Георгий Коробьин

Прения о языке Богослужения на Поместном Соборе 1917-18 гг.

Со времени Крещения Руси в Х веке богослужение в наших храмах совершалось и совершается на особом церковно-славянском языке -- языке общения с Богом. Проблема богослужебного языка возникла в конце ХIХ -- начале ХХ века и при этом никогда не была проблемой для церковного народа, но изначально имела характер внецерковной пропаганды. В церковной печати начала ХХ века открылась полемика о пользе перехода богослужения на русский язык. Одновременно зародилась обновленческая идеология, в которой вопрос о языке богослужения был одним из главных в рамках задуманной реформации Православной Церкви. Движение реформаторов-обновленцев окрепло еще до революции, и его идеологи хотели осуществить задуманную ими церковную реформу уже на Поместном Соборе 1917–1918 гг.

Всероссийский Поместный Собор 1917–1918 годов начал свою работу сразу после крушения монархии, и уже на Предсоборном совете был поставлен вопрос о богослужебном языке, а затем создан отдел "О богослужении, проповедничестве и церковном искусстве" под председательством архиепископа Евлогия (Георгиевского). Один из подотделов этого отдела обсуждал проблемы, связанные с богослужебными текстами и языком, и работал с 9 по 26 сентября 1917 года. Всего состоялось пять заседаний. Председателем этого подотдела был епископ Оренбургский Мефодий (Герасимов). В составе этого подотдела и в разнице мнений о допустимости перехода богослужения на обыденные языки, как в капле воды, отразились и либерально-демократический принцип о допущении на Поместный Собор активных мирян, и та пропасть между ортодоксами и реформаторами, которая через несколько лет получила название "обновленческого раскола".

С докладами и в прениях на заседаниях выступили 40 человек: 5 епископов, 15 священников и 20 мирян, то есть священнослужители составляли половину из общего числа. Все епископы высказались в защиту церковно-славянского языка. Миряне в отношении вопроса о допустимости перехода на русский язык распределились поровну, при этом и те, кто считал это допустимым, высказывались умеренно и призывали к осторожности в проведении реформы. Из священников всего четверо возражали против перехода на русский язык, остальные 11 придерживались самых крайних взглядов, требуя "удовлетворить желания темного народа слушать богослужение и молиться на родном языке", не только на русском, но и на малороссийском и других.

Интересно отметить три характерные особенности Собора. Первая связана с составом Собора. Из истории Церкви известно, что церковные Соборы и в Византийской империи, и в Московском царстве собирались по воле Помазанника Божия -- императора или царя. На эти Соборы, семь из которых получили название Вселенских, приглашались епископы, архимандриты и игумены наиболее известных своей строгой жизнью обителей. Собор, о созыве которого Святейший Синод просил Государя Николая Александровича, подразумевался традиционным по составу, то есть Архиерейским. Но революционное безумие, охватившее страну, естественно, проникло и в церковную среду, а потому мечтать стали о Всероссийском Соборе, наподобие грядущих Всероссийских съездов народных депутатов. В результате Поместный Собор Русской Церкви 1917–1918 гг. не только был созван не по монаршей воле, но на основе совершенно чуждого церковному сознанию и традициям принципа -- демократического представительства и выборности.

Вторая, и не менее важная, особенность состояла в порядке принятия решений. Вместо Соборного разума порядок работы напоминал работу светского законодательного органа, Государственной Думы, с ее комиссиями, отделами и подотделами. И хотя право окончательного решения по всем вопросам оставалось за епископами, но резолюции вырабатывались в обстановке, типичной для демократических говорилен: председатель, секретарь, доклады, прения по докладу, тезисы, голосование, протокол. Совершенно очевидно, что о Соборном разуме и изволении Святаго Духа в этих отделах и подотделах никто и не думал, желая высказать собственное мнение и настоять на нем. Поэтому нет ничего удивительного, что этот Поместный Собор допустил обсуждение таких вопросов, о которых на Архиерейском Соборе не могло бы быть и речи. "Против славянской речи в богослужении можно ли говорить? -- воскликнул магистр богословия Н. И. Троицкий на Соборном заседании и обреченно продолжил: -- Как оказалось, нашлись люди и -- говорят. Но так говорить можно или со злостным намерением, или по недоразумению". Этим и объясняется такой факт, что вопрос о переходе на русский язык в богослужении не только был поставлен, но и то, что противники славянского языка настояли на своем, и в принятую подотделом Резолюцию о языке был включен пункт о допустимости служения на обыденных языках по желанию прихожан, что могло бы привести к полному расстройству всего церковного организма и подорвать единство Церкви.

