитве за умерших. Она отличается необыкновенным дерзновением и глубиной.
      Дьякон начал ектению перед “Отче наш”.
      При тайном чтении молитвы, положенной на этой ектений: Тебе предлагаем живот наш... сподоби нас причаститься... с чистой совестью, отец Иоанн, прибавляет следующее: “В дерзновение перед всеми людьми твоими, в искоренение тлетворных, льстивых, досаждающих, насилующих, омрачающих, посрамляющих, от Тебе разлучающих и душу умерщвляющих страстей,– в насаждение, возвращение, утверждение в душах всякие истинные, живоносные добродетели,– во исполнение премудрости – во еже научити вся люди вере и заповедем Твоим,– в просвещение света моего перед людьми Твоими, яко да видят моя добрая дела и прославят Тебе, Отца нашего, иже на небесех, да не вотще ношу толикий – горний. Ангельский, боготворящий, владычественный сан священства, – не в суд или осуждение”.
      Не забыть никогда еще одного момента из этого времени. Во время ектений, по прочтении тайной молитвы, отец Иоанн склонился над престолом и в глубоком благоговении молился. Затем он взял в свои руки дискос со Святым Телом, поднял его немного над престолом и, вперив свой взор, сосредоточенно молился перед ним. Потом он взял в свои руки потир со Святой Кровью, прильнул к нему челом, и долго горячо молился. Не произнес он в это время ни одного слова, не сделал ни одного движения, и глаза его были почти постоянно закрыты. Какая глубина воодушевления, мистического погружения в тайны нашей жизни во Христе, какое проникновенное созерцание этих тайн! Какая трогательная, умилительная, незабвенная картина. Как она трогает, возвышает, возбуждает, очищает, просветляет самое черствое, загрубелое, окаменелое сердце. Я не раз впоследствии падал духом. Но стоило мне только вспомнить эти минуты, как в меня вливалась откуда-то незримо новая, живая струя, и я снова оживал духом.
      Возглас: и сподоби нас, Владыко, заканчивает словами и глаголати: Отче наш. Нельзя не видеть глубокой мысли и в этом прибавлении. От лица всех предстоящих в храме он исповедует, что Бог– Отец всех нас и что мы все – родные братья друг другу. Как важно хоть одно мгновение пережить эти часто забываемые нами слова о всеобщем братстве нашем, братстве не на бумаге и в мыслях только, а в самой действительности.
      По прочтении молитвы: Верую и исповедую, отец Иоанн тайно говорит следующие слова: “Господь во мне лично, Бог и человек, ипостасно, существенно, непреложно, очистительно, освятительно, победотворно, обновительно, обожительно, чудотворительно, что я и ощущаю в себе”. Итак, для отца Иоанна в эти минуты Христос Спаситель не только с ним, но и в нем самом, Христос не как отвлеченное какое понятие, а как действительная, живая Личность, не как только одно представление о Христе, мысль о Христе, но и живое действование Христа в нем, ощущаемое реальным образом сердцем благочестивого пастыря. Многие ли из нас переживают такие думы и чувства в эти минуты?
      Вот приобщился отец Иоанн Тела и Крови Христовых. Лицо его изменилось. Нет более на нем и следа той утомленности и какой-то скорби или грусти, какие можно было видеть, когда он только что входил сегодня утром в храм. Необыкновенная духовная радость, необыкновенный мир и небесный покой, необыкновенная сила и мощь отображались теперь в каждой черте его лица. Его лицо как бы светилось, как бы издавало какое сияние. Теперь я хорошо понимаю, что означает нимб, изображаемый на иконах около головы Святых Угодников. Отец Иоанн теперь готов был снова трудиться без всякой устали с утра до самой поздней ночи; он запасся теперь силами на все предстоящие ему дневные труды и заботы. Лица, близко стоявшие к нему, говорили мне, что такая перемена бывает с ним каждый раз, когда он приступает к Святым Тайнам. Еще говорили мне, что он в Святых Тайнах почерпает силы для несения того труда, который, несомненно, превышает всякие человеческие силы.
      Когда причастились все сослужащие, отец Иоанн приступил к раздроблению Святого Агнца для причащения мирян. Раздроблял Агнец он с необыкновенной быстротой. В служебнике не положено никаких молитв в данном случае. Но чтобы во время такого святого дела не смущали душу его какие-либо праздные мысли, отец Иоанн снова шепчет молитвы. До моего слуха доносились отрывочные выражения из канона Симеона Логофета “О распятии Господни и на плач Пресвятыя Богородицы”.

      III

      Наконец, настало время общей исповеди. Мы все вышли из алтаря на солею и стали около отца Иоанна. Необыкновенно величественная картина развернулась перед нами. С довольно высокой солеи можно было видеть самые отдаленные уголки обширного храма. Перед нами было море голов. В храме было, – говорили, – не менее пяти тысяч человек. Как волнуется море, так волновалось и это море людей. Достаточно было небольшого толчка с той или другой стороны, как вся масса людей отклонялась в противоположную сторону, потом совершенно естественно, сама собой, для сохранения равновесия, направлялась в другую сторону. В эти минуты перед нами была уже не масса отдельных людей, а как бы один человек, единое тело, один живой организм, двигавшийся туда и сюда.
      Отец Иоанн вышел из алтаря на амвон в смиренном виде без митры и начал говорить поучение перед исповедью. Он начал его без обычных наших слов “во имя Отца и Сына и Святаго Духа”.
      – Грешники и грешницы, подобные мне! Вы пришли в храм сей, чтобы принести Господу Иисусу Христу Спасителю нашему покаяние в грехах и потом приступить к Святым Тайнам,– так начал свое поучение отец Иоанн. – Приготовились ли к воспринятию столь великого Таинства? Знаете ли, что великий ответ несу я перед престолом Всевышнего, если вы приступите, не приготовившись, Знайте, что вы каетесь не мне, а Самому Господу, Который невидимо присутствует здесь, Тело и Кровь Которого в настоящую минуту находятся на жертвеннике.
      Сказавши еще несколько прочувствованных слов, отец Иоанн продолжал:
      – Слушайте... буду читать покаянные молитвы.– И тотчас же начал читать их, обратясь лицом к народу.– “Боже Спасителю наш,– читает восторженно, громогласно и умилительно отец Иоанн,– прости рабов твоих сих”.– Слова “твоих сих” читает протяжно, разбивая их по слогам. При этом своей раскрытой десницей проводит над главами внизу стоящих и молящихся, как бы отдельно указывая каждого милосердому Судии. Тогда невольно дрогнуло у каждого сердце. Каждый чувствовал, что вот он именно, а не кто-либо другой, сейчас должен дать отчет Богу за прожитое время, за все свои дела. Не укрыться ему теперь за другими от этого Судии.
      Продолжается чтение молитвы. Голос пастыря все возвышается и возвышается. Иногда, во время чтения, он еще выразительнее, как пророк грозного и праведного Судии, указует перстом в толпу, в ту или другую сторону храма... Все эти и подобные этим жесты весьма трогательны, чрезвычайно поясняют смысл читаемого и производят на массу сильное впечатление.
