| И.В. Кульганек
кандидат филологических наук, старший научный сотрудник Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения РАН НЕИЗВЕСТНАЯ РАБОТА А.М. ПОЗДНЕЕВА О ПЕРЕВОДЕ СВЯЩЕННОГО ПИСАНИЯ (Из архива востоковедов Санкт-Петербургского филиала Иститута востоковедения Российской академии наук) Исторический вестник, №7 (2000), сайт Воронежской епархии, ноябрь 2000 г. История перевода Священного Писания на монгольские языки насчитывает несколько веков и уходит корнями в конец XIII в., когда францисканец -Йоханнес де Монте Корвино (J. de Monte Corvino, 1247-1328), посланный папой Николаем IV представителем ко двору императора Хубилая (1291) и проведший в Пекине более 12 лет1, перевел на татарский язык весь Новый Завет и псалмы2. Через четыре века были предприняты новые попытки перевода различных частей Библии на монгольские языки, чему способствовало основание в 1765 г. Евангельским братским приходом своей колонии в Сарепте, в районе Поволжья3, месте проживания калмыков. Братья-херрнхуты Й.Мальч (J.F.Maltsch), Конрад Нейтц (Conrad Neitz), Якоб Шмидт (I. Ja. Schmidt) (тогдашний торговый служащий приходской колонии, а впоследствии родоначальник отечественного монголоведения)4 стали первыми переводчиками Нового и Ветхого Заветов. Однако с большой долей вероятности можно утверждать, что все эти переводы не сохранились, как и пробы на этом поприще шведского миссионера Корнелиуса Рамна (Cornelius Rahmn)5. Девятнадцатый век характеризуется появлением большого количества переводов Священного Писания на монгольский, бурятский, калмыцкий языки, выполненных как православными, так и протестантами. Важную роль в этом сыграло основание в 1813 г. в Санкт-Петербурге Русского Библейского общества (впоследствии - Российское Библейское Общество)6 и открытие в 1819 г. его Иркутского отделения. В переводах был задействован широкий круг участников, начиная от инициатора общества Джона Патерсона (John Paterson), его первого председателя графа Александра Голицына до образованных бурятских старейшин Бадмы Моршунаева и Номту Унгаева. За 14 лет был осуществлен проект, возглавляемый И.Я.Шмидтом, по которому завершился перевод на монгольский и калмыцкий языки всего Нового Завета, опубликованный в 1827 г. в Санкт-Петербурге с использованием специально отлитых для этой цели литер7. Ветхий же Завет был впервые переведен и издан шотландскими миссионерами Лондонского миссионерского общества Уильямом Сваном (William Swan) и Эдуардом Сталлибрассом (Edward Stallybrass) при участии Корнелиуса Рамна, Джона Аберкромби, Роберта Джуилла (Robert Juille) в 1836 г.8 С момента создания Православного миссионерского общества в 1870 г. работа по переводу христианской богослужебной литературы становится одним из основных его направлений. Для перевода богослужебных книг, издания их на бурятском и калмыцком языках и для отправления службы на этих языках привлекались как священнослужители, миссионеры (Александр Бобровников, Николай Нилов Доржиев, Г.Шастин, А.Игумнов), так и учителя, переводчики-практики, ученые9. Российские ученые-монголоведы принимали участие в качестве редакторов и рецензентов. Сочетали подобную работу с педагогической деятельностью в Санкт-Петербургском императорском университете такие выдающиеся монголоведы, как К.Ф.Голстунский10 и А.М.Позднеев11. К.Ф.Голстунский несколько лет работал по заданию Святейшего Синода и даже имел от него награды. Под руководством А.М.Позднеева в 1880 г. было осуществлено второе издание Нового Завета на монгольском языке (оно сделано по лондонскому изданию, выполненному Сталлибрассом и Сваном в 1846 г.), а в 1887-м - на калмыцком12. В библиотеках Санкт-Петербурга имеется репрезентативная коллекция переводов Священного Писания и богослужебных книг на монгольских языках: собственно монгольском, бурятском и калмыцком13. Перу А.М.Позднеева принадлежит целый ряд переводов на бурятский и калмыцкий языки различных богословских религиозных сочинений, таких как "Житие Алексия, человека Божия" (бур. яз., 1889), "Житие святого равноапостольного князя Владимира" (калм. яз., 1888), "Сказание о житии преподобного Алексия, человека Божия" (монг. яз., 1889) и др.14 А.М. Позднеева, как человека, имеющего богословское образование и посвятившего всю свою жизнь изучению монгольских народов, интересовали вопросы, связанные с религией, будь то "дело распространения Священного Писания в Сибири и Средней Азии", "труды Православной миссии Восточной Сибири" или вопросы "отношения ламаизма к христианству". Но, пожалуй, самым полным изложением своего отношения к переводу религиозной литературы, принципов перевода подобной литературы, методики работы, соображений по поводу адекватности перевода, передачи терминов, троп представляет собой одна небольшая неизданная работа, черновик которой находится в настоящее время в Архиве востоковедов Санкт-Петербургского филиала Института востоковедения Российской академии наук в фонде К.Ф.Голстунского (ф. 29), написанная А.М.Позднеевым в 1878 г., через два года после окончания им факультета восточных языков Санкт-Петербургского университета, когда он находился в Монголии в трехлетней экспедиции, руководимой Г.Потаниным, специально для "как можно более скорейшего опубликования в печати". На первой странице рукой А.М.Позднеева выведено: "Копия записки -А.М. Позднеева на имя архиепископа Вениамина от 14 января 1878 г." Выцветшие чернила, неразборчивые места, написанные другим почерком, зачеркивания затрудняют чтение этой интересной работы, посвященной разбору переводов Священного Писания на бурятский язык, выполненных под руководством Н.И.Ильминского (1822-1879), директора Казанской учительской семинарии, выдающегося ученого-тюрколога, главы Переводческой комиссии, которая вела большую работу по переводу и изданию христианской литературы на языки многих народов России15. Статья полемизирует с работой -Н.И. Ильминского "Учение о христианской вере" (1875)16, где он "объяснял вкратце недостатки русских переводов" и указывал путь, по которому "должен идти незнакомый с языком своей паствы миссионер". В своей "Записке…" А.М.Позднеев рассуждает о различных подходах к переводу носителей языка и переводчиков, для которых язык, на который они переводят, не является родным; о необходимости сохранения не только значения отдельных слов, терминов, образов, но и духа всего произведения, считая при этом, что "всякое народное отвлеченно-бытовое творение, монгольское и бурятское, можно сполна перевести в выражения из подобных же русских". А.М.Позднеев не дает собственных предложений перевода разбираемых в статье мест из Священного Писания, но на конкретных примерах раскрывает их семантику и убедительно доказывает необходимость считаться с грамматическим строем языка перевода, многозначностью и особенностями бытования выбираемых вариантов при переводе таких слов и выражений, как "двоедушный", "крестить", "единым словом исцелить", "Царствие Небесное", "Царствие Божие", "икона", "сатана", "мирно", "истинный Бог", "наставление" и др. Основной вывод его статьи: "Язык монголо-бурятский нельзя укорять в такой недостаточности, чтобы невозможна была к переводу Евангельская проповедь". Он замечает, что "чем больше он изучает язык монголов, тем больше исчезает ложное убеждение в недостаточности их языка". Интересны и продуктивны рассуждения о народности языка, о роли кириллицы в развитии бурятской литературы, о необходимости учитывать различие в культурной ориентации забайкальских и иркутских бурят, об отношении бурят к печатному слову, о процессе формирования бурятского литературного языка. Эта неизданная работа А.М.Позднеева представляет интерес с точки зрения истории переводческой мысли, она может также оказать действенную помощь при переводе литературы любого жанра для современных переводчиков как труд по теории перевода, не утративший своей ценности до настоящего времени. Не обойдут работу историки науки и монголоведы-филологи, занимающиеся изучением монголоязычной литературы.
