В 80-90-е годы нашего столетия как в западноевропейской, так и российской науке вновь появились попытки переосмыслить значение для истории Руси и, соответственно - России, политику князя Александра Невского, и свести его гражданский и духовный подвиг даже не к рядовому, типичному для князя-воина поступку, а к роковой ошибке, предопределившей "не тот" путь развития средневековой Руси, а затем и России.

Критический анализ деяний Александра Невского дан в книге главы английских историков-славистов профессора Оксфордского университета Джона Феннела "Кризис средневековой Руси. 1200-1304.", вышедшей в свет в 1983 г. в Лондоне (переиздана в переводе на русский язык издательством "Прогресс" в 1989 г.), а также статье И. Н. Данилевского "Один из любимых героев детства" ("Знание-сила". 1994. № 7.)^[1]. И. Н. Данилевский пошел еще дальше своего английского коллеги и поставил перед собой задачу развенчать столетиями слагавшийся миф о великом князе Александре Ярославиче.

Остановимся на основных положениях этой работы и начнем цитатой из нее с небольшими комментариями: "Основы мифа об Александре Невском были заложены уже вскоре после смерти знаменитого князя. Приблизительно в восьмидесятые годы XIII столетия начал формироваться культ князя как святого, в чем кровно были заинтересованы его преемники. Тогда и была написана житийная повесть о нем^[2]. Основу ее составил рассказ о тех самых сражениях, которые мы так хорошо помним ". (С.123), т.е. о Невской битве 15 июля 1240 г. и Ледовом побоище 5 апреля 1242 г. По мнению И. Н. Данилевского, "столкновение на Неве вряд ли можно назвать "битвой", "схватка в устье Ижоры больше напоминала партизанский рейд по тылам противника, чем большое сражение" (С.125). "Мифическое восприятие событий" было закреплено уже в ХХ веке, когда "новые мифотворцы" поставили Невскую битву - "один из заурядных… эпизодов истории" ( С. 125), по убеждению И. Н. Данилевского, - "в один ряд с другими битвами - за Москву, под Сталинградом, Курском, за Берлин". Не стоит преувеличивать, по мысли историка, масштабы "столкновения со шведскими рыцарями", в котором подвиги новгородцев "выглядят вполне заурядными эпизодами вооруженного столкновения"(С.124) (выделено мной,-А.У.; ср.: с мнением Дж.Феннела:"...великая сеча" была не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами из происходивших время от времени в ХIII-ХIY веках".(С.143-144)), равно как и Ледовое побоище. На него нарывался сам Александр Ярославич, провоцируя "столкновения с достаточно сильным и опасным для Новгорода и Пскова ... противником" (С.126), "в основном воюя ... против чюди, ливов, эстов" (С.128).

Прервем цитирование, чтобы по ходу сделать несколько замечаний. Если немецкие рыцари, по мнению И. Н. Данилевского, все-таки были "достаточно сильным и опасным противником", тогда почему же историк так стремится уменьшить значение решающей битвы с ним на льду Чудского озера и в то же время дважды восхищается литовцами, разбившими рыцарей в 1236 и 1410 гг.? Почему эти решительные действия Миндовга и Витовта с Ягайло против Ордена не вызывают такого раздражения, как выступление eiycy Александра Ярославича? Не потому ли, что Русская земля, в отличие от Литовской, так и не допустила своей оккупации немцами, но "была вынуждена более двух веков тянуть унизительную лямку ордынских "выходов" и помогать захватчикам порабощать другие народы" (С.132) ?

Последнее - намек на совместные походы русских с ордынцами, в том числе и против Литвы, любившей воевать с Русью, но политику князей которой - Миндовга, Витовта и Ягайло - И. Н. Данилевский ставит в пример русским князьям. Еще бы! "...Великий князь Витовт (тот самый, который совместно с Ягайло разгромил в 1410 г. Тевтонский орден^[3]) фактически контролировал положение дел в Крыму и в Заволжской Орде, некоторые правители которых даже короновались на ханство (!) в Вильне, а заодно решал вопрос, стоит ли ему посадить "во Орде на царствие царя его Тохтамыша" (С.132). (Стало быть, и на его, Витовта, совести лежит сожжение "его царем" Тохтамышем в 1382 г. Москвы?)

Упрекая русских в союзе с Ордой (вынужденном союзе! - А. У.), И. Н. Данилевский почему-то забыл о добровольном союзе великого князя литовского Ягайло, католика и "образца для подражания", с мусульманином Мамаем, на помощь которому он шел в 1380 г. против великого князя владимирского Дмитрия Ивановича Московского, да не поспел к сражению на Куликовом поле. Забыл историк и о трех походах на Москву в 1368, 1370 и 1372 гг. отца Ягайла, великого князя Ольгерда Гедиминовича (в 1345-1377 гг.)(4). Забыл, что уже после Кревской унии 1385 г. и "брачного" объединения Литвы и Польши (женитьбы Ягайло на польской королеве Ядвиги в 1386 г.) новый государственный союз постарался прибрать к рукам западнорусские земли. Но даже литовские феодалы не сразу принимали унию (5), что уже говорить о православных русских! И, наконец, историк забыл, что третий (или первый по хронологии) "образец для подражания" - Миндовг постоянно воевал с Русью: и с князем Даниилом Галицким, и его братом - Васильком Волынским, князем Романом Брянским и т.д. Именно он выгнал своих племянников Тевтивила и Едивида из Литвы, послав их на Русь воевать к Смоленску, со словами: "Кто что захватит, пусть тем и владеет" (6). Возникает вопрос: если действия русских по обороне своих рубежей - это, по словам И. Н. Данилевского, "порабощение других народов", то как тогда назвать походы Литвы на Русь до самой Москвы?

Вернемся, однако, к статье И. Н. Данилевского.

"Как могла судьба этой Русской земли зависеть от того, насколько успешно будет грабеж эстов войском Александра Невского?" (С.126), - спрашивает глубоко ироничный автор "наиболее авторитетных ученых Советского Союза", создавших многотомные "Очерки истории СССР" и "канонизировавших" уже в нашем веке семисотлетний миф об Александре Невском как защитнике Отечества.

Иронии, самого лучшего средства для низвержения с пьедестала "былого кумира", автору не занимать. "Ах да! - будто очнувшись от забытья, восклицает он. - Ведь Ледовое побоище - крупнейшая битва!" (С.127). И дальше следует "развенчание" этого устоявшегося за несколько веков мнения: "Новгородские и псковские летописи не сообщают о численности воинов, принимавших в ней участие (а южное летописание о ней вообще ничего не сообщает)" (С.127). Правда, в русских летописях имеются сведения о пятистах погибших и пятидесяти плененных немецких ратниках, но они противоречат цифрам "Немецкой рифмованной хроники" конца XIII в., упоминавшей двадцать и шесть человек, соответственно. Впрочем, "количественные противоречия снимаются просто, - дает пояснение сам автор. - Обычно считают, что русские летописи дают общее число павших и пленных, а "Хроника" - только полноправных рыцарей". "Но, - продолжает И. Н. Данилевский, - и в таком случае Ледовое побоище явно уступает в масштабах той же Шяуляйской битве. В ней ведь пало более сорока рыцарей!" (С.127).

Именно в этой битве 1236 г., по мнению И. Н. Данилевского, "немецкое рыцарство потерпело сокрушительное поражение под Шавлями (Шяуляем)" и был положен "предел продвижению крестоносных рыцарей на восток" (С.127), правда, заслуга в этом уже не русских, а литовских отрядов под командованием литовского князя Миндовга.

В таком случае, ироничный вопрос И. Н. Данилевского по поводу итога Ледового сражения Александра Невского, можно переадресовать ему самому: "... Почему, несмотря на полный, как нам помнится разгром, немецкие рыцари еще не одну сотню лет, вплоть до Ивана Грозного, продолжали тревожить северо-западные границы Руси?" Пусть "сокрушительное поражение" (погибло более 40 рыцарей) и нельзя приравнять к "полному разгрому" (погибло 26 рыцарей), то как можно хотя бы объяснить саму возможность битвы в 1242 г. на Чудском озере, исходя из утверждения самого исследователя, что шестью годами ранее, т.е. после Шяуляйской битвы, "продвижение немецких рыцарей на восток не просто было остановлено, они были отброшены на запад (курсив мой - А. У.) фактически к границам 1208 года?!" (С.127). Почему же тогда после "сокрушительного поражения" и "отбрасывания на запад" немецкие рыцари уже в 1240 г. оказались на Русской земле, заняли Изборск и Псков, преспокойно себе строили на русской территории крепость в 16 км от Финского залива в 35 км от Новгорода? И два года вели себя так, словно были здесь хозяевами и укоренились в этих землях?!

Совершенно очевидна попытка преувеличить значение одной битвы - в 1236 г. под Шяуляем (не хотелось бы, что только потому, что одержали ее литовцы, политику которых И. Н. Данилевский ставит в пример русским) и принизить значение другой - в 1242 г. на Чудском озере, одержанной уже русскими, т.е. налицо новое мифотворчество: развенчать семисотлетнюю славу князя Александра Невского, как защитника Руси (от чего - рассмотрим ниже), выставить его в роли реакционера, выступившего против продвижения католической цивилизации на восток.