      Прочитавши первую покаянную молитву, отец Иоанн заявляет, что ее нужно “протолковать”, и продолжает свое поучение. Говорит, конечно, без тетрадки. Говорит просто, без всяких ораторских приемов. В одном месте ему никак не удавалось правильно построить фразу. Проповедник остановился на несколько мгновений и потом, заявив, что он “не так сказал”, спокойно продолжал свою речь. Слово его отличалось внутренней силой, властностью (1 Кор. 2, 4; 4, 20) и нисколько не напоминало чтения мальчиком хорошо вызубренного урока. Говорил он с глубокой верой в каждое свое слово, готовый за каждое слово даже пострадать, потому что все говорил от сердца, говорил то, что сам своим личным опытом хорошо изведал. Это не были только “хорошие фразы”, тщательно собранные из всевозможных сборников и книжек. Вот что он говорил народу.
      – В этой молитве к Богу Отцу, Первому Лицу Пресвятой Троицы, Господу Всеблагому, Всесвятому, Вездесущему, Премудрому, Всесоздавшему, Всемогущему, Всеправящему, Страшному всякой твари, Святая Церковь молит Господа, чтобы Он даровал помилование грешникам и грешницам, простил бы им прегрешения, всякие беззакония, совершенные или по легкомыслию, или по необдуманности вольно или невольно, простил бы и помиловал бы, как некогда помиловал пророка и царя Давида, тяжко согрешившего перед Богом. Прогуливаясь однажды на террасе своего дворца, он увидел купающуюся очень красивую женщину, молодую еврейку, пленился ее красотой и пожелал сделать ее своей женой. Но эта еврейка была замужем. Чтобы исполнить свое греховное желание, Давид отправил ее мужа на войну и приказал поставить его на опасное место, где и сразили его неприятельские стрелы. Таким образом Давид достиг своей преступной цели и, упоенный греховной страстью, не хотел думать о том, какое тяжкое прегрешение совершил перед Богом. Но Господь Бог умилосердился над грешником и послал к нему пророка Нафана для вразумления и наставления. Пророк обличил царя в беззаконии и убеждал его раскаяться. Тогда царь сознал свой тяжкий грех и ужаснулся его. Посыпав главу свою пеплом в знак смирения, начал горько плакать и искренно, горячо каяться перед Господом. И Господь услышал его скорбную мольбу, и простил его грех. Святой Дух, Который оставил его после согрешения, снова вселился в него после его раскаяния и не оставлял его до конца дней его. Царь Давид свое искреннее и сердечное сокрушение о грехах выразил в псалмах, в которых благодарил и прославлял Бога. Он оставил после себя книгу Псалтирь, употребительнейшую в православной церкви. Его 50-й псалом: “Помилуй мя, Боже” представляет собой прекрасный и ничем не заменимый образец сердечного покаяния.
      Братья, царь Давид был человек благочестивый, кроткий, незлобивый, мудрый, имевший дар пророчества, хороший был человек, и то согрешил, не уследил за собой, украл единственную жену! Царь, пророк, святой муж – и пал так глубоко! О, как легко согрешить человеку. Нужно быть бдительным к своей душе, нужно всегда следить за собой, обуздывать свои чувства. Нужно каждый день и час, каждую минуту следить за собой и предвидеть заранее греховные желания свои и оберегать себя от искушений, ибо дьявол, как лев рыкающий, бегает за нами и ищет, кого бы поглотить. Для этого нужно обдумывать и взвешивать каждый свой шаг и всякий свой поступок.
      Другой царь Манассия отпал от Бога и впал в идолопоклонство, занимался волхвованиями, вызыванием духов, был спирит по-нынешнему и детей своих учил тому же. Неблагодарный, гордый, он презирал народ, любивший Бога, а себялюбивых, подобных себе, ласкал и приближал. Своими беззакониями он прогневал Бога; долготерпение Господне истощилось. Во время войны Иудеев с Ассириянами Манассия был взят в плен, руки и ноги его были закованы в колодки, а в нос было продето кольцо. В таком позорном виде, как зверя, его провели по Вавилону и бросили в смрадную темницу, где и держали три месяца. Братья, человек не может жить без наказаний, этих истинно посещений Божиих, за которые мы всегда должны благодарить Бога. Иногда только наказания могут отрезвить человека, просветить его духовное око, указать ему его действительное, а не им самим вымышленное, положение. И Манассия, только находясь в тяжком плену, опомнился, сознал свои грехи перед Господом и сознал свое ничтожество и бессилие. Теперь он понял, что он червь, что гордиться ему нечем, потому что перед Господом все равны. Всех Бог создал одинаково, создал из одной персти и в перст всех обратит. И начал Манассия усердно молиться, каяться, день и ночь плакать о своих заблуждениях. Господь услышал его мольбы и простил его. Царь Манассия составил покаянную молитву, которая читается теперь великим постом на повечерии.
      В лице этих двух царей, Давида и Манассии, тяжко согрешивших. Святая Церковь представляет нам, братья, образцы искреннего и глубоко-сердечного покаяния. Господь Бог – страшный Судия всей земли. Он не посмотрит ни на чье лицо: мужчина или женщина, отрок или отроковица, царь или простолюдин, барин или мужик, генерал или солдат, богатый или бедняк. Перед Ним все равны: Он смотрит на сердца, смотрит, каково упование человека, какова его вера, каковы его дела. С людей высокостоящих, образованных Господь больше взыщет, чем с простолюдинов, когда они грешат, пьянствуют или прелюбодействуют. Братья, ах как силен грех! Грехи – это воры, разбойники, которые постоянно обкрадывают нас. Они облекаются обыкновенно в благородные, заманчивые одежды и делают нас бедняками перед Богом и даже врагами Его. Кто из нас без грехов? Кто не горд? Кто не честолюбив? Кто не обижал друг друга? Кто не оболгал ближнего своего?
      Поучение, по-видимому, простенькое, не хитро-витиеватое, – такое поучение, которое может составить и произнести без особенного затруднения всякий сельский священник. Я много слыхал об отце Иоанне, как проповеднике, и с нетерпением ожидал его проповеди. Но начало его проповеди – да простит мне великий пастырь – я слушал с довольно большим холодом в душе и даже разочарованием. Равнодушно, по-видимому, относился к проповеди и народ. Но далее я не знаю, что случилось со мной и с этой доселе безмолвной массой людей. Какое-то особенное настроение, незримо откуда-то сходившее в души слушателей, начало овладевать толпой. Сначала слышались то там, то здесь лишь легкие вздохи; то там, то здесь можно было наблюдать слезу, медленно катившуюся по лицу умиленного слушателя. Но чем дальше шло время, тем больше можно было слышать глубоких вздохов и видеть слез. А отец Иоанн, видя их, о них-то больше всего и напоминал в своем поучении. И я что-то необыкновенное начал ощущать в себе. Откуда-то, из какой-то недоведомой глубины души, что-то начало подниматься во мне, охватывая все существо мое. Сзади меня и напротив, на правом клиросе, стояли доселе, по-видимому, равнодушные, более любопытствующие лица. Но вот и они преклоняют колена и проливают слезы. И у меня растеплилось сердце черствое, огрубелое. Скатилась слеза и у меня из глаз, слеза чистая, покаянная, слеза святая, слеза благодатная, слеза живительная, слеза спасительная. А что творилось в это время в народе! Из всех сторон кричали:
      – Батюшка, прости, батюшка, помилуй; все мы грешники; помолись, помолись за нас.
      Бушевало море. Стало так шумно, что больше ничего не было слышно из речи отца Иоанна.
