"Солнце мое, рано заходиши, месяц мой красный, рано погибаеши! звездо восточныя, почто к западу грядеши?.."

Есть такие слова, такие речи, суть которых покоряет нас сразу, даже если они отчасти непривычны нашему сегодняшнему слуху. Они сейчас перед нами - такие слова:

"Господине, где честь и слава твоя, где господьство твое? Государь всей земли Русской был еси, ныне же мертв лежиши, ничим не владееши; многия страны примирил еси и многия победы показал еси, ныне же смертию побежден, изменися слава твоя, и зрак лица твоего пременися во нетление! Животе мой, како повеселюся с тобою? за многоценныя багряницы худыя сия и бедна ризы приемлеши; за царский венец худым ся платом покрываеши; за полату красную гроб приемлеши. Кому приказываешь мене и дети своя? немного порадовахся с тобою: за веселие плач и слезы приидоша ми, и за утеху и радость сетование и плач явимиоя; почто аз прежде тебе не умрох, да бых не видела смерти твоей и своея погибели? Не слышиши ли, господине, бедных моих слез и словес, не смилят ли ти ся моя горкиа слезы? Звери земныя на ложа своя идут, и птицы небесныа ко гнездом летят, ты же, господине, от дому своего напрасно отходиши..."

Так в мае 1389 года в московском Кремле оплакивала кончину своего мужа великая княгиня Евдокия, матерь двенадцати детей. В ее надгробном рыдании, при всей его поэтической выразительности, нет преувеличений. Действительно, и она, и дети ее, и Москва прощались тогда с государем "всей земли Русской". Прощались с властелином, который подлинно примирил многие княжества и земли тогдашней раздерганной, малоуправной Руси; расставались с полководцем, одержавшим многие победы над внешними врагами. И когда Евдокия скорбит, что мало порадовалась со своим возлюбленным, это тоже правда: великий князь Московский и всея Руси Дмитрий Иванович умер всего тридцати девяти неполных лет отроду. И девять лет еще не прошло со дня битвы, что дала ему в народе на века славу Донского вождя.

А когда Евдокия вопрошает "кому приказываешь мене и дети своя? - в этом ее возгласе особая горечь: ведь только что, за три дня до кончины Дмитрия, она родила ему еще одного, восьмого по счету, сына. Молодой отец, молодая мать, пожить бы вдоволь, порадоваться на взрослеющих и совсем малых чад, на свадьбах погулять, внучатами натешиться:. Нет, не дано было.

Догадывалась ли она, но сам-то Дмитрий Иванович, похоже, загодя почуял, что близок его срок. Хотя был он от природы крепкого телесного склада, "телом велик, и широк, и плечист" (о чем и первый автор его жития с восхищением пишет), но на Куликовом поле не прошли ему даром дерзкое переодевание в кольчугу простого ратника и участие в бешеном сшибе передовых полков. Еще повезло, что в сумерках после битвы, спохватившись, нашли его, беспамятно лежащего под срубленным кем-то деревцем. К счастью, не оказалось на его теле смертельных ран, но на обратном пути с Дона на Москву князь сильно разнемогся, так что несколько дней лечили его в Коломне.

В той самой Коломне, где за четырнадцать лет до Куликова поля (совсем ведь еще недавно!) они с Евдокией венчались. Не в Москве и не в Нижнем Новгороде, откуда она была родом, а в Коломне, потому что Москва на тот час вся была черна от недавнего чудовищного пожара, и стыдно было ему везти невесту к венцу на зловонное пожарище...

Теперь вот, чуя свой срок, он успел все же довершить и то малое, и то великое, что должно было ему успеть как мужу, отцу и как господину молодой Московской державы. В присутствии игумена Радонежского Сергия и своих верных бояр он составил и скрепил великокняжеской печатью духовную грамоту. По этому завещанию благословлялись сыновья владеть городами, селами, землями, почитать матерь свою, любить церковь свою как мать, советоваться с боярами, беречь людей своих, до последнего нищего, до беднейшей вдовы, как семью.

А чтоб держалось это правило неукоснительно, вручал он отныне державу в руки старшего сына, чтобы и тот потом в руки старшего сына передал престол. От отца - к сыну, а не как было первыми князьями заведено: от старшего брата - к младшему. Нет, от отца - к сыну. И так - навеки... Позднее историки, размышляя об истоках русской самодержавной идеи, будут согласно вести ее отсчет от завещания Дмитрия Донского. И от игумена Сергия, благословившего волю князя.