Приложение КОПИЯ ЗАПИСКИ А.М. ПОЗДНЕЕВА НА ИМЯ АРХИЕПИСКОПА ИРКУТСКОГО И НЕРЧИНСКОГО ВЕНИАМИНА (БЛАГОНРАВОВА) ОТ 14 ЯНВАРЯ 1878 ГОДА Ваше Высокопреосвященство Высокопреосвященнейший архиепископ Вениамин! Согласно предложению Вашего Высокопреосвященства, представляя соображения своих замечаний о появившихся в последнее время изданиях Православного миссионерского общества переводов священных книг на бурятский язык, считаю долгом прежде всего сказать Вам вообще несколько слов относительно переводов Священного Писания на инородческие языки и, в частности, на монголо-бурятский. При сем я руководствуюсь главным образом рассмотрением предложенных Вашим Высокопреосвященством практических замечаний о переводе святых книг г. Ильминского. Не могу сказать, что эта коротенькая статья содержит в себе указания почти на все те недостатки, которые более всего порождают собою неудовлетворительность наших переводов, и с этой стороны, нам представляется, она являет собой прекрасную заметку, в которой с необыкновенной ясностью группируются все бывшие до сего времени наших переводчиков промахи и ошибки, но едва ли кто станет признавать за этой статьей значение руководства к изданию перевода. Мне кажется, что сам г. Ильминский не откажется от того, что целью его заметки было поддержать интерес к переводам, ободрить испытавших неудачи деятелей и возбудить в призванных к делу Евангельской проповеди пастырях Церкви усердие к переводческим трудам на восточные языки, несомненно, близкие сердцу самого г. Ильминского как ученого-специалиста. С этой целью, конечно, он выбирал и объяснял вкратце недостатки русских переводов, указывал путь, по которому должен идти незнакомый с языком своей паствы миссионер, чтобы иметь возможность с самого же начала своей деятельности быть заинтересованным исполнителем своего специального дела и потом, путем постепенного упражнения, усидчивого и внимательного труда достигнуть, наконец, достойного возраста. Сказанная цель яснее всего выражается в следующих словах: "В случае крайней необходимости не знающий инородческого языка может приступить к переводам при помощи инородца, знающего по-русски. Этот перевод, конечно, будет неудовлетворителен, как черновая первоначальная работа, но он даст повод и случай ознакомиться с инородческим языком". Таким образом, г. Ильминский признает, что переводы, совершаемые через инородцев, незнакомых основательно с языком переводчиков, суть не что иное, как случаи к постепенному ознакомлению с языком, и вовсе не рекомендует их как переводы, годные к изданию. Оно так и есть на самом деле: переводчик-издатель должен знать язык гораздо более основательно, чем инородец, при помощи которого он переводит, потому что деятельность переводчика-издателя более обширна, чем его сотрудника - инородца. Установить истинное значение слова, осмыслить равносильность выражений, проследить правильность состава каждого предложения в отдельности и в общей связи их в речи - все это дело ученого-переводчика, а не инородцев, которые, как я знаю по опыту, могут служить не более как пособниками к изысканию оборотов речи и притом такими пособниками, которые не могут путем основательных объяснений доказать, что известный оборот действительно пригоден в данном случае, а только наговорить десятки однозначащих построений речи и таким образом напомнить русскому переводчику все употребляемые в языке формы, предоставив его личному соображению выбрать к употреблению ту или иную. Таков же характер деятельности инородца и при диктовке слов перевода. Он может служить как живой лексикон, который наговорит несколько синонимов, но едва ли какой инородец в состоянии правильно надиктовать слова перевода Священного Писания. Каждый язык имеет у себя бесконечное множество синонимов и тропов, основательное уразумение которых, так необходимое в деле высоких переводов Евангельской проповеди, возможно только при логическом разборе корней, знании истории слова, употребления его в литературе и языке инородном - а на это едва ли можно рассчитывать у наших инородцев, потому, полагаю я, что русскому переводчику необходимо самому знать тот язык, на который он переводит, и знать его основательно, филологически. Никто не станет оспаривать того, что инородцам всегда известны значения слов, но едва ли кто станет говорить и против того, что их знания по сему предмету часто бывают односторонни, недостаточны и, во всяком случае, неясны. Переводчик, и особенно переводчик Священного Писания, должен сам надиктовать слова перевода, иначе перевод его выйдет бессмысленным или, что еще хуже, дерзким и богопротивным. Я особливо настаиваю на этом при переводах Священного Писания, потому что при диктовке слов его более чем где-либо недостаточно только выяснения инородцем каждого русского слова. Кто не согласится, что для того, чтобы надиктовать некоторые слова Священного Писания, необходимо знать не только их единое значение, действительный смысл, с которым они употребляются в речи, но еще дух всего Священного Писания? Да и в самых простых понятиях достаточно опустить единую черту для того, чтобы к выражению их явилось не истинное слово, а его синоним, не известный инородцу сознательно, но инстинктивно принимаемый им всеми оттенками, иногда совершенно противоречащими учению С[вятой] Церкви. Всего этого, конечно, может избежать переводчик, основательно знакомый с языком и литературой народа, потому что при своих знаниях он всегда сумеет отличить и приискать потребное к употреблению слово. Само собою разумеется, что это не относится до тех немногих понятий христианства, которые, будучи ему только одному свойственны, должны войти термином в устную речь и в выражения: "Переводчик всегда сумеет приискать потребное к употреблению слово". Я имею в виду обыкновенное изложение христианской истины, будет ли она касаться истории, нравственного учения или, наконец, философии. О языке народном в этом последнем случае, будь то у русских или у инородцев, нельзя думать как о языке бедном, недостаточном, незатейливом, чуждом искусственности, отвлеченностей. Язык каждой народности представляет собой такую силу, пред которой должно преклониться слово всякого отвлеченного мыслителя. Правда, неразвитость особей простолюдинов препятствует им сразу и во всей полноте определенности выяснить отвлеченное понятие слова, но это не дает еще права считать, что эти особи не понимали его значения. Спросите у простолюдина, что такое "любовь", "вера", "страх Божий", и Вы, конечно же, не получите никакого ответа. Но разве это значит, чтобы народ не понимал этих слов? Напротив, выражения эти так хорошо известны народу, что он зачастую в одном слове эпитета обозначает, и чрезвычайно метко, целую массу признаков, входящих в состав этих понятий. Нужно ли говорить, что олицетворение есть плод народного воображения, а не отвлеченного понятия, и что потому сами выражения "живая вера", "сердечная любовь" и др. обязаны своим происхождением чисто народной фантазии, а не отвлеченному мыслителю; и можно быть уверенным, что для выражения этого понятия о вере, которое народ обозначил одним словом "живая", оный мыслитель употребил бы несколько слов, и все-таки не выразил бы всех его признаков: он сказал бы "истинно верующий в Бога", пожалуй, прибавил бы и еще несколько дополнительных, вроде "благоговейно", "деятельно", и