Третья особенность состояла в том, что самыми ярыми противниками славянской речи и инициаторами изменения литургического чина, воспринятого от Вселенского Православия, были приходские священники, поддержанные епархиальными съездами, к тому времени уже вошедшими в практику церковной жизни, как и съезды рабочих и крестьянских депутатов в жизни светской. Эти люди не просто "нашлись", они получили образование в духовных школах и были порождением той протестантской системы и протестантского духа, которые преобладали в наших Духовных семинариях и академиях, о чем писал в начале века будущий новомученик архиепископ Иларион (Троицкий). Можно сказать, что на Поместном Соборе был поднят очередной "пресвитерианский" бунт против епископата с опорой на реформаторски настроенных мирян -- явление, периодически повторяющееся на всем протяжении церковной истории. Какая доля из них говорила "с злостным намерением или по недоразумению" -- неизвестно. Можно только предполагать, что последующие страшные события их разделили: вразумили "недоразуменных" и ожесточили злоумышленников. Так что далеко не все из ратовавших за реформы богослужения влились впоследствии в ряды живоцерковников и обновленцев. Так, например, протоиерей А. А. Хотовицкий, руководствуясь своим опытом миссионера за границей, где, как он говорил, "переводы некоторых книг на русский язык дали блестящие результаты", в сентябре 1917 г. выступал за допущение русского языка в богослужении1, но придерживался ли священномученик Александр подобных взглядов двадцать лет спустя, когда принял мученическую кончину в 1937 году, одному Богу известно.

На его взгляды, а скорее на его "авторитет" святого новомученика, любят ссылаться неообновленцы, говоря: вот, мол, святой новомученик выступал за переход на русский язык, а вы возражаете. Подобные ссылки на мнения святых неуместны в той системе доказательств, которая построена на рационалистических доводах, и выглядит кощунственной спекуляцией на чувствах верующих, не разделяемых самими неообновленцами. Будь это не так, они не забыли бы о том, что мученическую кончину приняли многие епископы, для которых сами разговоры о замене древнего богослужебного языка и модернизация богослужения были нестерпимы. Так, два самых последовательных защитника церковных традиций и церковно-славянского языка на Поместном Соборе -- епископ Омский Сильвестр (Ольшевский) и епископ Пермский Андроник (Никольский) -- приняли мученическую кончину.

Конечно же, как в среде реформаторов было множество оттенков мнений, так и в среде защитников церковного Предания обоснование своих позиций далеко не всегда строго соответствовало церковному взгляду на обсуждаемые вопросы.

Естественно, что никто из выступавших не считал язык богослужения неким "догматом", предметом вероисповедания, однако нетрудно убедиться в том, что при всей схожести приемов доказательств у противников и защитников славянского языка были совершенно разные "чаяния сердца". Защитники традиции защищали не столько сам язык, как чаяние своего сердца, незыблемую "веру в иной, вечный и духовный мир", с которым их связывало богослужение на славянском языке и которые различали в доводах своих противников "веру в неверие", но открыто об этом уже не решались говорить. Противники не стеснялись демонстрировать свою "веру в неверие, веру в сей преходящий и растленный мир", и настойчиво призывали покончить не только с устарелыми словами, но и с несоответствующими растленному миру устаревшими нормами мира духовного.

Обсуждение вопроса о языке богослужения, перемена которого для многих казалось всего лишь заменой одной "языковой оболочки" на другую, потянуло за собою целый шлейф кощунственных, чудовищных для сознания верующих людей предложений, прозвучавших на Поместном Соборе. Приведем несколько таких предложений2.

Кандидат права П. В. Попович: "Игнорировать интересы интеллигенции, забывшей Церковь, не посещающих богослужение из-за непонятности славянского языка, не следует".

Священник М. С. Елабужский: "Перевод богослужебных книг на русский язык необходим в силу нелепости славянского текста... На непонятность славянского языка более жалуется интеллигенция, потому что они привыкли всегда относиться сознательно к делу".