* * *

Даже тот читатель, кто любому знанию предпочитает историческое, редко усваивает всякую историю подряд. Преобладает подход выборочный. Так уж мы устроены: знакомясь с историческими сюжетами, жадно ищем именно те страницы, те узлы, что помогают распутать узлы сегодняшние. Всякой увлекательной и развлекающей истории делаем отставку в пользу истории, которая советует, вразумляет, возвращает нам бодрость и надежду. И горьчайший исторический опыт способен нас укрепить и возвысить: какие же люди жили! да им же приходилось куда трудней нашего. И выдержали!

Сегодня, когда то и дело на слуху у нас сравнения со Смутой XVII века, мне хочется возразить: так то так, но эта Смута была лишь полбеды, если оглянуться на век ХIV-й. То есть, на эпоху Куликовской битвы. Ведь в пору польско-литовских интервенций Русь вступила государством уже монолитным, с завидным запасом выносливости, так что, если центр вдруг не сдюжит, то поддержат, придут на выручку крепкие города и области. Что и произошло.

А как было к середине XIV столетия, когда в доме московского князя Ивана Красного родился младенец Дмитрий? В день его появления на свет (12 октября, по старому стилю, 1350 года) отец его, вместе со старшим и младшим братьями, находился от Москвы дальше некуда - в ханской золотоордынской ставке. Отбыли туда с очередным "выходом" - данью, денежной и вещевой. Обычная подневольная поездка в режиме военной и экономической оккупации, длившейся уже более ста лет. Даже деньги везли в Сарай не свои, а ордынское же серебро, потому что своих, русских монет чеканить не дозволялось, В Сарае же, если не угодят в чем-то хану, он волен был оставить у себя кого-нибудь из братьев заложником,- старое восточное правило. И это при том, что старший из москвичей, князь Симеон, держал тогда ханский ярлык на великое княжение Владимирское и "всея Руси". Горькая, обидная правда: "всея Руси" означало лишь, что "выход" в Орду со всех русских княжеств и земель дозволено собирать князю московскому. Сборщик подушной подати. Ни о какой иной власти Москва и мечтать не смела. Хозяева других княжеств - Твери богатой. Нижнего Новгорода торгового, Рязани старой, Смоленска древнего, вечевые правители Новгорода и Пскова поглядывали на Москву с ухмылкой, как на выскочку. И как всегда смотрят на сборщика даней и оброков, налогового чиновника. Каждый только случая дожидался, чтобы показать свой норов. Такой случай не долго медлил. Девяти лет от роду Дмитрий остался без родителя. А за шесть лет до смерти Ивана Красного великое моровое поветрие унесло в могилу старшего брата Симеона с сыновьями и младшего брата Андрея. Будоражащая новость быстро разнеслась по соседним княжествам: Москва обезглавела, в московском дому остался на хозяйстве мальчонка-несмышленыш! Да разве Орда доверит дитю малому ярлык на великое княжение Владимирское"? Значит, самая пора Твери или Нижнему расправить плечи, выставить перед ханом свои более древние и веские права на вожделенный ярлык. Первым успел догрести до Сарая нижегородский князь Дмитрий Константинович. С тех дней и началась, вернее, возобновилась изнурительная тяжба князей-соперников за первенство.

Историки наши справедливы в своем выводе-приговоре: именно феодальная раздробленность явилась причиной того, что Орда когда-то сравнительно легко и быстро поработила русские княжества. Увы, раздробленность эта и в пору закабаления никуда не делась. Более того, ханы ее лелеяли, поощряли, швыряя ярлык, будто кость, то одному, то другому княжеству и с насмешкой наблюдая за очередными сварами в своей русской провинции, в своем улусе.

И вышло так, что не только никуда не делась эта ненавистная рознь и раздробленность, но теперь, ко времени вокняжения мальчика Дмитрия на Москве, она достигла ужасающих, позорных размеров. Походило, что это уже неизлечимая болезнь. Что так будет теперь всегда: клятвопреступления, измены, наговоры друг на друга перед ханами, заросшие бурьяном села, выжженные дотла города, отчаявшийся до конца народ, повадки, что и у зверья дикого не водятся. И какая уж там власть "всея Руси", когда от нее скоро и следа будет не сыскать?..

В августе 1378 года на рязанской реке Воже Дмитрий Иванович Московский одновременным стремительным ударом трех своих отборных полков сшиб в воду, растоптал боевые порядки ордынского мурзы Бегича. Кажется, и ту и другую сторону это событие застало врасплох. Русские еще не привыкли так громко и вызывающе побеждать ордынцев. А те - бежать, да еще в такой дикой панике.