все-таки не исчислил бы всех тех признаков, которые народ соединяет с понятием "живая", являющимся как эпитет к слову "вера". Это замечание не погрешительно одинаково может быть отнесено как к русским, так и к инородцам. Отвлеченные миросозерцания народов, не осветивших свой ум познаниями научными, в большей или меньшей степени одинаковы. Стремясь постигнуть значение отвлеченных предметов, мыслящий дух народа олицетворяет их в известных образах, которые видоизменяются сообразно окружающей человека природе, но внутренний дух этих образов, толкования этих олицетворений остаются всегда почти одни и те же. Далее это доказывается до некоторой степени и единством эпитетов, которые прилагаются у различных народов к разного рода предметам мира физического и духовного. Можно сказать без преувеличения, что всякое народное отвлеченно-бытовое творение монгольское и бурятское можно сполна перевести в выражения из подобных же выражений русских. Вот почему мне и кажется, что отвлеченные выражения вместе с их олицетворениями не должны быть изменяемы, потому что эти изменения всегда поведут к ограничению понятий, а должны переводиться соответствующими их выражениями того языка, на который переводятся. Само собой разумеется, что установить равносильность этих выражений, равно как и указать истинное значение слова, есть дело ученого-переводчика, а достигнуто это может быть только путем основательного изучения народного языка, его письменной и устной литературы. Рассматривая суждения г. Ильминского о построении речи урало-алтайских языков, я вижу в этом трактате преследование одной и той же прежде указанной мною цели: он хочет привлечь о[тцов] миссионеров к переводческому труду и с этой целью характеризует речь инородцев как простую, краткую, не периодичною, чуждую всякой искусственности, а следовательно, и легкую для изучения; но всякий внимательно читавший 21-ю и 22-ю его брошюры поймет, что излагаемые им законы синтаксиса урало-алтайских языков делают эту речь вовсе не краткою, а, напротив, чрезвычайно периодичною. Оказывается, что и русские определительные предложения с местоимением "который", представляющиеся в русском языке по своему построению как бы отдельными от главного самостоятельными предложениями, подчиняются здесь главному как прилагательные; что и отдельные самостоятельные предложения, соединенные в русском языке союзом "и", также должны здесь войти в состав одного предложения. Таким образом, сказав несколько слов о подчинении придаточных предложений, постановке слов определительных и дополнительных, г. Ильминский сам сознается, что это "довольно замысловато", и на первый раз предлагает держаться кратких простых предложений, т.е., принимая эти первоначальные переводы за домашние упражнения, он предлагает не соблюдать всех законов построения речи, хотя в другом месте говорит, что несоблюдение законов внутреннего устройства языка не дает переводу самого основного качества - ясности. Они бесполезны для народа. Со своей стороны, я не могу сказать, что народная речь урало-алтайской семьи языков действительно является гораздо более периодичною, чем русская. Считая неуместным здесь предложение законов ее построения, я выписываю для примера одно предложение из первой подвернувшейся записанной мною народной бурятской сказки. "Тэйн чжиргачжи байху-дан нигэн одор хохо даргу гэн сахичжи биши гурбуни абаларачжи одосан хойно тэрэ байшин-ду нигэн то бэлтэй хокшин эмэгэн хонинай хугурулай тудуй ута баричжи ирэт хохо даргу ду: ай хохей мини надо нигэ цзалгиху умда хичжм окгой-чи; би маши еке умдачжи ухухуй-ду ойра болчжи ябунам хэлэбэ". - "Так веселяся, пребывающий в один день синий дарга дом охраняя других трех из них охотиться отшествия после, в этот дом, некоторая, имеющая тело величиною с пядь, престарелая женщина, овечьего кала величиною мещок держа, пришедшему чинему дарге: "Ах, болезный мой, мне один глоток питья наливши, подай ты, я весьма жаждая, к смерти близко сделавшись, хожу", - сказала". Народность этого языка сказки не подлежит сомнению. Тем более что язык этот не подчинен ни правилам стихосложения, не обременен измышленными фигурами речи - это обыкновенная повествовательная речь бурята. Можно ли найти такой период в русской повествовательной прозе? И насколько, следовательно, отрывистая речь соответствует характеру сочетания продолжения речи бурятской? Я считаю, объяснять излишне; скажу только, что, вероятно, г. Ильминский совершенно не ожидал тех плодов, которые выросли на почве посеянных им заметок. Ясно, что переводчики появившихся в последнее время изданий Православного миссионерского общества на язык бурятский пользовались именно его практическими замечаниями, но они не поняли, что тот метод перевода через диктовку инородцами, который указывал им Ильминский, был предлагаем им не более как средство для домашних упражнений при изучении языка, что это, по словам Ильминского, черновая, первоначальная работа и что такие сделанные в состоянии неопытности переводы только впоследствии могут быть исправлены и доведены до достаточного совершенства, что переводить через инородцев также невозможно, потому что инородцы, по личному опыту его же, Ильминского, никогда не могли совладать с русскими оборотами и впадали в руссицизмы. Не поняв этого, переводчики вздумали издавать именно таким образом приготовленные свои переводы на бурятский язык. Они думали, что, по уверению г. Ильминского, составление переводов - "механика очень простая", но забыли о том, что для ученого и знающего все кажется очень просто и ясно, хотя это далеко не относится к тем, которые умеют только написать русскими буквами, да и то не всегда правильно, сказанное им бурятом. Я укажу теперь, к каким результатам привело пользование методом г. Ильминского, да простит мне только Высокопреосвященнейший владыка незначительность представляемых мною примеров, но к основательному рассмотрению перевода я в настоящем положении своем не имею ни способов, ни времени. Я начну с того, чем начинается всякий перевод, а именно: с рассмотрения диктовки слов, и надеюсь этим подтвердить как нельзя более мое замечание, что переводчик должен сначала сам диктовать слова перевода, иначе это, говоря осторожным языком Ильминского, "будет весьма неблагоприятно для христианского дела", потому что или введет в смех инородцев, или оскандализирует перевод. Итак, на с. 6-7 брошюры "Чтение пред принятием Святого Крещения" слова "двоедушный человек" переводятся "хоюр -сунэсутэй хумун", буквально "человек, имеющий две души". Но "сунэсу" имеет значение души как духа, оживотворяющего человека, то, что в латинском spiritus, каковая часть человеческого существа у всех народов признается единою. И выражение проповедника "хюер сунэсутэй хумун" действительно может только вызвать смех его слушателей и скандализировать перевод. Во втором издании "Учения" на с. 33 это выражение исправлено и заменено словами "хоюр гханатай". Но они также не имеют значения "двоедушный". Со словами "двоедушный человек" в русском языке соединяется понятие человека, в духовной природе которого развилось свойство из-за эгоистичных видов умышленно коварно изменять свои мнения, не согласовывать их со своими поступками, действовать по заранее задуманному, но не выражаемому перед другими плану. Таким образом, прилагательным к человеку понятия "двоедушный" мы разумеем не единый, только его известный, порочный поступок, не единое проявление его духовной деятельности, но приписываем упомянутую порочную наклонность самому духовному существу его. Так только понимают это слово буряты, и потому в имеющемся и постоянно употребляемом в народных песнях выражении "двоедушный" они