      – Тише, тише, слушайте, – громко кричал отец Иоанн, властно призывая рукой всех к молчанию. На несколько мгновений смолкал этот великий шум, но потом с новой силой он раздавался опять, начинаясь сначала где-либо в одном месте, а потом постепенно охватывая всех молящихся. Как сильный гром перекатывается по необъятному небу, так перекатывались из края в край по громадному храму народные вопли о молитве, прощении и помиловании. С немалым трудом пришлось водворить в храме тишину. Отец Иоанн начинает читать далее вторую молитву перед покаянием. Читает ее также с глубоким чувством и выразительностью. Прочитавши молитву, он снова начал “толковать” ее.
      – В этой молитве, которую я сейчас произнес, Святая Церковь молит Первопастыря, чтобы Он, Многомилостивый, простил наши неправды, наши грехи, помиловал, избавил нас от вечной муки, простил беззаконные намерения, мысли наши и беззаконные поступки. Святая Церковь молит Иисуса Христа, Сына Божия, взявшего на Себя грехи всего мира и своей Пречистой Кровью омывшего нечистоту душ наших, помиловать нас, как двух евангельских должников, которые сами не могли заплатить большой долг заимодавцам, как блудницу, которая своими слезами омывала ноги Христа и отирала их своими волосами. Господь Бог видел ее истинное раскаяние, желание загладить свои грехи и, даровав ей прощение, отпустил ее с миром. Точно также и все кающиеся искренно сегодня в грехах своих получат прощение и избавление от вечной муки. Нам дано в жизни очень много времени одуматься, чтобы мы поскорбели, погоревали, поплакали о душе своей. Но люди ленятся, не хотят заботиться о своей душе, не хотят бороться с грехами, которые, как тати и разбойники, врываются в их души, не хотят воевать с ними, отгонять их. Господь Бог делает все для любящих Его, а которые дерзко отталкивают десницу Божию – не желают сами себе добра, сами идут на погибель. А без Бога мы и одной секунды существовать не можем: своей жизнью, дыханием, воздухом, которым дышим, светом солнечным, пищей, питьем, – всем обязаны мы Христу. Мы должны Ему без конца, мы Его – неоплатные должники. Мы призываемся быть “народом святым”, “людьми обновления”, “царским священием”. Ведь нам сказано: “Святи будите, якоже свят есмь Аз”.
      При этом снова в народе поднялся прежний шум.
      – Батюшка, батюшка,– кричали отовсюду, – прости, помолись.– И снова нельзя стало разобрать ничего.
      – Тише, тише, слушайте, тише,– говорил отец Иоанн. Мало-помалу снова в храме водворяется тишина, прерываемая по временам только глубокими вздохами да слезой, безмолвно катящейся по лицу слушателя.
      – Господь Бог, страшный и праведный Судия, – продолжает отец Иоанн свою прерванную речь.– Он не помиловал падших ангелов, возгордившихся против Самого Бога, но осудил их на вечную муку. Мы, грешники, грешим каждую минуту и своими грехами прогневляем Господа. Отчего же нам такое снисхождение? Бог Отец послал в мир Сына Своего возлюбленного. Который принял на Себя грехи всего мира, пострадал за грехи людей, снял с людей проклятье, тяготевшее над ними со времени грехопадения первых людей. Господь Иисус Христос своими крестными страданиями избавил нас от вечной муки. Это мог сделать только Сын Божий, а не человек. Бог Отец отдал всю власть суда над людьми Иисусу Христу. Господь Иисус Христос дал власть апостолам, а те– архиереям и священникам, в том числе и мне, грешному иерею Иоанну, – разрешать кающихся, прощать или не прощать грехи их, судя по тому, как люди каются. Если человек искренно кается, с сокрушением сердечным, то священник разрешает его от грехов. Наоборот, если человек кается не искренно, то священник не отпускает ему грехи, чтобы он опомнился. Итак, чтобы получить прощение грехов, необходимо каяться искренно, горячо, сердечно. А у нас, что за покаяние? Все мы только верхушечки, стебельки грехов срываем. Нет, корни, корни грехов-нужно вырывать...
      Что же такое покаяние? Покаяние есть дар Божий, дарованный Богом ради заслуг Сына Своего возлюбленного, исполнившего всю правду Божию. Покаяние есть дар, данный для самоосуждения, самообличения, самоукорения. Покаяние есть твердое и неуклонное намерение оставить свою прежнюю греховную жизнь, исправиться, обновиться, возлюбить Господа всей душой, примириться с Богом, со своей совестью. Покаяние есть твердое упование, надежда, что милосердый Господь простит все наши прегрешения. Кто не кается, тот делается врагом церкви. Как гнилые сучки или ветки отпадают от дерева, так и грешники нераскаянные отпадают от Главы церкви Христа. Сам Христос есть Лоза виноградная, а мы веточки, питающиеся жизнью, соками этой Лозы. Кто не будет питаться соками этой дивной Лозы, тот непременно погибнет. Раскольники погибают в заблуждении, пашковцы тоже погибают, погибают и толстовцы. Все они грешники не раскаянные. Сами гибнут и других влекут на погибель.
      Братья и сестры, каетесь ли вы? Желаете ли исправить свою жизнь? Сознаете ли грехи свои? Ленились вы Богу молиться? Пьянствовали, прелюбодействовали, обманывали, клятвопреступничали, богохульствовали, завидовали, хитрили, злобствовали, злословили, воровали? Да, много, много грехов у нас, братья и сестры, всех их и не перечесть...
      Слово кончено. Обращаясь к народу, отец Иоанн властно и громко теперь говорит:
      – Кайтесь, кайтесь, в чем согрешили!
      Что произошло в эти минуты, невозможно передать. Напряжение достигло самой высшей степени и одинаково захватило всю массу. Это был уже не тихий и спокойный народ, а море бушующее. Пламя огня, охватившее внутренность здания, дает о себе знать сначала незначительными огненными языками, вырывающимися изнутри то там, то здесь, и густыми облаками дыма. Потом, пробившись наружу, оно со страшной силой поднимается вверх и почти мгновенно распространяется по всему зданию, перелетает быстро на соседние дома. В эти минуты человеку остается только безмолвно почти смотреть на совершающееся перед ним. Нечто подобное представляла собой и толпа в данный момент. Стоял страшный, невообразимый шум. Кто плакал, кто громко рыдал, кто падал на пол, кто стоял в безмолвном оцепенении. Многие вслух перед всеми исповедовали свои грехи, нисколько не стесняясь тем, что их все слышали:
      – Не молимся, ругаемся, сердимся, гневливы, злы,– и тому подобное доносилось из всех частей храма.
      Трогательно было смотреть в это время на отца Иоанна. Он стоял, глубоко растроганный и потрясенный всем. Уста его шептали молитву, взор был обращен к небу. Стоял он молча, скрестивши руки на груди, стоял как посредник между небесным Судией и кающимися грешниками, как земной судия совестей человеческих. По лицу его катились крупные слезы. Он закрыл свое лицо руками, но и из-под них капали на холодный церковный пол крупные слезы. О чем же он плакал? Кто может изобразить его душевное состояние в эти минуты? Отец Иоанн плакал, соединяя свои слезы со слезами народа, как истинный пастырь стада Христова, скорбел и радовался душой за своих пасомых. А эти овцы заблудшие, грешные, увидя слезы на лице своего любимого пастыря и поняв состояние его души в настоящие минуты, устыдились еще больше самих себя и разразились еще большими рыданиями, воплями, стонами, и чистая река слез покаяния потекла еще обильнее к престолу Божию, омывая в своих струях загрязненные души. Громадный собор наполнился стонами, криками и рыданиями: казалось, весь храм дрожал от потрясающих воплей людей.