Протоиерей А. Устьинский (Новгород) прислал на имя обер-прокурора А. В. Карташева тезисы "для обновления быта религиозной стороны жизни". Тезис 1. "Необходимо без всякого промедления ввести русскую стихотворную речь в богослужение и в проповедь... Почему бы иногда вместо чтения кафизм и шестопсалмия, не пропеть положенную на ноты оду "Бог" или что-либо подобное? Ведь у нас есть масса религиозных стихотворений, и все они гибнут без всякого употребления. По-настоящему следовало бы, как только у нас, на Руси, появился тонический стих, сейчас же первые опыты тонического стихосложения принести в дар Господу Богу, включив их в состав богослужения"... Тезис 5. Предоставить епископам право сочинять новые литургии... Где русское религиозное вдохновение? Нужно создать что-нибудь свое, русское... создать новые, захватывающие и душу и сердце, чины литургии".

Наконец, протоиерей С. Щукин потребовал "открыть двери свободному творчеству священника": "Следовало бы допустить в наше богослужение личное творчество священника и вообще свободное творчество родного русского слова. Да не убоятся религиозные люди".

Протоиерей, видимо, себя уже к таковым не относил, а потому уже ничего не боялся. Посему, милостиво согласившись оставить в прежнем виде литургию, вечерню и утреню, призвал "создать наряду с ними новую службу" и проводить ее вечером воскресного или праздничного дня. На этих молитвенных собраниях "допустить личное молитвенное творчество священника и исполнение религиозных поэтических песнопений на русском языке... Если почему-либо устройство таких собраний не будет разрешено в церкви, допустить их устройство в школе или в каком-либо другом здании".

На Поместном Соборе противники церковно-славянского языка уже не стеснялись его защитников называть "эстетами". Священнослужители, одержимые ненавистью к "прежнему режиму", то есть к православной монархии, и "консервативному духовенству", то есть епископату и монашествующим, с ликованием встретили расправу над "режимом" и на Поместном Соборе позволили себе развернуться вовсю. Они выбрали тему богослужебного языка для того, чтобы на волне революционного безумия разрушить древнее здание православного богослужения, ворваться в него со своим "творчеством", этим бесовским наваждением окультуренного человечества, желающего доказать себе и окружающим независимость от истинного Творца. Культура ворвалась в храм и на Соборе заговорила на своем языке: "Наш век просвещенья и культуры... интересы интеллигенции... современный быт... русский народ идет гигантскими шагами... при прежнем режиме, при той консервативности духовенства... обновление быта религиозной стороны жизни... сочиним новые литургии... открыть двери свободному творчеству". "Будем сочинять новые литургии -- каждый епископ свои! Каждому священнику дать право на сочинение гимнов и молитв! Долой эстетов-славянистов -- переложим на музыку стихи Державина, Пушкина и других поэтов, несть им числа, и наполним ими храмы".

Мы видим, что тогда противники церковно-славянского языка в богослужении не скрывали, что "на непонятность славянского языка более жалуется интеллигенция", то есть вся проблема была навязана Церкви этой самой интеллигенцией. В настоящее время опять повторяются ссылки на непонятливую интеллигенцию в тех же выражениях, что и в начале века. Так, например, предисловие "От издательства" к "Сборнику суточных церковных служб на русском языке" в переводе священника-обновленца 20-х годов Василия Адаменко начинается словами митрополита (тогда еще архиепископа) Смоленского Кирилла (Гундяева) о непонятности в наши дни церковно-славянского языка: "Этот язык не только для народа, но и для интеллигенции утратил ту долю понятности, которой он, бесспорно, обладал в прошлом"3. Уместно ответить на эти сетования словами участника Поместного Собора 1917–1918 гг., новомученика епископа Пермского Андроника (Никольского): "Переводить богослужебные книги с славянского языка на русский для интеллигенции и вообще народа, не посещающего храмы, нет нужды, ибо они отошли от Церкви. Для интересующихся богослужением необходимо вести беседы, разъясняя непонятное".

Думается, вопрос о языке и тогда, и сейчас поднимался и поднимается не из-за текстологии или семантики, и даже не из-за интересов русского народа, но только из-за желания разрушить святыню, надругаться над ней. Все, о чем мечтали тогдашние неверы-священники, в 1920-е годы почти в полном объеме осуществили идеологи обновленчества, а в наше время совершенно безнаказанно копируют нынешние обновленцы, тоже имеющие священнический сан.