указывают на самый орган духовной деятельности человека, а не на проявление этого органа - мысль, мнение, с каковым значением употребляется главным образом слово "гхана", или "сана". Так, если первый перевод вполне скандализирует речь проповедника своей несуразностью, то перевод "хоюр ханатай" буквально значит "имеющий две мысли". Разбирая внутреннюю сторону этого выражения более подробно, мы можем допустить, что эти мысли относятся к одному предмету, тем не менее они должны быть таковыми по своему характеру, что человек не знает, какой из них отдают преимущества, чтобы привести его в исполнение. "Хоюр гханатай хумун" должен быть непременно в нерешительном положении относительно своей деятельности. Понятно теперь, насколько выражение "хоюр гханатай" соответствует русскому слову "двоедушный". А вместе с тем ясно становится и то, насколько пригоден метод перевода при безусловном доверии к знаниям инородцев. Очевидно, что в первом случае бурят решительно не думал о русском значении слова - ему нужно было только сходство звуков, а не понятий, и потому он предложил ученому издателю написать такое выражение, которое едва возможно и предположить у сколько-нибудь мыслящего человека, во втором - ему уяснено было понятие "двоедушный" как двоемыслие, но [оно осталось] не понятое им вполне. Оно не нашло и правильной надиктовки, а потому и осталось производить все недостатки в речи. Этот первый случай ясно проглядывается и в диктовке таких слов, как "Царствие Небесное" словами "окторгойн хан орон" ("Учение", с. 5-7). Переводчик здесь опять-таки гонится за русскими звуками в ущерб истинному понятию слова. "Орон" в своем буквальном смысле имеет общее значение "ханства", а в более частном употреблении - значение "страны", "царства", например: "оросын орон" - "русское царство", иначе - пространство, на котором живут русские, которое принадлежит русским; [или:] "Хитадын орон" и др. Но в смысле "царство" как пространство или владение, соединенное под одною властью, употребляется одно слово "орон", а не "хан орон". И как скоро будет сказано "хан орон", слово приобретает совсем другое значение. В этом случае "орон" получает свой коренной смысл места, местопребывания, а приставка "хан" дает ему частное значение места, в котором живет царь, или тоже получается термин столицы. Таким образом, "хан орон" значит не "царство", каковое значение дано ему в переводе, а "столица". А потому и "огторгуй хан орон" значит не "Царство Небесное", а "небесная столица". Указанные примеры надиктовки слов, однако, еще не так важны. Выражения "хоюр сунэсутэй хумун", "окторгой хан орон" могут только заставить расхохотаться слушателей или читателей, после чего они положат книгу, чтобы после никогда ее не брать в руки, как заключающую в себе бессмыслицу, недостойную никакого внимания, но есть случаи неправильности диктовки более серьезные, к таковым, например, на с. 8 "Учения" предлагается слово "хур" в выражении "Христос единым словом исцелял больных, воскрешал мертвых": "Христос неге хурэр угэ". - "Христос пред крещением". На с. 20 в этом же смысле употреблено слово "угэ", которое действительно имеет значение "слова", но я знаю также, что слово "уге" теперь почитается нашими переводчиками за выражение, недостойное личности Бога. Им кажется низким даже слово "зарлиг", которое в народной монголо-бурятской литературе относится к главнейшим божествам, царственным лицам и наставникам. По отношению к слову Христа, говорят они, который сам именуется "Словом", необходимо такое выражение, которое чуждо было бы всего человеческого и земного. И вот на выручку является "хур", которое действительно никогда не [означало] человеческого слова и является только у бурят-шаманов, буддисты же относятся к нему с насмешкою, презрением. Что же оно означает? "Хур", по общему значению, обозначает всякий вообще музыкальный инструмент, в частности, этим же словом называется маленькая пищалка, которую берет в рот шаман при совершении своего кэрэка. Этою пищалкою шаман произносит слова призывания онгонов и выражения пред ними своих просьб, желаний и пр. Таким образом, слово "хур", первоначально означающее эту пищалку, перешло в язык шаманистов и на помянутую речь шамана; в этом смысле слово "хур" и имеет значение "слова". Последнее, по убеждению народа, суть также существа, равные божеству; всякий царь есть непременно хубилган какого-либо сахусуна, а лама, которому поклоняются буддисты наравне с буддой, не значит буквально духовенство, как у нас принято понимать его, а учитель. Но не богохульство ли употребление подобных выражений в отношении к Христу? Переводчику и на мысль не пришло, что шаманы среди множества суеверий так называемое обмирание признают [как] временный уход души из тела, который, впрочем, если душа не будет призвана, может обратиться и в вечный. Если "душа убежала", как говорят они, то призвать ее обратно может шаман через исполнение обряда, известного под названием "сунесу дудаху". Это призывание души совершается шаманом посредством того же хура. И если после долгих криков больной очнется, то о шамане говорят, что он такому-то человеку "амь оруулаж", т.е. буквально "такому-то ввел душу". Именно это выражение и употреблено переводчиками относительно чудес Христа: "Христос нэгэ хурэр ухэгхэн ула-та ами орула". Таким образом, Христос в понятии инородцев низводится переводом на степень шамана, может быть, только более могущественного, потому что шаман с целью "ами оруула" кричит целый день, а Христос вселял в тело человека животворящий его дух "нэгэ хурэр", каковым выражением переводчик хотел передать фразу "единым словом". Впрочем, "нэгэ", или правильнее "ниге", не значит "единый", а значит "один". И употребление вполне соответствует калмыцкому "ниг". Вообще в диктовке слов переводчики заметно не старались ни принимать во внимание инородные воззрения, ни сохранять дух Священного Писания, ни следить за своими выражениями. Как пример, подтверждающий эти два последних заключения, можно указать слово "креститься", которое в "Учении" диктуется [как] "крест зуху", что значит "повесить крест", вероятно, потому, что это выражение употребляется в народе, хотя мы знаем, что народ наряду с ним употребляет другое - "хрестлэху", которое, будучи произведено по законам языка и в таком же употреблении у народа, как и "крест зуху", не может быть не понято в массе. На с. 81 "Учения" мы находим перевод предложения "Когда Христос крестился, в это время отверзлись небеса" в такой форме: "Христосой зухэдэн окторгойкхуйн нэрэбэ". Я перевожу эту фразу так: "Когда Христос повесился, отверзлись небеса". И утверждаю, что это - истинный смысл высказанной фразы перевода. Могут сказать, что здесь опечатка и пропущено слово "крест". Тогда это непростительная вина корректуры. Допустить же пропуск слова "крест" по каким-либо другим причинам немыслимо: опущение дополнительных при повторении их, которое возможно у русских по характеру русской речи, не терпит [этого] в монгольской речи вообще, положительно не может быть допущено. Во-первых, там, где от сего может пострадать ясность речи, и, во-вторых, в глаголах сложных, к каковым принадлежат "крест зуху", "сахил авху", "герт авху" и др. Наконец, можно ли сказать о крещении Христа: "крест зуху"? Разве во время крещения Христа существовал крест? Разве Христос надевал крест при крещении? Итак, очевидно, эта несогласная с духом Священного Писания диктовка совершенно не выражает того, что должно быть сказано. Переводчики могут говорить, что ввиду ясности перевода мы употребляем народные выражения, но будет ли ясна мысль от употребления этих народных выражений, это еще вопрос. Пока мы видим