      – Кайтесь, кайтесь,– повторял от времени до времени отец Иоанн.
      Иногда он обращался своим взором в какую-либо одну часть храма и там все чувствовали на себе его взор. Тотчас в этом месте начинали громче раздаваться голоса, заметно выделяясь в общем хоре голосов и заражая еще более толпу. Потом опять везде царил один тон, чтобы усилиться снова там, куда обратится своими взорами отец Иоанн. Как могуче владел он всей этой массой народа– он был как бы какой маг или чародей. Скажи отец Иоанн народу, чтобы он шел за ним в эти минуты, и он всюду пошел бы за своим пастырем... В таком состоянии кающиеся находились не менее пяти минут. Наконец, отец Иоанн отер свои слезы красненьким платком, перекрестился в знак благодарности за слезы покаянные народные.
      – Тише, тише, братья, – слышится его голос. Не скоро в храме водворяется желательная тишина. Но мало-помалу все смолкает. Слышны одни только вздохи, да слезы струятся по щекам молящихся то там, то здесь.
      – Слушайте,– говорит протяжно отец Иоанн.– Мне, как и всем священникам, Бог даровал власть вязать и разрешать грехи человека... Слушайте, прочитаю молитву разрешительную. Наклоните головы свои: я накрою вас епитрахилью, благословлю, и получите от Господа прощение грехов.
      Тысячи голов смиренно преклоняются, читается разрешительная молитва. Берет отец Иоанн конец своей епитрахили, проводит им по воздуху на все четыре стороны и благословляет народ. Какая торжественная и таинственная минута! Примиряется небо с землей; грешники с Безгрешным.
      После разрешительной молитвы всем чувствовалось как-то особенно легко. Как будто бы громадное какое бремя у каждого свалилось с груди. Эти минуты живо напомнили мне минуты счастливого, радостного, чистого и беззаботного, святого детства. Радостный, освобожденный от тяжкого бремени греховного, народ вздохнул свободно и со слезами благодарности смотрел на кроткое, сияющее духовным торжеством лицо своего доброго батюшки пастыря, который вывел так благодетельно своих овец из мрачных дебрей греха на светлый путь добродетели, к лучезарному дому Отца небесного.
      Люди, заслуживающие всякого внимания и доверия, нам рассказывали нечто весьма любопытное относительно общей исповеди отца Иоанна. В то время, когда народ приносит искреннее и глубокое покаяние в своих грехах, некоторые из богомольцев видят на солее Спасителя благословляющим народ и разрешающим его от всех грехов. Об этом недавно сообщалось даже и в печати. Вот каков религиозный подъем духа народа в эти минуты, вот каких размеров достигает его напряжение!
      Затем последовал вынос Пречистых и Животворящих Тайн Христовых. После громогласного прочтения всеми молитвы: “Верую, Господи, и исповедую”, началось причащение Тела и Крови Христовых, благодатно приемлемых очищенными и примиренными с Богом душами. Что делалось кругом в это время? Народ устремился волной к святой Чаше. Сколько благоговения, восторга, тихой радости можно было видеть и читать на лицах всех. Какие сцены, нигде даже невиданные мной, постоянно повторялись здесь.
      Вот что я видел и слышал:
      – Господи, сподоби причаститься Святых Тайн.
      – Дорогой, золотой батюшка, причасти.
      – Батюшка-голубчик, причасти.
      – Батюшка, причасти. Я больная. Почки болят. Умираю.
      – Батюшка, и я нездорова, причасти.
      – Батюшка, причасти; две недели не причащалась.
      Вот стоит старушка на коленях в стороне, недалеко от отца Иоанна, и просит необыкновенно жалобным старушечьим голосом, едва произнося слова своим беззубым ртом:
      – Батюшка, причасти.
      Она как бы замерла, застыла в этом положении. И кажется, никто не услышит ее в этом всеобщем почти смятении и шуме. Но вот услышана и она.
      – Боженька, причасти,– вдруг я слышу недалеко от себя.
      – Я не Боженька, а простой человек,– спокойно, без всякого волнения и смущения, но твердо и решительно отвечает отец Иоанн.
      Вся окружающая атмосфера была наполнена ласковыми словами, обращенными к отцу Иоанну. Она как бы была вся соткана из этих одних слов. Приносят детей причащать. Там вдали где-то раздается вдруг шум, напоминающий собой почти штурм или баталию. Это посадские хотят пробраться через всякие решетки и через ряды полиции, чтобы причаститься. Некоторые, более дерзновенные и храбрые, оттеснивши простых, робких деревенских мужичков, успевают уже пробраться к самым ногам отца Иоанна. Но, увы, батюшка их не только не причастил, но и еще пригрозил, что, в случае нового шума с их стороны, он отлучит их даже от святого причастия на три месяца.
      – Целуй Чашу-то, благодари Бога,– многим говорил отец Иоанн, причащая их. Благодари Бога! А как часто, действительно, мы забываем делать это...
      Сколько слез я видел, стоя рядом с отцом Иоанном. У некоторых слезы брызгали моментально, когда они подходили к святой Чаше. Как бы какой источник у них открывался сразу. Умиротворенные все уходили от Чаши. А там вдали медленно двигалась вперед, наступая на передние ряды, темная, серая масса. Думалось, и конца ей не будет. Все смещалось в этой толпе. Со стороны казалось, что как бы двигалось одно какое громадное чудовище, наступавшее постепенно на тебя.
      Был при этом однажды и весьма скорбный случай. 17 мая произошло событие, о котором невозможно говорить без слез горечи, сожаления и стыда. Произошло несчастье, громко вопиющее о недостатке наших нравов. Дело в следующем: отец Иоанн Кронштадтский, известя всех о скором отъезде в свое родное село Суру (Архангельская губерния), служил на прощанье обедню. Народа набралось в храм до пяти тысяч человек и, когда почтенный пастырь вышел со Святыми Дарами, чтобы приобщить все это множество людей, принесших покаяние среди общей исповеди, толпа хлынула вперед и стеснилась с такой неудержимой силой, произвела такой ужасный переполох, что в одно мгновение, из благообразно и молитвенно настроенной, обратилась в нечто поражающее. Лица, за минуту красные, покрытые потом, вдруг побледнели, исказились; раздались отчаянные крики страдания и испуга – призывы к спасению... Духота сделалась невообразимая, одежда на людях обратилась в клочья, многие, особенно женщины и дети, падали, и тела их топтали навалившаяся вперед задние ряды. Железная решетка солеи едва выдерживала этот страшный натиск. К счастью, еще случившаяся вблизи военная команда, под начальством пристава, успела явиться на помощь: изувеченных стали выносить из церкви в ограду. Там происходили потрясающие сцены страданий: одних, в полубесчувственном состоянии, приобщали священники, сослужившие отцу Иоанну; другим– искалеченным, изуродованным – подавалась первая медицинская помощь; одна женщина, задавленная насмерть еще в соборе, была вынесена сюда – уже трупом.