Для первого уместна пренебрежительная и уничижающая ирония; для второго - переоценка сделанного великим князем в новом, свойственном нашему времени, духе.

Какой же ценой "прославленный защитник земли русской пытался обезопасить северные города от агрессии с запада?", - спрашивает с той же иронией И. Н. Данилевский. Совершенно очевидно, за счет "сговора с монголами" (С.128), "топя в крови… сопротивление Орде ..." (С.128).

Тут-то и возникает до очевидного простой вывод: как "представители западноевропейской цивилизации", "рыцари ордена несли с собой новую жизнь", "несли новую идеологию - католическую религию", и "вместе с ними шел новый закон, новый городской быт, новые формы властвования" (С.131)^[4], однако "благодаря героическим усилиям великого "освободителя" от крестоносного ига (которого, впрочем, - замечает историк, - никогда и не было)^[5] князя Александра Ярославича, водружено" было "ярмо на шею русскому народу" - монголо-татарское иго "своей" Золотой Орды (С.130).

Такая вот простенькая "самонапрашивающаяся" мысль. Но она почему-то не пришла в православные головы за семь веков его почитания. Сам И. Н. Данилевский констатирует, что князь Александр Невский "в своем решении нашел понимание и поддержку, пусть не у всех современников, зато почти у всех потомков" (С.130-131). Почему так получилось, этого И. Н. Данилевский не объясняет, хотя хорошо известно, что большое видится на расстоянии. Не сообщает он и того, что после явления образа Александра Невского пономарю Владимирской церкви Рождества Пресвятой Богородицы в ночь на 8 сентября 1380 г., т.е. в канун Куликовской битвы, когда благоверный князь Александр Ярославич восстал в видении из гроба и выступил "на помощь правнуку своему, великому князю Дмитрию, одолеваему сущу от иноплеменников"(8), началось его народное почитание во Владимиро-Суздальской земле. В первой половине XVI в. известный церковный писатель Пахомий Серб составил канон Александру Невскому, а на Соборе 1547 г. Русская православная церковь причислила его, на основании разысканий о чудесах им творимых, уже к лику общерусских святых, как нового чудотворца. К этому событию по приказу митрополита Макария, для составляемых Великих Миней Четьих, было написано и первое каноническое житие святого князя Александра Невского на основе хорошо известного с конца XIII в. его княжеского жизнеописания. В 1552 г. совершилось чудо в присутствии Ивана Грозного, шедшего походом на Казанское царство и остановившегося во Владимире. Во время молебна у раки святого Александра Невского о даровании победы приближенный царя - Аркадий - получил исцеление рук и впоследствии написал еще одно житие святого. По всей Руси стали строиться храмы и закладываться монастыри в честь святого благоверного князя Александра. Один из них - Александро-Невская лавра - в устье Ижоры, на предполагаемом месте его победоносного сражения со шведами (9).

Даже Петр I, приложивший немало усилий для поколебания православных устоев в России, с великими почестями перенес святые мощи благоверного князя в новую столицу (точнее - в Александро-Невскую лавру) - с надеждой на покровительство и заступничество святого.

Вот эту-то легенду, т.е. прославление князя православной церковью, самодержцами и народом, и попытался развенчать в своей статье И. Н. Данилевский и представить "реального князя Александра Ярославича", которого ему как профессиональному историку дано знать: "хитрого, властолюбивого и жестокого правителя" (С.132), который "одним из первых русских князей ... в годы ордынского нашествия понял простую истину: помогая Орде грабить и угнетать свой народ, можно получить кое-какие выгоды для себя" (С.132). Под "выгодами для себя", надо полагать, историк подразумевает "титул великого князя", который Александр Ярославич "всеми силами старался сначала заполучить, а потом удержать..." (С.132).

Изложенная точка зрения И. Н. Данилевского настолько близка взглядам Дж. Феннела, и даже во многом шире ее, что нет надобности их излагать, но имеет смысл вступить полемику с ними двумя одновременно и попытаться все же понять, в чем смысл подвига Александра Невского, за который его благодарят потомки.

В оценке двух битв оба упомянутых исследователя не отличаются друг от друга: "Две относительно мелкие победы (курсив мой - А. У.), пишет Дж. Феннел, - над шведами на Неве в 1240 году ... и над немецкими рыцарями на льду Чудского озера - доведены в "Житии" ("Повестях о житии Александра Невского", упоминаемых выше в цитатах И. Н. Данилевского и называемых традиционно, но неверно, "Житием Александра Невского" - А. У.) до эпических размеров" (С.142). Однако, замечает Дж. Феннел, "достоверные факты о борьбе Александра с Западом несколько отличаются от тех, что приводятся в "Житии". В первой половине июля 1240 года шведский отряд, в который входили шведы, мурмане (норвежцы - возможно, речь идет о нескольких норвежских рыцарях) и финны (правда, И. Н. Данилевский говорит только о шведах - А. У.), пришедший "с князем и с пискупы", высадился на берегах Невы" (С.143). Дж. Феннел не стал уточнять, по какой такой надобности они оказались на Русской земле, да еще и с оружием, и духовным водительством епископов. Но его глубоко возмутило оказанное князем Александром сопротивление западноевропейским рыцарям, а еще больше то, что древнерусский автор "Повестей о житии Александра Невского" назвал состоявшееся сражение "великой сечей". На самом деле, по мнению Дж. Феннела, эта "великая сеча" была "не более чем очередным столкновением между шведскими отрядами и новгородскими оборонительными силами" (С.143), или, по мнению И. Н. Данилевского, - "одним из вполне заурядных эпизодов вооруженного столкновения" (С.124).

Оба историка ссылаются при этом на тот факт, "что ни летопись Суздальской земли (Лаврентьевская), ни один из шведских источников не содержат никаких упоминаний об этом событии" (Дж. Феннел. С.143). Правда, И. Н. Данилевский замечает, что псковские и новгородские летописe вспоминают о ней, но "скромны в описании невской победы" (с. 124), в то же время о битве 1242 г. "южное летописание… вообще ничего не сообщает" (с. 127).

Факт, вроде бы, красноречивый: если часть древнерусских летописей ничего не сообщает о событии, или упоминает о нем вскользь, то оно, скорее всего, было незначительным и не заслуживало внимания ни прежде, ни, тем более, теперь, - так, или примерно так, должен рассуждать современный трезвомыслящий историк.

Но как быть тогда с тем обстоятельством, что только в двух коротких предложениях та же Лаврентьевская летопись сообщает о захвате в 1240 г. монголо-татарами Киева, а НПЛ вообще ничего не говорит о разрушении "матери городов русских"? Или это событие тоже было "одним из заурядных, но от того не менее драматичных эпизодов истории многострадальной родины" (И. Н. Данилевский. С.125)?! Однако, по сообщению стороннего наблюдателя - Иоанна дель Плано Карпини, посетившего Киев в 1246 г., от столицы Древней Руси "почти ничего не осталось, в настоящее время (т.е. спустя 6 лет после разрушения, за которые можно уже было что-то и восстановить, и отстроить заново - А. У.) в нем едва насчитывается 200 домов..." (10). А ведь это был один из крупнейших городов Европы, и дворов в нем было не менее 8 тысяч, а из 50 тысяч жителей уцелело не более двух тысяч! (11).

Но, быть может, мы действительно преувеличиваем, вслед за князем Александром Ярославичем, опасность, исходившую от шведов и немцев в 1240 - 1242 гг.?

Ведь "шведский десант 1240 года", по мнению И. Н. Данилевского, "не очень торопился осуществлять коварные замыслы. Показателем служит уже одно то, что шведы, войдя в Неву, пребывали в бездействии не менее недели" (С.125). Получается, что это двадцатилетний князь Александр проявил коварство и столь стремительно выступил "в партизанский рейд по тылам противника"(С.125), "что к нему не успели присоединиться многие новгородцы" (с. 123), не говоря уже о помощи его отца, великого князя Ярослава Всеволодовича.

Почему же так торопился молодой князь напасть на медлительных шведов? И что собирались делать шведы на Русской земле, и почему они медлили?

Чтобы ответить на эти и многие другие вопросы, нужно совершить экскурс в тридцатые годы. Еще в булле от 24 ноября 1232 г. папа Григорий IX обратился к ливонским ряцарям-меченосцам с призывом начать активную деятельность в Финляндии, чтобы "защитить новое насаждение христианской веры против неверных русских". В очередном послании от 27 февраля 1233 г. русские (Rutheni) прямо называются "врагами" (inimici). Координатором совместных действий был назначен "апостольский легат" Вильгельм Моденский. Однако в ближайшие годы другие заботы и соседи Руси занимали крестоносцев. Но в папской булле от 9 декабря 1237 г.Григорий IX обращается уже к шведскому архиепископу и его суффраганам-епископам с призывом организовать "крестовый поход" в Финляндию "против тавастов" и их "близких соседей". "Очевидно, - замечает Б. Я. Рамм, - что призывая крестоносцев уничтожать "врагов креста", папа имел в виду наряду с тавастами также карелов и русских (тех самых "близких соседей" - А. У.), в союзе с которыми тавасты в эти годы энергично противились католической экспансии" (12). Интересно отметить, что призыв этот приходит после объединения (при участии той же папской курии) в 1237 г. ливонского Ордена меченосцев с Тевтонским орденом, владевшим значительной частью Пруссии.