в них только одно затемнение истинных обстоятельств и смысла Священного Писания. Мне кажется, что в этом случае гораздо лучше было бы или вводить термины, или производить новые слова на основании законов словопроизводства инородческого языка. Слово "крестлэху" употребляется у бурят наравне со словами "крест зуху", почему же не употреблять его, если с ним мы можем избежать такой нелепости, какую представляет сказанный пример? Я помню, что крестьяне Орловской губернии часто приходили к моему отцу со словами: "Батюшка, пожалуйста, у хрещонную веру младенца привести". А отец, не дослушав, спрашивал: "Что? младенца крестить?". "Да", - отвечали крестьяне, совершенно понимая его. Что же можно вывести из этого разговора? Прежде всего то, что правильно произведенный по законам русской этимологии глагол "крестить" так же понятен простолюдину, как и собственное выражение "у хрещонную веру привести", а отсюда следует, что буряты также могут понимать произведенные по законам этимологии их языка глаголы, хотя в обыкновенном разговоре выражения по сему предмету могут быть у них самые разнообразные. Итак, мне кажется, что нельзя гоняться за народными выражениями буддистов и тем более язычников, потому что выражения эти часто могут привести к какому-либо абсурду. Ужели в самом деле мы, считающие оскорблением святыни название иконы "рисунком", а тем более "картиной", будем утверждать в народе термин "лопата-образ"? Скажут, что терминология затемняет речь, изучение ее не под силу инородцам, но где же какое-либо народное обучение совершается быстро? Прошло много лет со времени Крещения Руси, пока русские усвоили у себя христианскую греческую терминологию, но это не мешало первоначальным проповедникам русским употреблять ее с самого начала христианства. Они были учителями в полном смысле слова и достигли своей цели настолько, что в настоящее время русский простолюдин не менее чем кто-либо не допустит названия иконы "картиною", потому что считает оскорбительным для нее это название. Всматриваясь глубже в отношение между словом и воззрениями народа, нельзя не признать, что возвышенность внешних выражений о предмете есть у него одно из известнейших ручательств за внутреннее к нему почтение, а потому и возбуждение почтения к предмету должно иметь в основе именно возвышенность выражения о нем перед выражениями об обыкновенных предметах. Какими правилами руководятся переводчики при введении терминов в свои переводы, понять из самих переводов решительно невозможно. "Сатана" пользуется честью оставаться без перевода, между тем как "дьявол", понятие о котором так же различно от языческого, как и понятие "сатаны" от "Эрлик хана", переводится в одном месте словом "шутхур" (значит буквально "душа умершего"), в другом - "шулмус" (народное выражение - "проказник"). Отвергается слово "хубилгахц", оттого что оно-де вселяет бурятам буддийскую мысль о перерождениях единичных личностей, но удерживается слово "галаб", с которым соединяют буряты противное христианству понятие о перерождении всей Вселенной, или периодах мироздания и о мироуничтожении. "Хлеб", Таинство Евхаристии, в одном месте диктуется как "цагаан талх" - "белый хлеб", в другом - "улан хэлэб" - "красный хлеб". Какие основания для всех этих различий - понять трудно. Что это слова не народные, об этом едва ли возможна какая-либо речь, ибо, если язычники не имеют никакого понятия о хлебе Евхаристии, какое основание для того, чтобы одни называли его "белым", другие - "красным"? Но я заговорил о терминологии, не окончив еще разбор диктовки слов, хотя, собственно говоря, основательный разбор всего едва ли и возможен, ибо пришлось бы указывать почти каждое слово. Тем не менее для подтверждения своего мнения, что переводчик должен сам основательно знать язык и диктовать слова перевода, а не предоставлять этого инородцу, потому что последний не в состоянии определить точного смысла речи, я приведу еще несколько примеров. В предложении "Пребывать в Царстве Божием безболезненно и мирно" последнее слово переводится как "бвтэй" ("Учение", с. 7). Но слово "мирно" в этом случае означает внутреннее спокойствие человеческого духа, каковое понятие имеет соответствующее слово в бурятском языке, употребленное же слово "эбтэй", или правильнее "эб", значит "мир", или взаимное согласие между несколькими существами, и, таким образом, совершенно не выражает должного смысла. В другом месте, где говорится, что Дух Святой дает верующим и крестившимся "мир и святую радость", для обозначения слова "мир" употреблено опять-таки в значении внутреннего спокойствия совести вычурное выражение "аморлингой байдал". Но слово "байдал" имеет значение внешнего состояния предмета, а "аморлингой" значит "спокойный". Таким образом, выражение "аморлингой байдал" имеет значение спокойного внешнего состояния. "Аморлингой байдал" сделалось термином для различия одних изображений бурханов от других. Есть бурханы "аморлингой байдал-тан" и есть "докшит янзцтан". "Войдут вместе с Христом в Царствие Божие". - "Христосой хойно бурханэй орон ду ороху". Ясно, что переводчики словом "хойно" хотели сказать "за Христом", или полнее "вслед за Христом", но фраза с этим смыслом имеет совсем другой оборот и выражение, слово же "хойно" означает "по, после" и имеет прежде всего значение времени, а не места. Вообще предлоги "по" и "пре", употребляемые в русском языке в значении места, производят большую путаницу в переводах. Так, выражение "стоять пред Господом -Богом" переводится "урда байха". Здесь, во-первых, слово "байха" дает понятие не стояния, а более общее - существование, слово же "урда" - "пред" может быть понято как в значении времени, так и в значении места. Понятно, что из такого оборота речи выходит двусмыслица, которая могла бы быть совершенно устранена надиктованием наречий, имеющих в языке исключительно значение места. Недостатка же в таковых наречиях в бурятском языке не имеется. "Свет и теплота не отделяются от солнечного круга". - "Гырыл дулан хойр нарантэй тугуни гэсэ илгарадын угэй". Выражение "не отделяются" диктуется "илгарадын угэй". Но "илгараху" значит "отделяться одному от другого", в смысле различествовать одному от другого. Почему и производное от сего глагола существительное "илгал" никогда не может быть переведено русским словом "отделение", но всегда имеет значение "различия". Таким образом, сказанною фразою перевода выражается та мысль, что свет и теплота солнца безразличны с его кругом - абсурд, который не могут сказать и буряты. При более внимательном обсуждении этого примера оказывается, что в общем строе речи он доказывает не бытие Троицы в единстве, а справедливость еретического учения о безразличии в свойствах Ипостасей. Выражение "Кто тебе будет порукою" переводится "Хэн щамда гарта хун болхоб". Словами "гарта хун" переводчик, несомненно, хотел выразить слово "поручитель". Но если в русском языке это слово и происходит от слова "рука", имея в своей основе обычай старого времени называть так свидетелей рукобития, заключивших какой-либо союз личностей, тем не менее буквальный перевод этого слова на бурятский язык не имеет на нем такого смысла. Для понятия "поручитель" буряты имеют свое особое слово. Выражение же "гарта хун" значит по-бурятски просто "человек, имеющий руки". Вообще в тексте речи слова эти производят совершенную бессмыслицу. Пора, однако, обратиться мне к рассмотрению других сторон перевода; сказав несколько слов об их терминологии, я не буду уже обращаться к ней снова, ибо заметки мои и без того переходят уже границы краткого разбора. Итак, я обращу теперь внимание Вашего Высокопреосвященства на построение предложений перевода. Что