Что же говорили православные пастыри в ответ распоясавшимся реформаторам? Не допуская мысли о переходе на обыденный язык в богослужении, они считали, что "полезным и желательным делом будет издание богослужебных книг о двух параллельных текстах, с исправленным церковно-славянским текстом и с переводом на современный русский язык". Этими словами завершал свою записку Поместному Собору Всероссийской Церкви (от 9 сентября 1917 г.) под названием "Наши положения" будущий новомученик епископ Омский и Павлодарский Сильвестр (Ольшевский) и добавлял: "Но можно заменить русский перевод соответствующими примечаниями". Зная о неудачах русских переводов, нельзя не признать, что наилучшей мерой было бы именно последнее. Тем же, кто не понимает стихир и канонов в храме, можно посоветовать одно: читать их заранее, а до этого взять в руки грамматику церковно-славянского языка и немного позаниматься. Такие тексты, действительно сложные по содержанию, на любом языке со слуха не могут быть поняты, и многотрудный перевод их на русский язык не поможет.

Имеет смысл привести здесь остальные шесть положений из записки епископа Сильвестра, чтобы они стали основополагающими для всех, кто искренно озабочен проблемой языка нашего богослужения.

1) Церковно-славянский язык, обладая всеми достоинствами, идейными, художественными, классической непосредственностью, будучи общеславянским, является для нас классическим языком.

2) Созданный в пору высшего религиозного одушевления славянских народов, освященный тысячелетним употреблением святых угодников Божиих, он носит в себе благодатные следы духовные и является для нас незаменимым.

3) Живая разговорная речь наша переменна, носит на себе нравственные следы текущей жизни, потому затруднительно и неполезно изменять богослужебный язык по росту ясной речи.

4) Христос Спаситель и святые апостолы для проповеди употребляли ясные современные языки, но молились по преимуществу на классическом языке древности.

5) Церковно-славянский язык имеет свои легкоодолеваемые трудности и подлежит изучению в школах.

6) Несовершенство славянского перевода церковных молитв и песнопений подлежат обязательному исправлению посредством тщательного пересмотра текста4.

В заключение скажем о том, был ли доклад "О церковно-богослужебном языке" в той редакции, которая была подготовлена соответствующим подотделом, принят Поместным Собором. Вопрос этот важен потому, что в ответ на обвинения в недозволенности служить на русском языке неообновленцы в своих публикациях ложно утверждают, что Поместный Собор 1917–1918 гг. утвердил этот доклад. На самом деле доклад подотдела был заслушан Соборным Советом 29 августа (11 сентября) 1918 г. и передан на рассмотрение Совещания епископов5, проходившего 9 (22) сентября. Совещание епископов под председательством Святейшего Патриарха Тихона, рассмотрев означенный доклад, постановило доклад этот передать на разрешение Высшего Церковного Управления (ВЦУ)6. ВЦУ впоследствии эту резолюцию не утверждало и вопрос этот в дальнейшем больше не рассматривало. Другими словами, Соборного решения о допустимости использования русского языка в богослужении не было: проект постановления "Положения о церковном богослужебном языке" ни одна высшая церковная инстанция (Поместный Собор, Совещание епископов, Высшее Церковное Управление) не утвердила7. И в этом мы видим не случайное событие, объясняющееся революционной смутой и нехваткой времени для завершения работы Поместного Собора, а Промысл Божий, не допустивший реформации Русской Православной Церкви.

ЛИТЕРАТУРА

1. Кравецкий А. Г. Проблема богослужебного языка на Соборе 1917–1918 годов и в последующие десятилетия // Журнал Московской Патриархии. 1994. номер 2. С. 68--87.

2. Протоколы заседаний подотдела о Богослужебном языке. 1917, ГАРФ. ф. 3431. номер 295. Л. 27--45.

3. Сборник суточных церковных служб на русском языке в переводе священника В. Адаменко. IMCA–PRESS, 1989; репринт с изд.: Нижний Новгород, 1926.

4. ГАРФ. Ф. 3431. номер 295. Л. 25 об., 26.

5. ГАРФ. Ф. 3431. номер 296. Л.2.

6. ГАРФ. Ф. 3431. номер 192. Л. 189; номер 296. Л. 4.

7. См. подробнее: Поместный Собор 1917–1918 гг. и дело о церковно-богослужебном языке // Богослужебный язык Русской Церкви. История. Попытки реформации. М., 1999. С. 137–146.