      Исполненный скорби и ужаса, отец Иоанн вышел к народу и дрожащим, глубоко потрясенным голосом укорял толпу за ее безумное поведение.
      – Знаете ли вы, – заключил пастырь свою взволнованную речь, – что, может быть, покаяние нескольких тысяч вас не исправят греха этой одной смерти! Молитесь же!
      Более двух часов продолжалось причащение многочисленного народа. Вот Святые Дары унесены в алтарь. Вот снова появился с ними перед лицами народа батюшка...
      – Всегда, ныне и присно, — громогласно пронеслось всюду по всему собору. И едва ли не каждый в это время думал: о, если бы это было так и в действительности.
      Когда Святые Дары были перенесены на жертвенник, отец Иоанн припал к ним и долго так стоял. Потом он встал и опять припал. Он как бы не хотел с ними расставаться, не мог насладиться лицезрением их.
      После благодарственной молитвы отец Иоанн вышел на амвон с крестом и радостным возгласом поздравил всех с принятием Святейших Тайн Христовых, во веки веков служащих освящением и очищением душ наших.
      Сияющий радостью народ, с беспредельной и восторженной любовью к своему дорогому наставнику, единодушно, искренно, горячо благодарил его за поздравление. Приложившись к святому кресту, все спешили по домам, чтобы встретить там дорогого пастыря, ежедневно посещающего своих пасомых в квартирах для приезжающих.
      Разоблачившись, окруженный значительным числом людей, собравшихся в алтаре, батюшка стал просматривать более неотложные письма и телеграммы. Вынимая из конвертов деньги, небрежно совал их по всем карманам. А часть их здесь же сейчас и раздавал различным людям. Отвечал на различные вопросы. Подписал кому-то две карточки. Подносят еще.
      – Не буду больше подписывать. Это тщеславие. К чему тщеславиться?
      – Батюшка, подпиши; батюшка, подпиши,– молят его.
      – Не буду, не буду...
      Нарезавши антидору, стал раздавать его присутствующим со словами:
      – Берите и с молитвой вкушайте; это – вот лучше.
      Батюшку позвали благословить одну интеллигентную молодую особу. Она лишилась маленькой девочки, которую очень любила и которую поэтому очень оплакивала. Батюшка потрепал ее по плечу, стал гладить по голове, смотреть в глаза, обласкал, приласкал:
      – Что ты? Что ты? Что с тобой, родная?
      – Полно, полно, не плачь. Ей ведь там лучше будет. Эх, ты бедная. Бог пошлет тебе еще пятерых и лучших детей.
      – Не плачь же. Не будешь плакать?
      – Не буду,– говорит почти уже спокойно дама.
      – Спасибо за послушание, – твердо отвечает отец Иоанн.
      Все это было так тепло и мило сказано, что дама совершенно успокоилась и пошла с миром в свой дом. Муж, обрадованный всем случившимся, дал батюшке пачку денег со словами:
      – Раздайте бедным.
      Дама пошла с мужем домой, а наблюдавшие всю эту сцену начали снова тесниться к отцу Иоанну, просили благословения, горячо целовали руки, крест и даже одежду батюшки, падали перед ним на колени, о чем-то со слезами умоляли его. Многие просили посетить их отдельно, называя свои квартиры. Не давали ему даже выйти из храма. Когда мы собирались домой, было уже почти двенадцать часов. А иногда в Андреевском соборе богослужение с пяти часов утра продолжается, благодаря массе причастников, даже до полчаса третьего.

      IV

      Недолго мы оставались дома. Едва успели выпить по стакану чая, а кто и просто так холодной воды, как надо было спешить в фотографию П. П. Шаумана. Настоящий день был для нас особо счастливым днем. Отец Иоанн дал нам слово сняться с нами. Мы не шли, а скорее бежали в ту фотографию, где обыкновенно снимался отец Иоанн. Мы как бы не чувствовали никакого утомления после столь продолжительного богослужения и после стольких часов, проведенных в большом напряжении. Немного мы блуждали по незнакомым нам улицам Кронштадта, чтобы благополучно добраться до фотографии Шаумана. Здесь нас уже поджидали. Отца Иоанна еще не было; да и не скоро он должен был вырваться из рук громадной толпы народа, осаждавшего его в храме. В ожидании его прибытия, мы занялись осмотром больших коллекций фотографических карточек.
      Пересматривая все эти карточки и группы, я не мог не обратить внимания на одно обстоятельство, весьма любопытное и замечательное. Не было, кажется, ни одной карточки в этом море карточек, на которой отец Иоанн был бы снят совершенно одинаково. Что ни карточка, то у него было иное выражение лица. По временам эта разница достигла таких размеров, что трудно даже было узнать отца Иоанна. Кому его не пришлось видеть, тот, несомненно, не узнал бы его здесь. Заинтересовавшись этим, мы спросили людей, близко знающих отца Иоанна, чем объясняется такое различие фотографий, изображающих одно и то же лицо. Оказывается, что мы подметили нечто весьма верное и характерное. Выражение лица отца Иоанна меняется часто и иногда с поразительной быстротой. Вот почему он и выходит на карточках столь различно. Отчасти это я и сам заметил, следя за отцом Иоанном во время богослужения.
      Время шло почти незаметно в течение этих выборов среди восторгов, рассуждений, замечаний, советов. Вдруг раздалось: “Едет”. Почти все мы бросились толпой к подъезду, чтобы встретить здесь дорогого батюшку. Хотя мы не говорили никому о том, что из собора отец Иоанн поедет в фотографию сниматься с нами, но у подъезда фотографии стояла уже порядочная толпа народа, ожидая его прибытия. Каким-то неизвестным образом люди уже успели открыть наш секрет. Быстро благословив некоторых, отец Иоанн взошел в дом. Мы окружили его. Я и один мой товарищ подхватили его под руки и стали быстро подниматься на головокружительную высоту, чуть не под облака, где была устроена сама фотография. Отец Иоанн, несмотря на свои шестьдесят лет, нисколько не отставал от нас, быстроногих юнцов. Он был весел, постоянно улыбался и ласково по дороге шутил над нашим усердием. Хотя и высоко было подниматься, но мы шли недолго до фотографской вышки, терявшейся почти под небесами. Вот мы и на месте. Восторгам нашим не было конца. Отец Иоанн разговаривал неутомимо то со всеми вместе, то с каждым порознь. Говорил о многом; говорил о нас. Мы делились с батюшкой своими впечатлениями и благодарностью за величайшее утешение, доставленное им нам сегодня в храме. Вот нас начали рассаживать. Отец Иоанн занял почетное место в середине, около него – мы, юнцы. Каждому из нас хотелось сидеть рядом с ним: все теснились и жались к нему. Чтобы угодить нам и распределить нас с большей экономией, нас расположили следующим образом. Один из нас сел прямо на полу у ног его, немного склонив голову на руку отца Иоанна. Он считал для себя великой наградой это положение и готов был бы сидеть все время “при ногу его”. Двое сидели рядом с отцом Иоанном, двое стояли позади его, а остальные занимали уже менее ценные места, но они не только были довольны, но гордились еще и этим.
      Во время рассаживания нас отец Иоанн добродушно шутил над фотографом, который часто подбегал к нему, поправляя то крест, то рясу, то голову, прося наконец сделать веселое выражение лица. Это выходило, что называется, уже по заказу. Как приятно было в эти минуты всем нам, как хорошо у всех было на душе. Всем хотелось, чтобы эти минуты не прекращались никогда, чтобы мы все время были в этой прекрасной, отеческой, милой обстановке.