переводчики не старались соблюсти никаких законов внутреннего устройства бурятского языка, это очевидно для каждого мало-мальски знающего бурятский язык. Я не говорю уже о тех многосложных периодах, которыми отличается бурятская речь и о которых нет и помину в переводах. Я уступаю эту протяженно сложенную конструкцию простых русских предложений, хотя можно почти наверное предположить, что буряты ровно ничего не поймут в русских отрывочных фразах, и буду разбирать несоблюдение законов языка в этих прямых и чуждых тонкостей предложениях. Как и в диктовке слов, здесь основной причиной неправильностей является незнание переводчиками законов построения бурятской речи, вследствие чего они постоянно впадают в руссицизмы. Например: "Хэн тэдэни гургари абаба". Но, по справедливому замечанию г. Ильминского, в урало-алтайских языках придаточные предложения с относительным местоимением сочетаются со своим главным в отдельное прилагательное имя, а потому сказанная фраза в бурятском языке должна иметь такой оборот: "Хэн тэдэни гургари абугхани". Можно думать, что г. Ильминский, если он даже и вовсе не знает бурятского языка, при внимательном рассмотрении диктуемого ему бурятом не допустил бы у себя такого завзятого руссицизма, поскольку, зная только общие законы построения речи урало-алтайских языков, понимает, кажется, что этот пример больше чем что-либо свидетельствует об истинности его заключения: "ученые и знающие при внимании к делу могут отозваться обо всем как об очень простой механике, но хуже, если этим отзывом обольщаются те, у кого нет ни потребного запаса основательных знаний, ни должного внимания к делу". "Хорошо верующие в истинного Бога, и поступающие по святым его заповедям, пойдут". - "Унэн бурханда гхайса итэгэлгхэн улат туни арюн зарлигар ябонхан улат". Но характер бурятского языка [такой, что] в каждом определяемом может быть только одно определительное придаточное предложение; по сему, если в русском языке случится два определительных придаточных предложения, которые соединены между собой единством подлежащего, то при переводе их на язык бурятский только одно из этих предложений, и именно последнее, в порядке логическом или хронологической последовательности может остаться определительным, присоединяясь к своему определяемому в причастной форме; второе же, оканчиваясь в форме его деепричастной, становится уже предложением дополнительным или обстоятельственным к сказанному определительному. "В назидание Ваше я расскажу Вам". - "Би гхурхари тула танда хэлэчжи угугхуб". Выражение "В назидание" переводится "гхурхари тула". А слово "Ваше" пропущено. Слова "назидание", "наставление" имеют в русском языке двойное значение. Они означают, во-первых, орудие действия, то, посредством чего назидаются, а во-вторых, цель действия, с каковым значением соединяется смысл результата, долженствующего обнаружиться от действия на других. Но если русский язык является здесь неопределенным, то монголо-бурятский строго различает эти два различных понятия и употребляет для выражения первого, как предмета, имя существительное, а для второго, как действия, неопределенное наклонение глаголов в форме будущего причастия, т.е. падежными частицами. Ясный монголо-бурятский язык имеет в этом случае сходство с характером построения греческой речи. Перешедши сполна и в наш славянский текст священных книг, "в назидание" можно выразить так: по-славянски - "поеже наставити", по-бурятски - -"гхургаху--йн тула". Только этим последним оборотом выражается та мысль, что Преосвященный Вениамин говорил свое слово для того, чтобы наставить своих слушателей. Выражение же "гхургари тула" имеет смысл, что он проповедовал ради того, чтобы говорить. Еще большая дерзость обнаруживается в переводах из рассмотрения конструкции всей бурятской речи. Например: "Оставляет всякую худую веру". - "Му биши шачжин". Слово "всякую" переводится "биши", которое, однако, в своем собственном смысле никогда не значит "всякий", а имеет значение "другой", точнее, "не тот, что". В сказанном примере диктовка слова "биши" еще была бы допустима, если бы в тексте была бы соблюдена другая конструкция; речи можно было бы дать такой смысл: "Оставляешь ли другие худые веры?". Теперь же, когда слово "биши" стоит позади прилагательного "худой", оборот получает совсем другое значение: слово "биши" относится к слову "му", как его составная часть, и выражение "му биши шажин" должно перевести как "хорошая, не то, что худая вера". "Кроме того, Сын Божий, Христос". - "Тыгунэсэ ондо Бурханэй хубун Господь Христос". Связь двух предложений кроме этого переводится словами "тыгунэсэ ондо". Он был, значит, буквально "другой", "иной". Как имя прилагательное, стоя перед существительным, оно должно составлять его определение. Посему сказанная фраза перевода на основании закона бурятской речи имеет под собой такой смысл. "Христос, Сын Другого Бога от Того, о Котором говорилось прежде". Таким образом, перевод предлагает новокрещеным учение о многобожии в христианстве. Насколько соответствуют следующие переводы этим видам православной миссии, я говорить не буду, скажу только, что это не единственное место, свидетельствующее о христианском многобожии. И в других случаях эта ересь выражается еще яснее и рельефнее. Например: "Мы призываем всех, на небе живущих святых угодников Божиих". - "Биди тэнгри дэрэ байкши хамык барханэй арюн боголуди дурданыбди", или: "Биди тэнгри дэрэ байкши баран Бурхани арюн улагхи дурди набди"… Истинная мысль сказанного предложения этих обоих переводов такова: "Мы призываем святых угодников всех богов, находящихся на небе". Различие в том и другом переводе заключается только в том, что один переводит слова "святых угодников" "арюн боголуди", т.е. "святых рабов", а другой "арюн улагхи", т.е. "святых людей". "На святых образах мы видим лик Пресвятой Девы Марии и других рабов Божиих". - "Аб-арюн Ухин Мария багха биши Бурхани барлагуди нюри арюн дурэгхун дэрэ харанабди", или по другому изданию: "Аб-арюн Ухин Мария онда Бурханай боголудей нюри арюн дурыси дэрэ харанабди". По тем же неизменным законам [по которым] поставляется слово определительных непосредственно перед их определяемым, мы переводим сказанные бурятские фразы обоих переводов так: "На святых иконах мы видим лики Пресвятой Девы Марии и угодников иных богов". Различия в обоих переводах опять же имеются, за тем исключением, что слова "лики рабов" брошюра первого издания, 1875 г., будучи более верною себе, диктует "боголудей нюри улагхи", т.е. "лики боголюдей", а вторая меняет принятое ею "улагхи" и ставит теперь "барлагуди нюри", буквально "лики батраков Божиих". Таким образом, дав готовящимся к Святому Крещению понять, что христианство признает многобожие, перевод "слова" в другом месте указывает им, что божеств в христианстве, однако, не так много, как в буддизме: "Унын Бурхан гакса гурбун нюртэй байна". - "Истинное Божество имеет только три лица". Грустно приводить в систему всю эту ересь, но перевод действительно делает в христианстве не единого Бога, а трех. Представленным примером переводчики хотели передать слова "единый истинный Бог есть в Трех Лицах", но слово "гакса" - "единый", поелику оно определительное к слову "Бурхан" - "Бог", должно стоять наперед этого слова: "Единый Бог есть в Трех Лицах". Теперь же, когда слово "гакса" стоит позади слова "Бурхан", оно уже не относится к нему, но, находясь перед числительным, служит по законам языка ограничением его и должно быть переведено на русский язык словами "только, единственно". Относительно свойств Божиих перевод утверждает, что Бог знает только Свое "Я", "Свое бытие" и "начало". Так трактат о вечности