В свою очередь, Вильгельм Моденский по распоряжению папы стал активно формировать антирусскую коалицию. При его участии 7 июня 1238 г. в Стенби, резиденции датского короля Вальдемара II, состоялась встреча короля с магистром уже объединенного Тевтонского ордена в Ливонии Германом Балком. Тогда был составлен договор по Эстонии, согласно которому треть завоеванных земель отдавалась Ордену, остальные - датскому королю (13). Тогда же обсуждался и вопрос о совместном выступлении на Русь трех главных участников коалиции: с одной стороны - датских крестоносцев, располагавшихся в Эстонии, тевтонцев из Ливонии и крестоносцев, обосновавшихся в Финляндии, а с другой - шведских рыцарей (14). "Единственный раз в истории объединились три силы западноевропейского рыцарства: шведы, немцы и датчане - для нападения на русские земли" (15). Уже и западные ученые начинают склоняться к мнению, что этот поход шведов был "крестовым" и предпринимался под нажимом папы: "Возможность для шведов вести боевые действия на Неве в 1240 г. была связана со Вторым (! - А. У.) шведским крестовым походом в Финляндию", - пишет профессор Копенгагенского университета Джон Линд. “Вслед за Галленом мы склонны считать, что упомянутый крестовый поход может расцениваться как результат папской буллы 1237 г. Он был предпринят вскоре после призыва папы Григория IX. В этой связи шведская военная экспансия на Неву в 1240 г. — звено шведской экспансии на Восток, что особенно активно проявляется в начале XIV в. и будет преследовать цель установления контроля над водными путями в регионе Ладожского озера, рек Невы и Волхова”(16) (курсив мой — А. У.). “...Что поход носил характер “крестового”, указывает и отмеченное летописью наличие в войске, пришедшем на Неву, нескольких “пискупов” (упомянуты летописью во множественном лице); в обычном походе, не носившем религиозной окраски, нескольким епископам было нечего делать” (17).

Если учесть, что в Шведском государстве на то время насчитывалось всего шесть епископов, включая и Финляндского, то “присутствие в войске даже двух (тем более трех) епископов означало участие в ходе значительной части руководителей шведской церкви” (18).

Теперь можно объяснить, почему медлили высадившиеся на берегу Невы в первой декаде июля шведы, и почему так спешил Александр Ярославич: шведы дожидались немцев, но те опоздали. И хотя 15 июля 1240 г. князь Александр Ярославич разбил шведов, у него уже не осталось сил для отражения в августе-сентябре нашествия с запада “задержавшихся” немцев. Немецкие рыцари, не торопясь, захватили крепость Изборск, разбили посланный на выручку Изборска отряд из Пскова, взяли вскоре и сам Псков, и подошли на 30-40 верст к Новгороду. Они оккупировали берега Невы, Ладожские земли и Карелию, построили близ Финского залива крепость Копорье. Если монголо-татары прокатывались волной, опустошая русские земли и увозя все, что можно было забрать с собой, то немецкие католические рыцари основательно оседали на захваченных землях. И даже получали на это из Рима “узаконенное право”. “Благородным” жестом папа Григорий IX “отдал” захваченные крестоносцами русские земли эзельскому епископу Генриху, который в апреле 1241 г., в свою очередь, заключил договор с рыцарями, по которому управление землями передавал им, в том числе и сбор податей (поскольку “на них падает труд, издержки и опасность при покорении язычников”, в число коих были причислены и православные христиане), десятую часть которых забирал в пользу католической церкви (19).

Даже в среде западноевропейских ученых постепенно складывается мнение о “наличии непосредственной связи между выступлением немецких рыцарей и предшествующим ему шведским наступлением на Неве”. Как замечает Э. Хеш, можно “сделать более или менее убедительные выводы из очевидного положения дел одновременных военных операций 1240-1241 г.”. “Свои приоритетные права в самой стране и свою долю в новых завоеваниях (курсив мой — А. У.) оспаривали друг у друга немецкие, датские и шведские епископы, рыцари Ордена в Пруссии и Лифляндии... и внявшие призывам к крестовым походам рыцарские вассалы. Далеко идущие планы в отношении Восточных земель, которые не исключали также и севернорусских территорий, можно было бы прежде всего ожидать от Папской курии. Особенно активна она была во времена понтификата Григория IX (1227-1241). Первые попытки координации миссионерских (?! — А. У.) усилий предпринимались уже при его предшественниках Иннокентии III и Гонории III. Вышеупомянутые папы действительно пытались путем неоднократных призывов к крестовым походам в 20-е и 30-е cc. XIII в. помочь притесняемой молодой церкви Финляндии, обязать к активной помощи как епископов Севера, так и рыцарский Орден” (20). “Притесняемой”, надо полагать русскими, поскольку еще в 1227 г. Ярослав Всеволодович “крести множство Корелъ, мало не все люди” (21), которые вместе с тавастами и емью выступили против католиков шведов (22), (т.е. “молодой церкви Финляндии” по Э. Хешу), противостояли продвижению католицизма на свои земли. Тогда-то в “миссионерскую деятельность” включились крестоносцы, мечем внедряя католицизм.

Изгнавшие в 1240 г. молодого князя новгородцы видимо успели за год ощутить прелести “новой жизни”, принесенной рыцарями на их земли, и вновь призвали Александра Ярославича в Новгород. В 1241 г. стремительным ударом он захватил Копорье и разбил немцев на побережье Финского залива. Его активность не вызвала восторга у подбиравшегося к вековому рубежу папы Григория IX. В новой булле от 6 июля 1241 г. он призывал уже норвежского короля содействовать “крестовому походу... против язычников в земли соседних”, что, по мнению Б. Я. Рамма, означало “Прибалтику, районы Финского залива, где развернулась большая война против Руси” (23).

В то время, как, по словам Дж. Феннела, “немецкие рыцари были менее активны”, князь Александр в начале 1242 г. вернул еще и Псков и перешел на эстонско-немецкую территорию, явно напрашиваясь на непонятное И. Н. Данилевскому столкновение “с достаточно сильным и опасным для Новгорода и Пскова... противником”. Такая оценка силы врагов молодого князя несколько отличается от его же, И. Н. Данилевского, утверждения, высказанного ранее, что в Ливонском и Тевтонском орденах число крестоносцев не превышало ста пятидесяти человек (Дж. Феннел придерживается мнения, что в двух орденах было чуть более ста рыцарей (С.143)). Если сто пятьдесят рыцарей — это “достаточно сильный и опасный противник”, а гибель 40 рыцарей при Шяуляе — это “сокрушительное поражение”, то выведенные из строя в Ледовом побоище 26 рыцарей — всего лишь рядовое сражение...

Дело здесь, конечно же, не в самих рыцарях, а в том небольшом отряде от 8 до 30 человек, который каждый из рыцарей возглавлял в зависимости от своих материальных возможностей. В отряд входили профессиональные воины — лучники, оруженосцы и т. д., нанятые за деньги или взятые из своих крепостных рыцарем. То есть, немецкие рыцари, атаковавшие вместе с набранными эстонцами 5 апреля 1242 г. дружину Александра Невского, действительно представляли собой значительную военную силу и цифры русских летописей, не выглядят надуманными. Но эта значительная военная сила разбилась о стратегию Александра Ярославича, мужество новгородцев, псковичей и владимирцев, присланных его отцом Ярославом Всеволодовичем под предводительством родного брата Александра — Андрея.

Если бы это было рядовое столкновение, то, думается, Тевтонский орден не стал бы в 1243 г. в Новгороде подписывать мирный договор с Александром Невским, согласно которому Орден отказывался от всяких территориальных притязаний на русские земли (24). Уже сам этот факт свидетельствует о действительно большом значении Ледового побоища в судьбе русских северо- западных земель.

Оценили и рыцари-католики силу Александра Ярославича и заключили 1 октября 1243 г. соглашение о новом союзе между епископами Риги, Тарту, Эзеля и Тевтонским орденом в Ливонии о взаимной защите и помощи, но уже без идеи и призыва воевать Русь (25).

Спустя только 10 лет, в 1253 г. немецкие рыцари предприняли новую попытку напасть на Псков, но на сей раз — неудачную; а в 1262 г. тевтонцы потерпели поражение — сдали Юрьев (Тарту) сыну Александра — Дмитрию и брату Ярославу Ярославичу. Как сетует Дж. Феннел, “шведы могли соревноваться с немцами в бездеятельности (их завоевательная политика явно более по душе английскому профессору — А. У.). Единственный раз они появились на русской границе в 1256 году, возможно (деликатная оговорка! — А. У.), в ответ на призыв папы Александра IV к общему крестовому походу против “язычников” Восточной Европы” (С.155). (Уже сам факт признания Дж. Феннелом существования идеи крестового похода против “неверных” русских, т.е. “неверных христиан”, “язычников”, поддерживаемой папой Римским, — сам по себе отраден). Но шведы испугались русских, когда узнали, что те собирают силы и послали в Суздаль за подкреплением. Этого было достаточно, чтобы рыцари “побегоша за море”.