      Во время возни с нами фотографа разговор не прекращался. Отца Иоанна спрашивали то об одном, то о другом. Но вот один из наших спутников задал ему такой вопрос, во время которого все как-то особенно присмирели, притихли и стали с необыкновенным вниманием следить за дальнейшим разговором. Один из наших спрашивал, как смотрит отец Иоанн на монашество и благословит ли он его избрать этот путь жизни. Я с замиранием сердца ждал ответа. Предложенный вопрос был и мой жизненный, жгучий вопрос, над разрешением которого я немало трудился и теоретически, и практически. Мне помогали решать этот вопрос и мои товарищи, которых я от всей души любил и уважал. Мне много говорили “за” и “против” монашества. Из любви ко мне большинство мне советовали жениться, рисуя самые фантастические картины счастья семейной жизни и того, каким я буду хорошим семьянином. Говорили даже, с каким удовольствием они будут тогда приходить ко мне пить чай. Не преминули, конечно, упомянуть и о том, что ныне век пара и электричества, что приближается конец XIX века и грядет XX век – век свободы и полного счастья.
      Вдохновившись, сосредоточенно, ясно и раздельно отец Иоанн отвечал на искусительный вопрос следующее:
      – Я не знаю ничего лучшего в положении юноши, как отдать всего себя на служение Церкви со всеми своими почти еще нетронутыми и непочатыми силами. Об одном только при этом нужно заботиться, чтобы пройти свой жизненный путь благочестно. Если вы это чувствуете, то Бог благословит вас.
      Больше отец Иоанн ничего не сказал. Я хотел было предложить ему тот же самый вопрос, но меня таким образом совершенно неожиданно предупредили. Выслушав такой ответ, я уже счел лишним второй раз спрашивать отца Иоанна об одном и том же. Теперь из области колебаний я переходил в область более определенных дум о своем жизненном будущем пути. И действительно, как оказалось впоследствии, мне не нужно было спрашивать отца Иоанна о своем пути. В прошедшем году я получил от него дневник “Моя жизнь во Христе” с собственноручной подписью и благожеланиями. До сих пор я храню эту книгу, как святыню. В том же году от отца Иоанна я получил письмо, в котором он извещал меня, что на мою родину, по моей просьбе, он послал сребропозлащенные богатые святые сосуды, облачения, воздухи, иконы. Как и следовало ожидать, все эти предметы были очень ценны: отцу Иоанну каждый несет свой самый лучший дар. Его письмо ко мне оканчивалось словами: “Ваш покорнейший слуга” и прочее. Каким смущением и трепетом наполнилась душа юного студента, когда он читал эти строки... Он не забудет этого великого смирения пастыря никогда.
      Когда пришел мой час окончательно избрать путь новой жизни, отец Иоанн прислал мне в благословение небольшую икону святого Митрофана в сребропозлащенний ризе с глубоко сердечной и бодрящей надписью. Да хранит его Господь на многие, многие годы. Может быть, только благодаря ему я пошел твердо и решительно путем той жизни, каким сейчас иду.
      Другой из наших сотоварищей во время снимания просил благословения у отца Иоанна на служение церкви в сане священника, и он получил это благословение. Замечу кстати. Из всей нашей дружины, снимавшейся с отцом Иоанном, только двое не облеклись в священные одежды. Прочие же или постриглись в-монашество, или пошли во священники. Да и эти двое, отдавшие себя впоследствии миру в самом широком смысле этого слова, были люди светского происхождения. Случайно они попали в Академию и чувствовали себя все время в ней гостями... Поэтому, выходя из Академии, они затерялись где-то в водовороте светской суетливой жизни, от прелестей и соблазнов которой не хотели и не смогли отрешиться.
      Наконец нас сняли. Отец Иоанн быстро поднялся и пошел, чтобы скорее быть у тех, которые с таким усердием и терпением там, внизу, его ждали. Мы тесно окружили его со всех сторон и не шли, а почти бежали вместе с ним по крутым лестницам вниз, поддерживая его на пути под руки и продолжая осаждать различными вопросами. А спросить было о чем: каждого из нас родственники и знакомые нагрузили в достаточной мере различными просьбами к отцу Иоанну. На половине нашего пути из-под облачных сфер на землю мы должны были проходить комнатой, в которой рассматривали и покупали фотографические карточки отца Иоанна. В этой комнате, вопреки всяким ожиданиям, нас ожидал стол с небольшим “утешением”. Хозяйка дома убедительно просила отца Иоанна благословить трапезу. Отец Иоанн уступил ее настойчивым просьбам. Мы, конечно, были приглашены разделить с ним “утешение”. Отец Иоанн налил себе вина рюмку, также каждому из нас налил по рюмке и чокнулся со всеми, высказывая при этом различные благожелания нам. Нашим восторгам не было конца. Мы не отступали ни на одну минуту от отца Иоанна. Один просил себе стакан чая, из которого он только что немного отпил. Другой просил его положить в стакан сахара, третий благословить стакан. Так почти постоянно поступают все, бывающие вместе с отцом Иоанном. Угощая нас, отец Иоанн просил нас не стесняться и кушать все предложенное нам радушными гостеприимными хозяевами. При этом он высказал весьма замечательный взгляд на пищу. “Многие, – говорил он, – гордятся хорошей трапезой, столом и, кушая богатые яства, как бы священнодействуют. Пища для них является каким-то божеством, перед которым они преклоняются, которому они служат. Но что выше: человек или пища? Конечно, человек. Все истлеет, все уничтожится, только останется существовать один человек. Поэтому мы должны не благоговеть перед пищей, какова бы она ни была по качеству, а смотреть на нее как бы свысока. Вкушая самые лучшие произведения природы, мы делаем им честь тем, что воспринимаем их в себя”. При таком взгляде на пищу человек уже не будет служить и поклоняться рабски ей. И действительно, при таком взгляде на пищу центр тяжести совершенно перемещается. Пища будет у ног человека, какою бы роскошью ни отличалась она.
      Мы завалили отца Иоанна накупленными карточками, прося подписать их нам на память. Жалко нам было отца Иоанна, потому что ему приходилось очень много писать. Но, с другой стороны, каждому из нас хотелось привезти карточки своим родным и знакомым с его собственноручной подписью. В это время отцом Иоанном, по моей просьбе, был подписан большой портрет, предназначенный одному профессору нашей Академии, которого я особо глубоко чтил и уважал. Конечно, этот портрет я доставил по назначению.
      Удовлетворив добрую половину наших просьб, отец Иоанн оставил нас, чтобы самому идти к народу, который там, на улице, терпеливо ждал его. Мы почти вслед за ним отправились на нашу квартиру, где он обещался посетить и нас. Когда мы пришли на свою квартиру, то все комнаты уже были полны народом. Собравшиеся были в напряженном состоянии. И понятно – почему. Скоро они будут говорить “усты к устам” с ним. Скоро они будут прикасаться к его одежде, слышать его голос, обращенный к тому или другому в частности, определяющий личное горе каждого человека. Никто из них не видал еще так близко дорогого батюшку, как скоро они должны были увидеть его. Такая близость как-то невольно наэлектризовывала всех. У ворот нашего дома стояла большая толпа, которую полицейские не пускали во двор. Иначе произошла бы страшная давка и никто бы ничего не увидел и ни о чем не успел бы спросить доброго батюшку. Нам недолго пришлось ждать дорогого батюшку. Раздалось знакомое “едет”, и мы все бросились снова встречать отца Иоанна. Подхватили его с коляски под руки, стали протискиваться вместе с ним через толпу. Видя наше усердие, отец Иоанн улыбался и, шутя добродушно, говорил:
      – Тесными вратами и узким путем приходится входить к вам.