Божией и свойствах Ипостасей Святой Троицы переводчики заключают, "гакса", или по-русски: "Бог знает единственно только это". Слово "гакса" предполагает, что ничего другого он не знает. По требованию текста должно было сказать: "Бог един это знает". И в этом случае слово "гакса" переводчики должны были поставить наперед слова "Бурхан", они же, очевидно, рабски подставляли бурятские слова под русскими, забыв, что это может привести их к далеко не желательному результату. Прибавлять к своему переводу указанного предложения дальнейшие объяснения я считаю излишним, потому что закон языка, против которого погрешают переводчики в указанном месте, только что был изложен мною выше. Я оканчиваю эти свои примеры, но почитаю себя обязанным, хотя и с грустью на сердце, доложить Вашему Высокопреосвященству, что мною не исчислено и десятой части тех еретических, богопротивных и скандализирующих христианскую проповедь понятий и суждений, которые предлагаются к распространению в переводах. Как получивший богословское образование христианин, как раб своего Отечества и Государя и, наконец, как человек, принадлежащий к числу тех немногих, на долю которых выпало специально изучать монгольский язык и его наречия, я почитаю себя обязанным, видя все недостатки работы, не сказать - злоупотребления, заявить о них. И потому первою моею мыслью было обнародовать свои критические заметки в печати. Но время, которое переживает теперь Россия, и без этого уже смутно и горько, чтобы подавать в ней новый повод к смутным толкам, увеличивать ее горечь на распространение ереси в государстве. К тому же в лице Вашего Высокопреосвященства я нашел милостивое и живейшее внимание к своим замечаниям ближайшего к делу начальства, и все это привело меня к тому, что, оставив свой первоначальный план, я с радостью исполняю теперь предложение Вашего Высокопреосвященства по предоставлению этих заметок, осмеливаясь при том льстить себя надеждою, что Ваше Высокопреосвященство не пройдет их невниманием и по дальнейшем рассмотрении примет зависящие от Вас меры к искоренению зарождающегося зла. Молю Господа только, чтобы это убеждение в несостоятельности настоящих переводов и неоднократные неудачные попытки к переводам в прошествии года не привели Ваше Высокопреосвященство в уныние или в сомнение в возможности появления у нас переводов, истинно достойных слова Божия. На Руси всегда найдутся истинные труженики, которые со всей ответственностью возьмутся за это святое дело, равно и язык монголо-бурятский нельзя укорять в такой недостаточности, чтобы на него невозможна была к переводу Евангельская проповедь. И если вечная истина нашего Господа Христа [такова, что Он] завещал проповедь Евангелия всякой твари, если Божественное учение Его должно, по заповеди Его, поведаться во всех языцех, и даже до последней на земле, то можем ли мы сомневаться в недостаточности речи какого-либо народа к возвещению на ней святой истины христианства? Без сомнения - нет. И со своей стороны я смею заверить, что чем больше я изучаю язык монголов, тем больше исчезает у меня это ложное убеждение в недостаточности их языка. Ваше Высокопреосвященство изволили заметить, что свои замечания о неправильных диктовках какого-либо понятия я постоянно заключал выражением: "Монголы-буряты имеют для сего особое слово или особый оборот". Я не писал этих слов и оборотов, потому что не считаю себя призванным учить и исправлять, но прошу теперь принять на веру истинность моих слов. Да не будет, однако, почтено это за то, что я вызываюсь на то, чтобы меня призвали к труду переводов. Нет, благоговейный страх перед святой Евангельской проповедью и сознание недостаточности своих знаний для сего великого дела, думаю, во всю жизнь будут уклонять меня даже и от мысли заняться переводами слова Божия. Хотя во имя своих знаний я никогда не посмею ни пропустить невниманием появившихся изданий переводов его, ни отказаться от изысканий или заметок к восстановлению истины. Итак, по моему мнению, возможность и полезность перевода слова Божия несомненна, если только эти переводы и издания будут появляться в другом виде, а не в том, в каком они появляются в настоящее время. Впрочем, изменение характера переводов должно иметь начало в самой их основе. Переводчики прежде всего должны давать себе строгий отчет в употреблении каждого слова, изучив его значение в литературе и языке народа. Выражения "переводить на литературный язык" и "переводить на разговорный язык" для меня собственно непонятны, как будто слова литературного языка не те же самые, которыми говорит народ. Правда, в письменной словесности каждого народа всегда имеются, может быть, и непонятные его особям технические выражения, иностранные слова и термины, количество которых зависит от степени цивилизации народа вообще и его сношений с инородными государствами, но таковыми в литературе монголо-бурят как народа, стоящего в отчуждении и далеко не на высокой степени культуры, являются исключительно слова тибетские. Так как слова эти по большей части касаются буддизма, то само собой разумеется, что они не годны к выражению христианской истины, а выбросьте эту тибетчину из монгольской письменности и получится полный, чистый и правильный язык народный. Так же точно, как, отбросив иностранные выражения в языке русской литературы, получите настоящий правильный язык русский. Этот-то язык и есть, по моему мнению, тот, на который должно быть переводимо наше Священное Писание. То, что называется теперь разговорным народным языком, не есть собственно язык народный, это язык отдельных лиц, а не целого народа. И вот почему, с одной стороны, у нас развилось мнение о недостаточности монголо-бурятского языка, а с другой - наши переводы постоянно встречают себе укоризны в неопределенности и неточности выражений. Не желать знать книжного языка и руководствоваться одним каким-нибудь инородцем значит заранее обречь свой труд на недостаточность и несовершенство. Язык каждого народа образовался, развивался и существует независимо от личного мышления одного или нескольких людей, а потому и логика языка каждой отдельной личности никогда не может быть так точна, строга и совершенна, как логика языка целого народа, зеркало которой составляет его литература. Только через изучение литературы мы в состоянии определить в словах все тончайшие оттенки понятий, а вместе с сим обогатиться лексикологией для переводов и затем выражать свою мысль ясно и точно. Мне кажется, что это достаточное основание для того, что языком перевода должен быть язык народной литературы. Считая затем излишним говорить о необходимости соблюдения в переводах законов построения бурятской речи, я обращаюсь прямо к издателю переводов. В настоящее время они печатаются русскими буквами. Но какая цель этих изданий? Русскую грамоту из бурят знает только тот, кто знает русский язык и может, следовательно, прочитать русский текст перевода. Таким образом, оставаясь бесполезными для самих бурят, издания эти могут служить только к вреду русской политики: мы способствуем сохранению, видимо, теряющейся народности иркутских бурят, поддерживаем язык, который они сами забывают, создаем для них литературу, которую они и сами никогда не имели. Другое дело - издание переводов для бурят забайкальских. Здесь они представляют собой предмет самой настоятельной необходимости не только в видах христианства, но и в видах русской политики. Забайкальские буряты не имеют решительно никакой связи с Россией, а рассчитывать на развитие этой связи через усиление здесь русского языка едва ли возможно по самому характеру страны и ее обитателей; только развитие христианской проповеди вместе