Так был ли смысл в этих двух сражениях — на Неве и Чудском озере, если, по замечанию того же Дж. Феннела, князь Александр Ярославич “отбил у шведов охоту совершать набеги на русскую территорию еще на четверть столетия” (С.155), т.е. до 1281 г.?

А, может быть, при крестоносцах жилось бы лучше? И после них, если бы “перерешить” все тогда?

В 1202 г. по призыву молодого, энергичного и честолюбивого папы Иннокентия III (1198-1216) крестоносцы (костяк которых составляли французы, немцы и итальянцы) отправились в свой четвертый крестовый поход в мусульманский Египет и Палестину для освобождения колыбели христианства — Иерусалима. Но... оказались (“почему-то”) у стен Византийской столицы — Константинополя, издавна, еще со времен первых трех крестовых походов, поражавшую своими богатствами и великолепием.

Под благовидным предлогом защиты справедливости — восстановления на престоле свергнутого византийского императора Исаака II Ангела крестоносцы захватили в июле 1203 г. столицу Византии и изгнали узурпатора Алексея III, нашедшего убежище у Романа Галицкого.

По ранее взятым на себя обязательствам, сын Исаака II Ангела, ставший 1 августа соправителем отца и императором Алексеем IV, должен был за оказанную их императорскому дому услугу заплатить крестоносцам 200 тыс. серебряных марок и подчинить греческую церковь папе Римскому. Получив половину обещанной суммы и захватив еще около 60 греческих городов, “христовы воины” принялись активно вводить на оккупированной территории церковную унию (т.е. “воссоединение” церквей с подчинением православной церкви католической), заменив православных патриархов — Константинопольского и Антиохийского — латинскими, легко признавшими папу Иннокентия III (равно и друих) не только “наместником апостола Петра” на земле, но и Божьим!

По сути дела началась открытая война западных христиан против восточных (православных), именуемых католиками после разделения в 1054 г. церквей “еретиками” и “раскольниками”, и даже “врагами Господа” (вот почему и русские были названы в папских буллах “неверными” и “язычниками”).

Еще в середине XII в., во время второго крестового похода, католический фанатик епископ Лангрский уже мечтал о взятии Константинополя и побуждал французского короля Людовика XII заявить, что византийцы не являются “христианами на деле, а лишь по имени”, что они показали себя виновными в ереси, а изрядная часть крестоносцев полагала, что “греки вовсе не были христианами и что убивать их — это меньше, чем ничто”, — замечает крупнейший знаток средневековой западноевропейской цивилизации Жак Ле Гофф. Обращает на себя внимание его характеристика “представителей западноевропейской цивилизации”: “По отношению к грекам латиняне испытывали смесь зависти и презрения, идущего от более или менее подавляемого чувства неполноценности ... Это была рефлекторная реакция воинственного и бедного варвара на богатого цивилизованного человека” (26).

С самого начала похода предпринимались и другие попытки объяснить эту метаморфозу с изменением маршрута, как чистой случайности (см. воспоминания участников захвата Константинополя — маршала Шампани Жоффруа де Виллардуэна и французского рыцаря Робера де Клари) (27), или “коварством” венецианцев и итальянского маркиза Бонифация Монферратского, особенно ненавидевших соперничавший с Венецией в Средиземном море Константинополь, и потому охотно переправивших на своих кораблях за приличную плату в 100000 тыс. серебряных марок крестоносцев под стены византийской столицы.

Имелись, однако, и более весомые причины, нежели ненависть, деньги или даже восстановление на троне (за деньги, конечно) Исаака II Ангела, — малоизвестные или вовсе не известные участникам похода. Они-то и привели крестоносцев не в исламизированную Палестину, а в православную Византию (28).

Еще в сентябре 1198 г. папа Иннокентий III обратился с требованием к Франции, Англии, Венгрии и государствам Германии и Италии выделить к марту 1199 г. военные отряды для планируемого четвертого похода в Святую землю. Аналогичное послание было адресовано и византийскому императору Алексею III, хотя и узурпатору, но тогда признаваемому Римом. В нем довольно жестко и даже с угрозой был поставлен вопрос об “объединении” (унии) двух христианских церквей, естественно, с подчинением греческой церкви папе римскому. Так было положено начало в реализации планов папы Иннокентия по созданию единой теократической Латинской империи (напомню, что императора и королей короновал папа, а неугодных отлучал от церкви) на обширной территории Европы, Малой Азии и Северной Африки.

Однако, даже угрозы применения силы Западом не поколебали позиции православного (и самоуверенного!) императора Алексея III, и он решительно отклонил предложения папы. Вот тогда-то, фактически, и была предрешена его участь, и стали сгущаться тучи над “вторым Римом” в истории христианства — Константинополем, и нависла угроза открытой войны. Папа всецело разделял культивировавшуюся в католических кругах теорию, согласно которой война со “схизматиками” — православными, приравнивалась к войне с еретиками и язычниками. А в 1203 г. нашелся и более сговорчивый претендент на византийский престол — царевич Алексей, ставший с помощью латинян императором Алексеем IV.

Но благородное прикрытие — восстановление законной власти — использовалось недолго. Алексей IV не смог скоро расплатиться с крестоносцами за оказанную ему услугу, чем вызывал у них все большее и большее раздражение. Впрочем, не только у завоевателей появилось оно. Усилившееся недовольство политикой отца и сына Ангелов “продавшихся латинянам”, высказывали православные греки, заволновавшиеся, по словам византийского хрониста Никиты Хониата, как “безграничное и вольное море при сильном ветре, угрожая бунтом” (29).

Под общественным нажимом Алексей IV вынужден был пойти на разрыв с крестоносцами, до конца не выполнив своих обещаний. Разгневанный дож Дандоло заявил своему ставленнику: “...Припомни-ка, что мы возвысили тебя из ничтожества, а затем мы сделали тебя сеньором и короновали императором... Мы вытащили тебя из грязи... мы же втолкнем тебя в грязь; ...отныне и впредь я буду чинить тебе зло всей своей властью”, — засвидетельствовал их разговор Робер де Клари (30). Латиняне решили сами добиваться своих “прав”.

В январе 1204 г. вспыхнуло городское восстание против Алексея IV. Им воспользовались греческие аристократы и возвели на престол под именем императора Алексея V сановника из своей среды Алексея Дуку, надеясь, что он сможет организовать защиту Константинополя от крестоносцев.

Новоиспеченный император поспешил поскорее расправиться как с предводителем народа Николой Канавой, так и своим предшественником Алексеем IV (его отец Исаак II Ангел умер чуть раньше). Это дало повод латинянам для очередной кампании по защите справедливости.“И все церковнослужители, и те кто имел полномочия от апостолика (...), — пишет Жоффруа де Виллардуэн, — согласились в том, что тот, кто совершил такое убийство, не имеет право держать землю, и те, кто согласился с подобным, — суть соучастники убийства, а кроме того они (т.е. греки — А.У.) уклонились от повиновения Риму. “Посему мы говорим вам, — сказало духовенство, — что война является правой и справедливой”. И все, имеющие “правое намерение завоевать }rs землю и поставить ее в подчинение Риму”, получат от папы отпущение грехов” (31).

“Защитники справедливости” не забывали и о собственных интересах. Крестоносцы не торопясь готовились к осаде столицы и разрабатывали план построения на месте Византии Латинской империи с выборным императором и договор дележа трофеев — от земель и дворцов до церковных святынь. Греки так и не сумели противостоять более сильным и организованным крестоносцам. 13 апреля 1204 г. Константинополь пал, а вместе с ним пала и Византия: 57 лет на ее территории властвовали “цивилизованные латиняне”.

Чтобы не выглядеть субъективным, оценку их правления позаимствую у выше упоминавшегося авторитетнейшего французского медиевита Жака Ле Гоффа из его широко известной монографии “Цивилизация средневекового Запада”: “...Походы сделали непроходимый ров, разделивший Запад и Византию, и вражда между латинянами и греками, обострявшаяся от похода к походу, вылилась в Четвертый крестовый поход и взятие Константинополя крестоносцами в 1204 г.; вместо того, чтобы смягчить нравы, священная война в своем неистовстве привела крестоносцев к худшим эксцессам, начиная еврейскими погромами, которыми отмечены пути их следования, и кончая массовыми избиениями и грабежами (...) в Константинополе в 1204 г., о чем можно прочитать в сочинениях как европейских хронистов, так и мусульманских и византийских; ...а духовно-рыцарские ордена, оказавшиеся в конечном итоге неспособными защитить и сохранить Святые земли, осели на западе, чтобы предаться там всем видам финансовых и военных злоупотреблений” (32).