      Началась снова беседа; посыпались опять вопрос за вопросом. Каждый спешил спросить, о чем не успел спросить отца Иоанна в фотографии. Отец Иоанн по-прежнему охотно отвечал нам всем. Мы показали ему в это время письмо одного нашего знакомого, зараженного духом штундизма и толстовства. Будучи искренним человеком, он горячо просил у отца Иоанна разрешения своих недоумении. Отец Иоанн начал читать вслух все это длинное послание. В нем говорилось о бездушности нашего богослужения, о его отрешенности и отъединенности от действительности жизни, о необходимости реформировать всю нашу жизнь, при близить ее к жизни сектантов, отличающейся строгостью нравов, богатством, благими начинаниями и многими другими светлыми сторонами. Много было при этом высказано отцом Иоанном замечательного и достойного внимания. Много глубоких, жизненных и весьма правдивых замечаний. Он говорил о великом значении нашего богослужения, того самого богослужения, которое юный скептик так старательно отрицал, о значении великом, беспримерном христианского храма...
      Далее отец Иоанн говорил нам о только что совершенном им богослужении, о той необыкновенной радости, какой оно наполняет душу священнослужителя, о той мощи, какую оно дает всякому молящемуся. Заходила речь о массах народа, бывшего ныне в храме, и о возможном здесь влиянии на него пастырей, о неподозреваемой многими великой силе пастырства, с которой не может сравниться никакая другая сила в мире. Говорил об условиях пастырства и подвига в настоящее время. “Жизнь не худа и теперь. Условия жизни одни и те же, и люди одни и те же, что были раньше; только надо нам трудиться и нести тот же подвиг, какой несли первохристиане. И в далеком будущем жизнь нисколько не изменится. Труженики и деятели всегда возможны и всегда будут всеми приветствуемы. Говорю опять, только нужно трудиться и работать над собой день и ночь. Царство Божие на земле, внутри нас, а не где-то там, в далеких пространствах солнц и созвездий, не на каких-то таинственных, нам неведомых островах”.
      Отец Иоанн дал ответы и на все другие недоумения, какие высказывал в своем письме к нему наш юный совопросник. Ответы поражали нас ясностью, жизненностью и правдивостью. Мы все восторгались ими. И нельзя было не удивляться, когда с поразительной простотой и легкостью разрешались все коллизии, по-видимому, неразрешимые, устранялись и разбивались в прах все силлогизмы, по-видимому, самые несокрушимые. В каждом слове его слышалась поразительно глубокая вера: мы слушали “не препретельные слова”, а видели “явление духа и силы”. Такое слово невольно, как-то мистически увлекает слушателей и настраивает их на новый тон. Люди, владеющие подобным словом,– вожди народа и полновластные владыки душ и сердец человеческих!..
      В то время, как мы говорили с отцом Иоанном, радушная и гостеприимная хозяйка приготовила небольшую трапезу и просила отца Иоанна благословить ее. Как ни торопился отец Иоанн, однако согласился еще несколько минут провести вместе с нами. Как и у П. П. Шаумана, он ласково угощал всех нас дарами своих почитательниц. На столе оказалась одна рюмка, а нас было много. Батюшка скоро вышел из этого затруднения.
      – Господа, у нас с вами одна жизценная чаша: и на столе стоит одна чаша. Давайте и выпьем из одной чаши, – сказал он.
      Налил себе рюмку, отпил из нее немного и начал по очереди нас угощать тем, что там оставалось, наливая рюмку снова, когда в ней оставалось уже очень мало. Подходя к каждому из нас, он говорил что-либо милое, сердечное, ласковое, доброе. К некоторым из нас подходил два раза, к другим – три. Ко мне подходил два раза. Как все было здесь просто, мило, сердечно и любезно. Потом отец Иоанн разрезал сам белый хлеб и начал угощать им всех нас по очереди. Слышались благословения, благожелания. То одна голова, то другая голова юнцов исчезала в объятиях дорогого батюшки. Некоторых он целовал в лоб, в голову. Как хорошо нам было тогда. У нас у всех была не только как бы одна душа, но и как бы одно тело. Никому из нас не хотелось, чтобы эти минуты прекращались хоть когда-нибудь. Но отца Иоанна давно уже поджидали в соседних комнатах. Мы отняли у него немало драгоценного времени. Как ни приятно было нам, а пора было и прощаться с нами. Благословив еще раз нас, отец Иоанн вышел от нас в соседнюю комнату. Растроганный до глубины души всем, что только что видел, слышал, ощутил своим сердцем, я вышел во двор. Был прекраснейший солнечный день. Воздух обильно напоен свежестью всюду кругом распускающейся зелени. Было как-то необыкновенно мягко, тепло. За воротами, которые были заперты, раздавались голоса людей, поджидавших батюшку. Когда я стоял в глубокой задумчивости, перебирая в своей памяти все виденное мной, недалеко от меня что-то промелькнуло в воздухе. Это что-то так быстро пронеслось мимо меня, что я не успел даже ясно различить его очертаний. Я пошел к тому месту, где вслед за этим аэролитом послышался глухой звук от падения этого “чего-то” на сырую землю. Что же оказалось? Когда я подходил к тому месту, то увидел поднимающегося с земли паломника с котомкой за плечами, обутого в лапти. Бедному так хотелось проникнуть в огражденный двор, что он, не имея возможности проникнуть в него вратами, решил “прелазить инуде”. Забрался на дерево, с него хотел перебраться через забор, но как-то оступился и спутешествовал неожиданным способом на землю, успевши только перевернуться в воздухе со своей котомкой. Зато скоро...
      Отец Иоанн уже выходил из нашего дома, окруженный народом и залитый весь солнечным светом. Лицо его казалось озабоченным, взор устремлен куда-то вдаль. Он как бы не видел толпы. Все теснились к нему, ловили его руки, хватали его за полы рясы, в несколько голосов спрашивали его, другие о чем-то горячо молили. Все это обычные сцены там, где появляется отец Иоанн. Батюшка не только благословлял и подавал духовную милостыню бедным страдальцам и мученикам жизни, но и многих наделял щедро вещественной милостыней. Наконец, мы усадили дорогого батюшку. Распахнулись ворота, сильная резвая лошадь быстро покатила пролетку. Мы долго провожали глазами дорогого гостя. За ним бежала пестрая толпа, окружая его коляску со всех сторон. Словно это была какая особая почетная стража. От быстрого бега у бежавших болтались за плечами сумки, слетали шапки, платки, трепались волосы. Сначала многие ничуть не отставали от лошади, окружая попрежнему коляску со всех сторон. Потом толпа начала редеть. Многие стали понемногу отставать и возвращаться обратно. Но было несколько таких скороходов, которые не отставали от лошади ни на один верттток. Отец Иоанн скрылся от нас, окруженный этими своими хотя уже немногими, но весьма усердными спутниками.