Темник Мамай, пославший Бегича на Русь для легкой поживы, похоже, только теперь начал понимать: всё! с Москвой отныне нужно иначе говорить, нужно поднимать на нее всю свою силу. Получалось, что пока он у себя в орде всевластвовал. Москву проглядели. Уже который год она медлит с положенными данями. Говорят, Дмитрий на Москве вместо ветхого деревянного кремля выстроил новый, из белого камня, настоящую крепость. Ее даже литовский князь Ольгерд - уж на что матерый вояка! - дважды принимался, но так и не решился осаждать, ушел в Литву ни о чем. Ладно, кремль - игрушка, но Дмитрий, слышно, угомонил и нижегородских князей, и прегордого тверича Михаила, и драчливого Олега Рязанского, и новгородскую вольницу осадил. Как это? Каким таким умом, какой хитростью, какими посулами и подкупами? И со всеми, говорят, позаключал договора - о вечном мире, о помощи друг другу. О помощи против кого?.. Проглядели Москву!.. И кто ему советы давал все эти годы, несмышленышу? И где деньгами разжился? Без денег ничего не делается, а он, говорят, уже свою монету, русскую, на Москве потихоньку чеканит.

Но что более всего возмущало Мамая: теперь, после разгрома Бегичевой рати, от Москвы еще и славой повеяло. А ведь только он один, хозяин Мамаевой орды, смел уповать на бессмертную славу своего имени. Не хватало еще, чтобы о нем вспоминали, как о властителе, при котором Русь, порвав ордынскую узду, вышла из повиновения. Именно он обязан теперь вернуть Орде славу Батыева века!

В наших летописях о намерении Мамая сравняться в славе с внуком Чингисхана говорится коротко, но точно: Мамай кинулся изучать ордынские предания, "нача испытовати от старых историй, како царь Батый пленил Русскую землю и всеми князьями владел, якоже хотел". Это рассмотрение "старых историй" подсказало ему: да, нужен поход поистине великий, всею наличной силой, не жалея денег и для наемников. Я выступить нужно, для полной удачи и из суеверия, тою же самой легендарной победной дорогой, по которой шел на Русь Батый - из степей вверх по пойменным лугам Дона.

* * *

И вышла Русь на поле.

Прекрасен был вид этой земли, убранной по краям в парчовые ризы дубрав; кое-где в низинах она воскурялась уже клубами тумана.

Был час вечерней службы, в походных церквях зазвучало праздничное песнопение: "Рождество Твое, Богородице Дево, радость возвести всей вселенней..."

Пели и в великокняжеском шатре, стоя перед вывешенным в виде алтарной преграды шитым деисусом: " из Тебе бо возсия Солнце правды, Христос Бог наш..."

Пение ширилось, тропарь подхватывали тысячи голосов, где-то чуть опережали, где-то немного отставали, и по полю, накатываясь друг на друга, струились упругие волны звучаний, словно пение исходило от самих этих озлащенных закатом холмов и погруженных в тень долов: "... и упразднив смерть, дарова нам живот вечный".

Теперь, когда Дмитрий Иванович вывел свое воинство на поле предстоящего побоища, время было думать о смерти и чаять жизни вечной. Завтра - один из двенадцати самых больших в году православных праздников - Рождество Богородицы. И, скорее всего, битва будет именно завтра. Так бы хотелось: вручить себя и всех своих в судный день попечению Божьей Матери. Долго, не одну неделю шли от Москвы к этому полю. Сколько раз выслушивали от разведчиков донесения о том, как движется Мамай, Получалось, что разведка русская сама заманивала, завлекала Мамая как раз сюда. И как раз к этому дню. В великий праздник выйти на бой - какая радость, какая поддержка для верующей души: сама Богодева прикроет тебя от стрелы и копья небесным своим покровом. Сама же и примет твою душу в милосердные руки, если твой час приспел.

Сколько раз на долгом пути к Дону спрашивал он себя: все ли сделал, что мог? всех ли собрал, кто обещал помочь и не просто обещал, а клялся? Нет, не всех собрал. Не пришли новгородцы, подвели тверичи, и от тестя-нижегородца только один полк прибыл, суздальский. Но зато сколько оказалось в его воинстве тех, кого и не надеялся дождаться! Даже два князя Ольгердовича, Андрей и Дмитрий, подоспели со своими дружинами! А ведь еще недавно они враждовали с Москвой, и той вражды, казалось, хватит не на один век.