А вот свидетельство самого участника взятия Константинополя, маршала Жоффруа де Виллардуэна: “Каждый ввел своих людей во дворец, который был сдан ему, и приказал стеречь сокровища. И остальные ратники, которые разбрелись по всему городу, захватили изрядную толику; и добыча была столь велика, что никто бы не мог сказать вам, сколько там было золота и серебра, (...) и всяческих драгоценных вещей, какие когда-либо имелись на земле. И Жоффруа де Виллардуэн, маршал Шампани, со всей правдивостью свидетельствует по истине и по совести, что со времени сотворения мира никогда не было в одном городе захвачено столько добычи (Робер де Клари, ссылаясь на греков, писал, что в Константинополе было сосредоточено две трети богатств всего мира — прим. А. У.). Всякий взял себе жилище, какое ему понравилось, а их было достаточно. Так разместилась рать пилигримов и венецианцев. И велика была радость из-за чести и победы (...), ибо те, кто находились в бедности, теперь пребывали в богатстве и роскоши...” (33).

Правда маршал из Шампани тактично умалчивает куда же девались владельцы домов и богатств?

Жак Ле Гофф замечает, что в штурме Константинополя “латиняне наконец-то утолили зависть и ненависть к византийцам” — “грабежом и жестокой резней мужчин, женщин и детей”. “Сами сарацины (мусульмане — А.У.), — пишет византийский хронист Никита Хониат, — более добры и сострадательны по сравнению с этими людьми, которые носят на плече знак Христа” (34).

Похоже, захват Константинополя в 1204 г. “цивилизованными европейцами” (Византии доставалось и ранее — во времена II и III крестовых походов в 1147 и 1189 гг.) подготовил окончательную гибель христианского государства в 1453 г., ибо Византия так и не смогла воспрянуть после 57-летнего существования на ее территории Латинской империи и оказалась в XV в. нетрудной добычей для турок.

Небольшим островком православия на бывшем пространстве Византийской империи оставалась Никейская область, в которой пребывал православный патриарх, утверждавший, кстати сказать, новых митрополитов для Руси. (К этому вопросу мы еще вернемся ниже).

Русские не только были наслышаны о грабеже и насаждении “новых законов” на территории Византии, но, немногим спустя, и сами ощутили на себе эти “новые законы”. Как повествует с рыцарской прямотой, не пытаясь даже смягчить впечатления, участник крестовых походов Генрих Латвийский в “Хронике Ливонии”, во время нападения “братьев-рыцарей” в 1219 г. на Псков, они “стали грабить деревни, убивать мужчин, брать в плен женщин и обратили в пустыню всю местность вокруг Пскова, а когда они вернулись, пошли другие и нанесли такой же вред и всякий раз уносили много добычи”. Их “миссионерская” деятельность сводилась к тому, что “... они поселились в русской земле, устраивали засады на полях, в лесах и деревнях, захватывали и убивали людей, не давая покоя, уводили коней и скот и женщин их”. Спустя два года, в 1221 г. крестоносцы вторглись “в королевство Новгородское и разорили всю окрестную местность, сожгли дома и деревни, много народу увели в плен, а иных убили” (35).

Мало чем отличалось поведение католиков и на юге-западе Руси, в Галицко-Волынском княжестве, ставшем предметом особого интереса для польских князей и венгерских королей в 10-30-е гг. XIII в.

7 октября 1207 г. папа Иннокентий III написал два послания: на Русь и в Венгрию. В последнем говорилось о необходимости миссионерской деятельности среди народа, неподвластного Риму. С этими двумя письмами отправился кардинал Григорий, которому поручалось провести унию на Руси (36).

В послании “ко всему духовенству и мирянам русским” Иннокентий III сам представляет как единое целое насаждение унии в Византии и на Руси, сетует, что Русь удалилась от католической веры, как от груди матери и стала чужим ребенком. А потому он призывает русскую церковь вернуться с бездорожья на путь истины и пойти под опеку главы католической церкви. Говоря о главенстве папы в христианской церкви, он призывает Русь принять унию, мотивируя это тем, что якобы греки (Византия) уже подчинились апостольскому престолу и объединились с Римом, а потому “разве не странным кажется, чтобы часть не сочеталась (соглашалась) с целым и одна противостояла целому (выделялась из целого)?” В случае же неповиновения Руси с нею может случиться тоже, что и с Византией, — недвусмысленно предупреждает папа (37).

...Задержав у себя законного претендента на Галич — внучатого племянника, малолетнего Даниила, сына Романа Мстиславича, князя Галицкого и Волынского — польский князь Лешко Белый замыслил “по родственному” решить вопрос о правлении в Галиче и предложил своему троюродному брату, венгерскому королю Андрею II (также троюродному деду Даниила), женить его пяти (или шести) летнего сына Коломана на своей трехлетней дочери Саломеи и дать им во княжение Галич, что и было сделано в 1214 г. По крайней мере трижды — в 1215-1217, 1219 и 1227 гг. — Коломан при военной поддержке отца княжил в Галиче (38). Любой захваченный древнерусский город, а тем более — столица княжества Владимир, становился желанным объектом грабежа.“Галицко-волынская летопись”, особо не заостряя на этом внимания, все же отмечает: “Въ лето 6712 (1204). Возведе Олександръ (князь Белзский, племянник князя Романа Галицкого) Лестька и Кондърата. Придоша ляхове на Володимеръ. И отвориша имъ врата володимерци, рекуще: “Се сыновець Романеви”. Ляхове поплениша городъ весь. Олександру молящуся Льстькови о останце града и о церкви Богородици. Твердымъ же бывшимъ дверем, не могоша исечи, донележе Лестько приеха и Конъдратъ, и возбиста ляхы своя ти. Тако спасена бысть церкви, и останок людии” (39).

Обращает на себя внимание тот факт, что “избиению”, т.е. уничтожению, подверглись жители города, добровольно (!) впустившие поляков, поскольку с ними пришел племянник Романа Мстиславича.

Сыну Романа — Даниилу пришлось длительное время бороться и со своими зарубежными родственниками, и местными боярами, пока, наконец, он в 1238 г. не вокняжился в Галиче, а в 1245 г. окончательно не разбил под Ярославом венгерские войска зятя короля Белы IV — Ростислава, сына Михаила Всеволодовича Черниговского.

Только после этого западные соседи признали князя Даниила Романовича, в том числе и папа Иннокентий IV (1243-1254), несколько раз славший к нему своих послов для переговоров о церковной унии и совместных действий против татар. В отличии от Александра Ярославича, Даниил Галицкий, хотя и получил ярлык на свое княжение из рук Батыя в 1246 г. и назывался “мирником” его, т.е.союзником, но не всегда выполнял свои “союзнические обязательства” и противостоял, например, воеводе Куремсе, внуку Джучи, правнуку Чингисхана (40).

Думается, он готов был возглавить антиордынскую коалицию, стремился к ней, а потому готов был идти на уступки Западу. Насколько же была двуличной по отношению к нему политика Иннокентия IV свидетельствует письмо папы от 1246 г. к венгерскому королю Беле IV по поводу наметившегося брачного союза королевны Констанции и Льва Даниловича. В письме говорилось, что “браком с восточными государями он (т.е. венгерский король Бела IV — А. У.) оскверняет чистоту христианской веры” (41). Когда же чуть забрезжила чисто гипотетическая возможность церковной унии (Даниил Романович согласился обсудить этот вопрос в обмен за помощь против монголо-татар), отношение его к галицкому князю резко меняется. Вместо же помощи в Галицко-Волынское княжество в 1249 г. приезжает епископ Войцех (Адальберт), назначенный папой в русские архиепископы (42). Рассерженный Даниил Романович прогоняет его из своей земли. Папа же старается сгладить инцидент обещанием королевской короны и своего покровительства Даниилу: “Сыну, приими от насъ венечь королевьства”. Князь Даниил отказывается: “Рать татарьская не престает зле живущи с нами, то како могу прияти венець бес помощи твоей” (43). Только после заверений папского легата Опизо Мессанского в скорой помощи папы против татар и таких же обещаний польских князей, Даниил Романович Галицкий принял от папских послов в 1253 г. в Дорогочине (который, кстати сказать, освободил в 1238 г. от крестоносцев-тамплиеров (44) от папских послов королевскую корону и титул короля (45). Однако помощи против монголо-татар так и не дождался! Очевидно, что папские интересы не распространялись далее введения унии на православных землях с подчинением церкви папе (46).

Александр Невский был прекрасно осведомлен об этих взаимоотношениях Даниила Романовича с его западными соседями и папой. Во-первых, его ближайшим соратником и духовным водителем был митрополит Кирилл (1243-1281), выходец из Галицко-Волынского княжества, избранный на эту должность Даниилом Романовичем. Во-вторых, брат Александра — Андрей Ярославич был женат на дочери Даниила Романовича Галицкого, правнучке византийского императора Исаака II Ангела (47). И, наконец, папа сам вскоре после коронации Даниила Романовича прислал своих послов к Александру Ярославичу, чтобы князь послушал “учения их о законе Божии” (48), т.е., видимо, для переговоров о той же унии...