      Говорят, что такое усердие до слез трогает отца Иоанна и он иногда останавливается среди дороги, чтобы обласкать бегущих за ним. Мне казалось сначала очень жестоким со стороны отца Иоанна не обращать внимания на столь усердствующую толпу и не идти на встречу ее горячим желаниям. Но потом я понял, что только одна глубокая любовь к людям вынуждает его так поступать в эти минуты. Если бы он стал останавливаться везде и всюду, то и сотой части не посетил бы тех больных и несчастных, которые везде ожидают его, не успел бы хотя бы по два, по три слова сказать тысячам людей, пришедших к нему отовсюду. Мне вспомнился в эти минуты невольно один рассказ. Один светский человек говорил одному архипастырю, что апостолы ходили пешком, а нынешние архипастыри ездят на четверне в каретах. Архипастырь остроумно заметил своему собеседнику, что тогда паства сама бежала за пастырями, а теперь ее и на четверне не догонишь. За отцом Иоанном и теперь, далеко не в первохристианские времена, следует столько народа, что он принужден бывает даже бежать от толпы на самой быстрой лошади, чтобы не быть ею взятым совершенно в плен.
      Многие и из посторонних, – слыхал я,– ставят отцу Иоанну в вину его популярность. Но вот вопрос: ищет ли он ее? Не ищет и не искал. Напротив, он везде и всегда избегает всякого проявления благодарности, прячется от разных депутаций и народных демонстраций. При виде встречающей его тысячной толпы он неоднократно говорил:
      – Что мне с ними делать? Научите, куда от них укрыться...
      Пробовал отец Иоанн просить своих почитателей с церковной кафедры держать себя скромнее и не устраивать ему триумфов. В редких беседах с представителями печати он просто чуть не умолял их не печатать о случаях исцеления его молитвами и вообще не писать о его деятельности. Наконец, придумывал он разные потаенные входы и выходы, но все напрасно! Чем больше избегал он огласки и популярности, тем больше его преследовали. В конце концов, махнув на все рукой, он сделался совершенно равнодушен ко всему окружающему и не замечает, кажется, что происходит вокруг. Затрут ли его толпой, он будет стоять и ждать, пока кто-нибудь не высвободит его, или сами осаждающие не сделаются снисходительнее. Встречают ли, провожают ли его, он раскланивается, терпеливо все выслушивает и как посторонний свидетель идет далее своей дорогой. За все тридцати пяти лет священнослужения отец Иоанн не только ни разу не вызвал какой-либо демонстрации, но не дал даже малейшего повода заподозрить его в желаний стать предметом демонстративного чествования. Мало того, когда он замечал только желание с чьей-либо стороны эксплуатировать его популярность, он резко и решительно порывал с такими свои отношения.
      Куда же так стремительно теперь ехал отец Иоанн?
      Многих ждал дневной покой, только не ждал он отца Иоанна. И мало потрудившиеся отдыхали в полдень, только некогда было отдыхать отцу Иоанну. Его с нетерпением ждали приехавшие издалека и остановившиеся в Доме Трудолюбия, на частных квартирах, в гостиницах. А приезжающих иногда бывает так много, что они ютятся даже на чердаках, сеновалах, паперти собора. Никакие квартиры не могут всех их вместить. Всех нужно было посетить, всем сказать слово ласки, утешения, ободрения, оказать помощь материальную и, может быть, другую, более важную и иногда более нужную и ценную... А вечером, не заходя домой, он должен был ехать в Петербург, где его многие также ожидали, и там нужны были и его молитва, и его помощь, и его слово ласки, ободрения и утешения.
      Для переездов отца Иоанна из Кронштадта в Петербург и обратно существует даже особый пароход купца П. А. Мотина “Любезный”, отданный во всецелое распоряжение батюшки. Вследствие этого батюшке никогда не приходится терять напрасно времени в ожидании пароходов, отходящих с пристани лишь в определенные часы и минуты. Тот же купец зимой возит его до берега по льду на санях с необыкновенной быстротой. На машине отец Иоанн едет большей частью с курьерскими поездами. Весьма часто для него снаряжается даже особый отдельный поезд. Но, несмотря и на эти исключительно счастливые обстоятельства, дающие ему возможность необыкновенно быстро перекочевывать с одного места на другое, отец Иоанн успевает понемногу – и то далеко не везде и всюду – побывать.
      Так проходит день отца Иоанна. С раннего утра и до самой поздней ночи он все на людях и на ногах. Жизнь отца Иоанна не делится на общественную и частную, как у всех вообще людей. У него нет частной, своей жизни. Он весь и всецело принадлежит народу. Генерал, инженер, ученый, оратор, министр, возвратившись домой, перестает быть генералом, ученым, оратором, министром. Каждый из них в это время отдается семье, знакомым, невинным развлечениям, часам отдыха. У отца Иоанна этого не случалось, говорят, в течение тридцати пяти лет ни разу. Возвращаясь домой после продолжительного и утомительного труда, он находит у себя множество народа, желающего его видеть, десятки новых неотложных приглашений, сотни писем и просьб.
      У каждого из нас, имеющих свой уголок и домашний очаг, есть определенный час для подкрепления себя пищей. Имеет ли такое время отец Иоанн?– спрашивал я некоторых в Кронштадте. Говорят, завтракать или обедать он попадает домой в году всего, может быть, несколько раз. Где же он обедает? Везде и нигде, всегда и, можно сказать, никогда. По причине множества посетителей он никогда не может назначить часа посещения и никогда почти не может попасть ни на какую вечерю. Поэтому ему приходится терпеливо довольствоваться малым. Там съест что-либо из фруктов, здесь выпьет стакан чая, тут скушает кусок булки или несколько штучек печений. Нередко случается, что в течение целого дня ему не приходится подкрепиться надлежащим образом. Но он и не ищет этого, довольствуясь вполне тем немногим, что Бог пошлет ему там или здесь во время дня.
      Удивительно мало и спит отец Иоанн. Далеко даже не всегда три-четыре часа глубокой ночи в сутки всецело принадлежат отцу Иоанну. Весьма часто он проводит их в вагоне железной дороги, в карете, а иногда и совершенно не спит. Какой гигантский труд! И этот труд ему приходится нести не в течение какого-либо одного дня или нескольких дней, а в течение целых месяцев, годов, десятилетий. Невольно мне вспомнились в эти минуты наши постоянные жалобы на нервы, недосыпание, недоедание, на пресловутое переутомление. Если бы каждый из нас так трудился, как трудится отец Иоанн, я не знаю, что было бы с нами и каких бы историй еще не повыдумали бы мы в свое оправдание и извинение. Может быть, некоторые от одного представления такого труда не выдержали и заболели бы. Говорят немало о чудесах отца Иоанна. Я их не видел своими глазами, но рассказам о них вполне верю. По моему глубокому убеждению, уже одна эта многотрудная жизнь отца Иоанна сама по себе представляет собой величайшее чудо. Только человек благодатный может выносить в течение стольких лет такую массу непрерывного труда, напряжения, столь много всевозможных лишений. О, если бы нам в течение всей своей жизни сделать хотя бы сотую часть того, что делает отец Иоанн без всякого, по-видимому, труда и усилий. О, как мы были бы счастливы тогда!

	1. Слова отца Иоанна приводятся в авторской записи.  ^