Нет, не себе он ставил в заслугу то, что на поле это вышла вместе с ним лучшая часть Руси. То была заслуга и забота покойного митрополита Алексея, мудрого его наставника от детских лет, умевшего мирить непримиримых, укрощать учительным словом прегордых. То была также заслуга и забота Троицкого игумена Сергия. Разве не он, Сергий, отправился однажды в Нижний Новгород и сурово осудил тамошних князей за их попытки интриговать в Сарае против Москвы? И разве не Сергий совсем недавно будто снял с его, Дмитрия, плеч многопудовое бремя, сказав твердо: коли уж вышел Мамай против Руси иди на него смело, дольше терпеть Руси не дано. И не только благословил на рать на победу, но еще и двух своих монахов-воинов отпустил с ним в поход, Пере света с Ослябей. Сергий немногоречив, не потому ли тихие его и медленные слова запоминаются навсегда: Троица - семья небесная, образ для семьи земной. А земная твоя семья - не только та, что в избе или в тереме,- это и весь род, и народ. Воззрением на небесную Троицу одолевай ненавистную рознь мира сего.

Вот здесь сегодня его, Дмитрия, великая семья: князья, бояре, воеводы, дружины, ополчение, крестьяне, охотники, разведка, купцы, мастеровые, священники, монахи, лекари, обозные, бывалые и юнцы, мудрые и простаки, все жить хотят, все о доме мечтают, каждый ждет ласки или просто чтоб взглянул на него, хоть мельком; а взглянешь, он заулыбается во весь рот, во все морщины: ничего!.. не страшно.

И если бы поглядеть на них на всех с птичьего полета, то стоят они крепко плечом к плечу, ряд к ряду, шевелятся над головами стяги, походные иконы, подрагивают в воздухе наконечники копий, рогатины, и если дальше еще глянуть, то там уже и редеют ряды и кончаются обозы, но народу почему-то не убывает, а как бы, наоборот, прибывает: женщины, дети, старики, отшельники, монахини, калеки, пастухи... и так стоят в молчании до самого края земли, будто все живое, что есть на Руси, поспешило побрело, поплелось и даже поползло за воинством своим сюда, на поле. Точно молятся все про себя, не шелохнется никто. Ждут.

Вместо послесловия:

В начале восьмидесятых годов, вскоре после празднования 600-летия Куликовской битвы, - а к тому юбилею у автора этих строк вышла в биографической серии "Жизнь замечательных людей" книга "Дмитрий Донской", - известный наш кинорежиссер Никита Михалков выразил намерение поставить, по мотивам этой книги, исторический фильм. Нужно ли говорить, с какой великой радостью я услышал из его уст эту новость. Мы только что познакомились, но заочно уже знали друг друга: в его недавнем фильме об "Обломове" я без труда узнал того Илью Ильича, человека с золотым сердцем, за "идеализацию" которого меня вовсю бранили критики моей недавней книги "Гончаров".

Обо всех этих личных мотивах можно было бы и не вспоминать, но за ними однажды проявились мотивы надличные. Киностудия "Мосфильм" уже заключила со мной договор об экранизации "Дмитрия Донского", продолжались наши встречи с Михалковым, у него в воображении были уже, оказывается, целые эпизоды будущей картины... Однажды он сказал:

- А знаешь, саму битву показывать даже не нужно.

- Но как же без нее? - смутился я,

- Фильм закончится панорамой поля и вышедшей на него русской рати. И камера медленно идет по лицам тех, кто стоит в первых рядах, затем взмывает; еще и еще лица, все замерли, всматриваются, ждут, а там, где кончаются последние ряды, стоят уже не воины, а женщины, дети, старики... Вся Русь стоит, до края земли:

И он досказал мне то свое "видение на поле Куликовом", которое я выше постарался, как можно ближе к его тогдашнему объяснению, запечатлеть.

А через несколько дней я увидел Никиту Михалкова мрачным и злым. Оказывается, накануне его вызывали в ЦК, и ему было передано, что генеральный секретарь партии товарищ Андропов высказался против того, чтобы ставили фильм о Дмитрии Донском: и так, мол, наши восточные товарищи обижаются, что мы слишком уж громко отпраздновали Куликовский юбилей.

Так вот в ту пору быстро решался вопрос о том, кто кого на самом деле обижает. Таких высот достигала стратегия национальная, культурно-историческая:

Не вижу, чтобы в этом смысле с тех пор что-нибудь существенно переменилось. И хотя Никита Михалков раз от разу в своих интервью вспоминает о старом своем намерении сделать фильм о великом князе Московскому Дмитрии Ивановиче, ныне причисленном к лику святых, мне кажется, в душе он уже и сам слабо верит, что в разрушенной отечественной киноиндустрии возможны такие чудеса.