Противостояние двух ветвей христианства на Западе отразилось в складывающихся отношениях с Востоком. Я имею в виду взаимоотношение и католиков и православных с монголо-татарами в середине XIII в.

Русская земля познакомилась с ними в 1223, 1237-1241 гг., Западная Европа — в 1241-1242 гг.

Русские оценили приход “народа неведомого” как Божье наказание за грехи свои и через первоначальное сопротивление орде, а стало быть и Промыслу Божьему, пришли к смирению: “За умноженье беззаконий нашихъ попусти Богъ поганыя, не акы милуя их, но нас кажа (наказывая), да быхом встягнулися отъ злыхъ делъ”, — замечает Лаврентьевская летопись под 1237 г. (49).

Расчетливые европейцы решили использовать сложившиеся обстоятельства в свою пользу. Монголо-татары ушли из Европы, но создали на Волге новое государство — Золотую Орду со столицей в Сарае, обложив данью большинство древнерусских княжеств.

Уже в 1245 г. папа Иннокентий IV отправил свое посольство не в Сарай (хотя и там оно побывало), а в Каракорум — столицу Монгольской империи, которой “де-юре” подчинялась и Золотая Орда; затем, в 1248 г. — Людовик IX Святой; и опять уже вместе в 1250 и 1253 гг. (50).

Почему же проявили такую активность папские дипломаты по отношению к монголам (истинным язычникам!), уже не угрожавшим Западной Европе? Какую цель они преследовали?

В 40-е г. XIII века обострилась борьба за власть внутри самой Священной Римской империи между императором Фридрихом II (1212-1250), занявшим Папскую область и подступившим к Риму, и папой Григорием IX (1227-1241), а после его смерти — Иннокентием IV. Последний вынужден был даже тайно перебраться из Рима в Лион, где в июне 1245 г. собрал церковный собор, отлучивший посягнувшего на главенство в католическом мире германского императора от церкви, хотя это мало что изменило в реальной расстановке сил.

Не менее тревожные обстоятельства складывались для папы и в новой Латинской империи. На Лионском соборе ее интересы представлял император Балдуин II и два латинских патриарха — Константинопольский и Антиохийский. Речь шла о судьбе Константинополя (а по сути и самой Латинской империи), под стены которой подступили войска Никейского императора Иоанна Ватаца. Ситуация была критической и решить ее без помощи извне было латинянам трудно.

На чью же помощь можно было им надеяться? Силы Западной Европы оказались втянутыми во внутренний конфликт в Священной Римской империи, и потому рассчитывать на них не приходилось. Древняя православная Русь, принявшая христианство из Византии и подчинявшаяся своей церковью православному Никейскому патриарху, была, естественно, на ее стороне.

Турки-мусульмане оставались одним из главных врагов католиков на Востоке. В сентябре 1244 г. они захватили Иерусалим, и на том же Лионском соборе 1245 г. папа Иннокентий IV рассматривал вопрос о новом крестовом походе в Палестину и освобождении Иерусалима.

Не задействованными в политической интриге папы Иннокентия IV оставались только язычники... “татары”! Затевалась очень сложная игра. Прежде всего, необходимы были точные сведения о монголо-татарах. Еще за три месяца до собора папа отправил в Каракорум францисканского монаха Джованни дель Плано Карпини. Возглавляемое им посольство везло монгольскому императору (великому хану — каану) предложение папы принять католичество. Однако хан Гуюк, приняв дары и оказав честь дипломатам, отклонил предложение папы, передал ему свои, призывая подчиниться его власти, ибо он “силою Вечного Неба” является “Великим ханом всего великого народа” (51).

Такой ответ явно не устраивал папу, поэтому им разрабатывались два стратегических плана.

С одной стороны, напуганные разорениями монголо-татар на Руси, в Польше и Венгрии, латиняне попытались создать антиордынский союз католических стран и Руси, который нашел поддержку среди части русских князей, но так и не был реализован, ибо военной помощи с Запада не последовало.

С другой, в курии не отказались от плана использования монголо-татар для войны как с “сарацинами” в Палестине, так и с Никейским императором, о чем свидетельствует обсуждение этого вопроса на том же Лионском соборе.

Уже через год в 1247 г. папа Иннокентий IV отправил во главе с доминиканцем Ансельмом Асцелиной посольство к воеводе Байду (подчинявшегося Батыю) в Персию. Отмечу одно обстоятельство, которое станет понятно немного ниже: посольство отказалось ехать к Батыю, на чем настаивал Байду. Тогда воевода связался с ханом, и Батый направил своих послов к папе. Вместе они и возвратились в 1248 г.

По сообщению бенедиктинца Матвея Парижского в 1248 г. у папы побывали даже два посольства: из Сарая (от Батыя) и из Каракорума (т.е. от Гуюка или Огуль-Гамеш). Послы Батыя передали требование хана признать власть монголов, что, естественно, не могло порадовать папу. Другое же посольство, как многие уже в то время догадывались, касалось вопроса о совместных действиях против Иоанна Ватаца, “грека, ... схизматика, непослушного сына папской курии”, восставшего против папы и императора Балдуина в Латинской империи (52).

В том же году, сторонник и союзник Иннокентия IV французский король Людовик IX, будучи на Кипре, принимал послов Елдегая, наместника каана Гуюка. Обсуждались планы совместных действий против сарацин во время подготавливаемого королем и одобренного папой крестового похода на Иерусалим (53).

Ответное посольство, после совещания с папой, Людовик IX отправил к монголам в январе 1249 г. во главе с доминиканцем Андреем де Лонжюмелем. Однако оно, как и следующее — Иоанна Каркассонского 1250 г. — не дало ожидаемых результатов, поскольку у власти в Каракоруме находилась Огуль-Гамеш (1248-1251), а ее больше беспокоило собственное шаткое положение. После ее свержения, не без помощи Батыя, великим кааном становится Мункэ. Хорошо осведомленные латиняне тут же прореагировали на произошедшие перемены. В 1253 г. в Сарай и Каракорум (знали о связи их правителей!) отправляется посольство францисканца Гильома де Рубрука (Вильгельма де Рубруквиса), выехавшее, кстати сказать, из Константинополя. Он привез монголам грамоту от императора Латинской империи Болдуина II. В этой миссии довольно явно прослеживается антиникейская направленность (54).

Батый продемонстрировал дипломатичность ума и переадресовал “решение вопроса” Мункэ в Каракорум. Каан же не торопился воевать с православной Никеей, но согласился на совместный поход против сарацин в Иерусалим.

Для нас представляет интерес общая оценка Рубруком слагающейся ситуации и рекомендации, сделанные им Людовику IX: “Сын Ватаца слабого сложения и ведет войну с сыном Ассана (болгарского царя — А.У.), который также еще мальчик и угнетен рабством татар. Поэтому если бы воинство церкви пожелало пойти к святой земле, то было бы очень легко или покорить все эти земли, или пройти через них... От Кельна до Константинополя только 40 дней пути на повозках... Некогда проходили через эти земли доблестные мужи и имели успех” (55) (выделено мной — А.У.).

Сам факт неоднократных переговоров папы с Каракорумом (в том числе и о распространении влияния католичества на Руси и подчинения ему Русской православной церкви) свидетельствует о глубоко продуманной политике папы Иннокентия IV в выборе и подготовке союзника для борьбы с православием на Руси (56) и в Византии. Для этой цели лучше всего подходили правители Каракорума (может быть, за исключением одного Мункэ, соратника Батыя по походу 1237-1242 гг. и его ставленника, других же каанов не мог радовать сепаратизм Батыя). После того уже, как “союз” с монголами закончился, по сути, предательством крестоносцев во время так называемого “желтого крестового похода”(57), Запад поспешил упрекнуть Русь в союзе и даже симбиозе с монголо-татарами...

Возглавлявший поход на Русь и Западную Европу хан Батый (около 1208-1255), второй сын Джучи — старшего сына Чингисхана, не стал возвращаться в монгольские степи, а основал в конце 1242-1243 гг. на Волге новое государство со столицей в Сарае, известное нам по позднейшему (со второй половины XVI в.) именованию как Золотая Орда, а в более ранних источниках называемого просто Ордой (58).

Русь признала над собой верховенство ордынского хана, или, как его называли на Руси за императорское происхождение, царя. Именно в Сарай отправлялись русские князья за ярлыками на княжение. Иногда это право необходимо было утверждать в столице самой империи, и тогда русские князья путешествовали в далекий Каракорум. Почему-то некоторые из этих поездок заканчивались трагически: по пути домой князья умирали. Ходили слухи, что их отравляли ( как, например, отца Александра Невского — князя Ярослава Всеволодовича) (59).