с распространением христианских сочинений может ускорить эту связь, вселяя в бурят взаимные с русскими облагороженные понятия. Но для надлежащего успеха Евангельской проповеди издание переводов должно быть здесь непременно, во-первых, монгольскими буквами и, во-вторых, строго держаться законов письменности. Только при соблюдении этих условий переводы будут полезны здесь по своей общедоступности и могут быть приняты с уважением. Стесняться несоответствием бурятского правописания действительному произношению слов речи при начертании слов монгольскими буквами решительно невозможно. Буряты в отношении своего письма и языка совершенно подобны французам… Но между французом и бурятом в этом случае существует еще та великая разница, что первый в силу своего умственного развития способен, презирая внешность, питать уважение к произведению на основании возвышенности его внутреннего содержания, а для второго - напротив: внешность есть ручательство за внутреннее достоинство. Несоответствие монгольской письменности живому языку ясно сознается как монголами, так и бурятами. Но они все-таки твердо держатся старины, отталкивая с презрением все, что не согласно с нею. В недавнее время, в 1852 г., один знаменитый Уратский лама и хубилган Цагаан даянчи, руководимый тем же соображением о несоответствии письменности живому языку, издал в печати круг буддийских богослужебных книг, начертав слова их по народному произношению - издание это как монголами, так и бурятами, несмотря на все благоговение перед божественностью, по их понятиям, личности издателя, сделалось отреченным и настолько изгнано из употребления, что я с трудом мог приобрести, и уже не подлинник, а только список его для Санкт-Петербургского университета; да наконец верность моих слов и взглядов могут доказать и типографские доски, конфискованные в минувшем году в Цугольском дацане. В числе книг, печатанных ими, находят и книги светского содержания, весьма недавние по происхождению, но язык этих сочинений и внешняя сторона их издания суть те же самые, которые и находим мы во всех сочинениях монгольских. Это не буддийские книги, здесь нет уже возможности предполагать, что ламы из-за корыстных целей всячески старались затемнить содержание, и без сомнения буряты издавали и переведенную ими русскую историю, и разного рода нравоучительные повести для того, чтобы ими пользоваться. Спрашивается, к чему же тут и все наши рассуждения, и выдумка о способе изданий, если буряты дают нам самый образец, по которому мы должны издать для них свои переводы? Могут сказать, что я противоречу самому себе, что я, ратуя за руссицизм, порицаю издание переводов даже печатаемых русскими буквами у одних бурят и прямо в ущерб тому же обрусению предлагаю издание их в чисто монгольской форме у других. Мне пришло это в голову потому, что мысль издания переводов русскими буквами, кажется, имела в своей основе цель постепенно ознакомить бурят с русской грамотой и таким образом привнести русскую новую сторону в бурятскую жизнь. Но я думаю, что и в том и в другом случае я остаюсь совершенно последовательным, и если, скрепя сердце, я предлагаю для забайкальских бурят издание переводов в принятой ими чисто монгольской форме, то я делаю это единственно ради того же обрусения. Уже более 250 лет забайкальские буряты живут под русскою властью, но отчужденность их от России и русских так велика, что в этот период они не привнесли в свою жизнь ничего связующего их с Россией, а то, что буряты имеют свою письменность, может быть верным ручательством за принятие ими русской грамотности гораздо позже, нежели русского языка. Не стою я за монгольскую букву, но я вижу в ней в настоящее время единственное средство к передаче забайкальским бурятам христианских понятий. Здесь эти понятия и русское влияние не могут распространяться так быстро, как у иркутских бурят, потому что иркутские буряты со всех сторон окружены русскими. У них две трети говорит и понимает по-русски, а в Забайкалье эти знания принадлежат теперь едва одному десятому человеку. Для иркутского бурята, если бы даже он и имел свою письменность ( а он ее не имеет), в настоящее время было бы выгоднее изучать русскую грамоту, потому что он знает русский язык практически и в постоянном сношении с русскими, но какие мотивы могут быть у забайкальца, чтобы вместо своей родной монгольской азбуки он взялся за изучение русской? Русского языка он не знает, столкновений с русскими у него нет, а если таковые и бывают, то никогда не ведутся на русском языке, а окружающие забайкальских бурят крестьяне, и особенно казаки, между собой часто говорят по-бурятски. При таких условиях оказывается естественно, что издания переводов в Забайкалье, чтобы не быть бесполезными, должны появляться в чисто бурятской форме, с соблюдением всех тонкостей бурятских литературных произведений, и потому, что буряты без этого отнесутся к ним еще с большим презрением, чем к своему родному -"даянчи". Я не прочь, однако, чтобы через переводы дать способ ознакомиться бурятам с русскою буквой, хотя я и не думаю, что это могло бы принести большой толк, но во всяком случае не бесполезно издание монгольских переводов вместе с русскими и их транскрипциями. Они могут служить для тех, кто, не изучив монгольской письменности, узнает русские буквы. Только эти транскрипции опять-таки должны, как мне кажется, появляться не в том виде, в каком появлялись они до настоящего времени. Известно, что законы монгольского правописания слов разнятся от обыкновенного произношения их в речи. Таким образом, монголы и буряты пишут, например, "негеху", а произносят "нээху". Само собой разумеется, что те, которые не знают монгольского письма и потому не знакомы с законами монгольского правописания, не поймут слова, написанного русскими буквами в монгольской литературной форме. Для них оно должно быть написано так, как оно произносится в живом языке перевода Священного Нила. Мне кажется, потому и непонятно массе, что изображаемая в них славянскими буквами речь представляет собой все излишества тех звуков, которые существуют в монгольской письменности и чужды живому языку народа. Законы, по которым сокращаются монгольские слоги языка письменного в разговорном, известны, и ими-то, кажется, мы и должны руководствоваться для того, чтобы транскрипции наши были понятны и общедоступны. Транскрипции переводов издания Православного миссионерского общества также не могут быть признаны удовлетворительными, они разнообразятся сообразно слышимым звукам у каждого поколения, причем единственным критерием истины является впечатление слуха издателя. Само собой, здесь происходит большая путаница. Таким образом, выражаемое в письменности слово "ниге" - "один" некоторые пишут, транскрибируя по народному произношению, "нэгэ", другие - "ниге". Эти тонкости наречий,мне кажется, могут быть отвергнуты без малейшего урона для смысла, и трудно представить, что правильное литературное слово "ниге" не было бы понятно буряту, хотя, может быть, он произносит его "нэге". Так же точно, как русскому простолюдину несомненно понятно слово "крещеный", хотя в его живой речи оно звучит "хрещонный". Если Вашему Высокопреосвященству благоудобно будет почтить меня еще каким-либо уведомлением или предложить какие-либо вопросы, или изыскания по делу переводов, то адресом моим может служить до 1-го мая текущего года: Урга, Российское консульство, а после сего срока: Санкт-Петербург, Императорский университет. Смею заверить, что посильное содействие святому делу и исполнение возложенных Вашим Высокопреосвященством поручений есть вседушевное желание. Вашего Высокопреосвященства покорный слуга А. Позднеев.
|