После смерти в 1241 г. великого каана Угедея императорский престол захватила его вторая жена Туракина и управляла империей до августа 1246 г., когда на курултае кааном был избран ее сын Гуюк, первый сын Угедея — третьего сына Чингисхана. Хан Батый отказался подчиниться ему. Еще во время первого похода на Русь 1237-1240 гг. Гуюк находился у него в подчинении. Уже тогда между ними наметился конфликт и Угедей вынужден был отозвать своего сына в Каракорум. Батый, видимо, осознавал, что обладает более обоснованными правами на великоханский трон, нежели его младший двоюродный брат Гуюк (60). В Сарае у Батыя скрывалась и старшая (“первая”) жена Угедея — Баракчина. Столица Орды оказалась настроенной оппозиционно по отношению к Каракоруму. Гуюк даже выступил в 1248 г. в поход против Батыя, но вскоре умер (61). Карательной экспедиции не получилось. Не сложились отношения и между вдовой Гуюка — Огуль-Гамеш (1248-1251) и Батыем. Только в 1251-1252 гг. на трон сел, не без помощи Батыя, его двоюродный брат Мункэ (1251-1259), старший сын Тулуя — четвертого, самого младшего, сына Чингисхана.

До Мункэ каракорумские правители очень ревностно относились к тем русским князьям, которые получали поддержку у Батыя. Особенно это касалось права на великое княжение. Уже упоминавшийся великий князь Ярослав Всеволодович, первым проявивший смирение, получил в 1243 г. ярлык от Батыя, но живым от Гуюка (Туракины) в 1246 г. не вернулся (в то время в ставке каана был и Плано Карпини, который передал молву об отравлении русского князя ханшей; интересно, что причиной смерти русского князя стал донос его боярина о связи Ярослава Всеволодовича с папой Иннокентием IV; чего, казалось бы, проще выяснить это у присутствующего здесь же папского легата? Да и от кого мог узнать боярин об этой несуществовавшей связи, не от самого ли Плано Карпини?). Не утвердили они (Гуюк или Огуль-Гамеш) и его старшего сына Александра на Владимирском великокняжеском престоле в 1247-1249 гг., но, что интересно, Огуль-Гамеш поддержала, в разрез русским традициям, ворого сына Ярослава — прозападника Андрея (зятя Даниила Галицкого), выступившего даже в 1252 г. против Батыя (не с одобрения ли каракорумской ханши?) и вынужденного бежать от гнева хана в Швецию.

Странным образом сходятся интересы Рима и Каракорума в отношении Руси после посещения столицы империи Плано Карпини...

Батый весьма толерантно относился к православию и первым из ордынских ханов стал выдавать ярлык русским митрополитам, освобождая православную церковь от податей (62). Более того, русских священников он выделял и в своей столице, определяя им первое место среди лиц духовных. Такое отношение к православию завещал и своим преемникам. Не случайно уже в 1261 г. в Сарае, где было немало выходцев из Руси, была открыта православная епархия. В 1276 г. митрополит Кирилл II и хан Мэнгу-Тимур (внук Батыя) отправляют совместное посольство во главе с Сарайским епископом Феогностом к византийскому патриарху Иоанну XI на Собор и императору Михаилу Палеологу, в уже освобожденный от латинян Константинополь.

Таким образом, с середины XIII в. совершенно четко выстраиваются враждебно настроенные друг к другу два политических треугольника: 1.Папа (Лион-Рим) — захваченный “латинянами” Константинополь — Каракорум; 2. Русь — Никея (православный патриарх) — Сарай.

Православная Русь противостояла католическому Западу, как православная Никея латинизированному Константинополю и Риму (Лиону).

И Русь и Запад, призывая друг друга к совместному походу против “татар”, хотя бы на короткий период были готовы увидеть в них если не союзников, то хотя бы не врагов.

Как видим, на Руси очень хорошо разбирались в политике римской курии и были хорошо осведомлены о событиях в Константинополе, и вряд ли здесь хотели разделить участь Византии.

К сказанному добавлю, что изгнанный крестоносцами император Алексей III нашел приют у галицко-волынского князя Романа Мстиславича, женой которого была Анна — племянница Алексея, дочь изгнанного им самим его родного брата Исаака II Ангела, вновь возведенного на престол крестоносцами.

А дочь Анны стала женой Андрея Ярославича, брата Александра Невского. Византия, как видим, не была для Руси далекой страной и ее история не была безразлична православным русским. Об этом свидетельствует и “Повесть о взятии Царьграда фрягами” в 1204 г., написанная древнерусским писателем, очевидцем тех трагических событий. Она заканчивается фразой о владении Греческой землей латинянами, т.е. автор еще не знает об освобождении в 1261 г. Константинополя Михаилом Палеологом. Интересно отметить, что старейшие тексты повести входят в состав новгородских летописей (например, в датируемую XIII в. часть Синодального списка НПЛ старшего извода (63), т.е., скорее всего, она была написана в Новгороде именно в годы правления в нем князя Александра Ярославича.

Автор не оправдывает (и не чернит) узурпировавшего власть Алексея III (Русь сама тому примеры имела), хотя, изгнанный, он находит приют на Руси; но и не симпатизирует отцу и сыну Ангелам, нарушившим клятву верности Алексею III, брату и дяде (и тому на Руси примеры были), но всего более за то, что привели в “царство Богохранимого Костянтиняграда” “фрягов” (собирательное наименование итальянцев и крестоносцев), что послужило причиной его гибели. Судьба отечества, в понимании русского писателя, важнее межличностных семейных отношений, пусть даже и императорского дома.

“Цивилизованные европейцы”, как называет их И.Н. Данилевский, захватили красивейший город мира, “с утра пораньше 13 апреля с восходом солнца, вошли в святую Софию, и ободрали двери и порубили, и амвон, окованный серебром, и столпов серебряных 12, и 4 кивотных, и тябло изрубили, и 12 крестов, которые над алтарем были... И с жертвенника дивного ободрали драгоценные камни и крупный жемчуг, а самого не известно куда дели... Служебное Евангелие и кресты честные, иконы бесценные — все ободрали. И под жертвенником в тайнике нашли 40 кадушек чистого золота, а на полатах, и в стене и в сосудохранительнице не ведомо, сколько золота и серебра, ибо не было им числа... Это только об одной Софии рассказали... Об иных же церквях не может человек рассказать, ибо было их без числа... Другие церкви в городе и вне города, и монастыри в городе и вне города разграбили все: и не можем ни число, ни красоту их описать. Монахов же и монахинь и священников обокрали и некоторых из них убили, греков же и варягов, которые остались (живы), изгнали из города...”(64).

Так что на Руси были хорошо осведомлены, как проявили себя “цивилизованные европейцы” — французы, немцы, и итальянцы (а ведь это были рыцари — дворяне!) в православной Византии. И когда папа Иннокентий IV предложил в одном из своих посланий Александру Невскому принять его “защиту” и признать “римскую церковь матерью”, и оказывать покорность “римскому первосвященнику и апостольскому престолу”, за что Александу Ярославичу обещано “среди других католических государей оказать... особое почтение и всегда проявлять особое старание об умножении его славы”(65), Александр Ярославич ответил решительным отказом.

В начале XIII века Русь оказалась между двумя жерновами. Поборов в 1204 г. Константинополь и создав на землях Византии Латинскую империю, римская курия установила контроль над значительной западно-европейской территорией от Атлантики до Буга, истоков Днестра и низовья Дуная — с запада на Восток, и от Норвежского моря до Средиземного — с севера на юг. Не подчиненной на востоке оставалась православная Русь. На нее теперь и были устремлены взоры курии.

В 1206 г. на курултае (собрании старейшин) в Делигун- Булаке, истоках Орхона, хан Темучин был провозглашен монгольским кааном — самодержцем Чингисханом. В скором bpelemh монголы завоевали Китай, Туркестан, Среднюю Азию. В 1223 г. впервые были разбиты объединенные отряды русских и половецких князей в битве на реке Калке. Но тогда Русь еще не была покорена. Прошло еще четырнадцать тревожных лет и только в 1237 г. монголо-татарская лавина опустошающе обрушилась на Русь с востока. За четыре года сопротивлявшаяся Русь была разорена.

Красноречиво совпадение во времени интересов монголо- татар и крестоносцев, направляемых на восток папой. С ними, захватившими Дорогочин, уже в 1238 г. пришлось сражаться Даниилу Галицкому.

Летом 1240 г. Батый воевал южнорусские княжества (только 6 декабря после трехмесячной осады пал Киев), и в июле шведы высадились на Неве, а в августе-сентябре подоспели и немцы с ливонцами. К лакомому “русскому пирогу” подобрались в одночасье с двух сторон.

И когда крестоносцам силой не удалось покорить Северо- Восточную Русь, папа через своих посланников попытался у монголо-татар выпросить передачу Русской Церкви под свое управление, т.е. разделить поровну две сферы влияния на Руси: административную (материальную) оставить за монголами, а духовную передать католикам. Монгольские же правители оставили все как было, и более того, даже освободили Русскую православную церковь от любых поборов. Вот и получилось, что Александру Ярославичу пришлось выбирать из двух зол: или экспансия крестоносцев, ненавидевших и искоренявших православие, устанавливавших свой не только духовный, но и материальный диктат на завоеванной территории, или же подчинение монголо- татарам, ограничивавшим свои интересы только материальной сферой^[6].

Александр предпочел “дикую Азию” “цивилизованному Западу”: “отдать в рабство тело, но не исказить душу” (Г. Вернадский) (67).

Можно ли нам сейчас понять его: почему?

Можно, если мы попытаемся взглянуть на поставленный вопрос не “сквозь тусклое стекло”, а с христианских позиций, как смотрели на проблему православные русские, мировоззрение которых отразили древнерусские книжники.

В самом начале легшей в основу всех древнерусских летописей “Повести временных лет” (далее — ПВЛ) отмечается: “По потопе трие сынове Ноеви разделиша землю... Симъ же Хамъ и Афетъ, разделивше землю, жребьи метавше, не преступати никомуже въ жребий братень, и живяху кождо въ своей части” (68). Вот то первое правило правителям земель, которое дает им Святое Писание. Будучи благочестивым князем, Александр Ярославич ему неукоснительно следовал. Он — единственный из русских князей XIII в., который никогда, как заметил В.А. Кучкин, не принимал участия в межусобных войнах. И когда на его землю (которая ему, как князю, Богом дана в бережение) пришли завоеватели с Запада, то он обращается к Высшему Судье за помощью в отстаивании правды: “Боже хвальный, праведный, Боже великий, крепкий, Боже превечный, основавый небо и землю и положивы пределы языком (т.е. границы народам), повеле жити не преступающе в чюжую часть... Суди, Господи, обидящим мя и возбрани борющимся со мною, прими оружие и щитъ, стани в помощь мне”, ибо Бог — в правде (69). Для него завоеватели — шведы ли, немцы ли — отступники Божии, нарушившие Его заповедь. А потому Александр Ярославич и выступает против них, и по праву надеется на помощь себе Божью.

Но почему по-иному воспринято было им (да и вообще на Руси) нашествие монголо-татар? Почему князь сам, добровольно склонил голову под власть их? Для осознания поступка князя Александра Ярославича важно понять представления о власти, основывающиеся на Святом Писании. В “Послании к римлянам” апостол Павел говорит: “Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены. Посему противящийся власти противится Божию установлению... [13; 1-2].

Нашествие врагов православные русские расценивали как наказание Божье за прегрешения: “Наводит бо Бог по гневу своему иноплеменникы на землю и тако, скрушеным им, въспомянутся к Богу... Земли же согрешивши... казнит Anc... наведением поганых...” — замечает один из авторов ПВЛ под 1068 г. Но такою же оставалась оценка “казней Божиих” и в XIII в.: когда Батый подошел к Золотым воротам Владимира, князья говорили: “Си вся наведе на ны Бог грех ради наших” (70). О том же говорят и другие современники XIII в.: “За умножение беззаконий наших попусти Богъ поганыя... нас кажа (наказуя), да быхох (чтобы) встягнулися (воздержались) от злых дел. И сими казньми казнить нас Бог, нахоженьем поганых; се бо есть батог (бич) Его, да негли (чтобы) встягнувеся от пути своего злаго” (71).

Что можно противопоставить наказанию Господню? Ничего!

Ему нельзя противиться, но должно принимать со смирением, как Иов праведный. И покаянием в грехах своих, молитвой и милостыней молить о прощении, и праведным житием попытаться искупить прежние пригрешения и не делать новые. К тому и призывали древнерусские книжники. И княжескую власть на Руси воспринимали как данную Богом: “Яко же рече Исайя пророк: “Тако глаголеть Господь: “Князя азъ учиняю, священни бо суть, и азъ вожу я”, — замечает автор “Повестей о житии Александра Невского”. В его представлении и оценке “воистину бо без Божия повеления не бе княжение” Александра Ярославича! (72). Но если княжеская власть дана Богом, то как само собой разумеющееся, и княжеское служение — это мирское служение Богу. Не случайно, до XV в. основную часть русских святых из мирян составляли именно князья и княгини (73).

Княжеская власть подразумевалась и в словах апостола Павла, приводившихся выше. Но в середине XIII в. власть православных князей оказалась покоренной Богом монголо- татарскому хану Батыю. Здесь важно отметить, что монголо- татары, на основании “Откровения” Мефодия Патарского, были восприняты на Руси как некий библейский народ, загнанный царем Гедеоном за горы, но появившийся перед концом света, дабы “попленять вся землю от востока до Ефранта, и от Тигръ до Понетьскаго моря...” (74). Власть монголо-татарского хана была расценена православными русскими, как власть земного царя, которому Бог покорил Русскую землю. Это очевидно из слов князя Михаила Черниговского, сказанных им Батыю а Орде: “Тебе, цесарю (интересно, что здесь употреблен даже не царский, а императорский, т.е. высший, титул земного правителя), кланяюся понеже Богъ поручил ти есть царство света сего” (74). И позднее, в 1382 г. московский князь Дмитрий Иванович не решился выступить против царя Тохтамыша (т.е. против воли Божьей, установившей его царствование), хотя всего двумя годами ранее разбил на поле Куликовом не менее грозного противника — Мамая, но бывшего всего лишь темником!

Русские князья, если они были людьми православными на деле, должны были смириться и покориться Промыслу Божию — принять власть “земного царя” — хана. Думается, не случайно автор “Повестей о житии Александра Невского (а были они написаны если не самим митрополитом Кириллом, то не без его участия (75) ) приводит слова пророка Исайи: “Князь... съмерен, по образу Божию есть” (76), то есть указывает на Божий путь княжеского служения. “Христианский подвиг, — замечает Г.В. Вернадский, — не всегда есть мученичество внешнее, а иногда наоборот — внутреннее: не только брань видимая, но и “брань невидимая”, борьба с соблазнами душевными, подвиг самодисциплины и смирения. И этот подвиг может быть присущ не только частному лицу, но и властителю. (...) Подвиг власти может состоять в том, чтобы достойно отстаивать внешнюю независимость и величие сана — отстаивать даже до смерти. Но подвиг власти может состоять также и в том, чтобы, выполняя основные задачи сана — защищая “благочестие и люди своя”, — внутренне преодолевать, когда это нужно для исполнения основной задачи, земное тщеславие власти” (77).

Первым признал свою вассальную зависимость от хана Батыя отец Александра — великий князь владимирский Ярослав Всеволодович. Поездкой в Орду он проложил путь христианского смирения, и явил пример его, ценою собственной жизни, всем русским князьям, в том числе и сыновьям своим. Но они были разными. Андрей, сменив отца на Владимирском троне, вначале избрал путь борьбы и проиграл. Александр же понял вложенный в отцовский подвиг смирения христианский смысл, последовал ему, и в итоге выиграл.

Вспомнить здесь приходится и отцовский завет детям, оставленный еще Ярославом Мудрым: следующий путем отцовского завета следует Богу, противящийся заповедям отца противится Богу. Но как теперь править князю Александру Ярославичу в земле своей, получив из рук того же Батыя во владение великое княжество?

До монголо-татарского нашествия князья, по точному наблюдению Н. И. Костомарова, “были только правителями, а не владельцами, не государями”. Ханский ярлык усиливал власть князя, но и на него самого возлагал большую ответственность. По бытовавшему в то время монгольскому правилу, “за вину князя должна была расплачиваться вся земля” (78). Пример тому — Неврюева рать 1252 г., направленная Батыем против Андрея Ярославича. Когда князь Андрей с женой бежал в Швецию, ордынцы подвергли опустошению только принадлежавшие ему города в Переяславской и Суздальской землях.

И Дж. Феннел, и И.Н. Данилевский заметили одно малоприятное обстоятельство: подчиняясь хану, приходилось воевать со своим народом. Не поступал ли князь Александр против совести своей? Ведь в конце 50-х гг., когда Ордой проводилась перепись и обложение данью, народ восстал против монгольских “численников” и великому князю пришлось силой уже в самом начале подавить непокорность своих подданных. “Что не удалось Батыю, оказалось по плечу “защитнику русской земли”, — замечает Данилевский. — Вскоре “порядок” был наведен. Ярмо на шею русскому народу, благодаря героическим усилиям великого “освободителя” от крестоносного ига... князя Александра Ярославича, водружено” (с. 130).

Чем руководствовался князь, применяя силу к непокорным?

Примерами из жизни и Святого Писания. В отличии от многих других князей Александр Ярославич умел учиться у истории. Перед сражением на реке Калке в 1223 г. русские князья убили монгольских послов (79). По узаконенному обычаю монголов, это было тягчайшим преступлением. За ним и последовало жестокое наказание — мученическая смерть самих князей под деревянным настилом, на котором победители праздновали ратную победу (80). Да и случай с его братом, князем Андреем уже кое-чему научил его. Из двух зол опять приходилось выбирать меньшее. Лучше самому собирать дань и отправлять в Орду, чем терпеть постоянное присутствие завоевателей на своей земле. Они-то будут брать, что хотят и когда хотят...^[7]

Был у него пример и из библейской истории.

Богом был поставлен Давид царем Израиля. “И пошел царь и люди на Иерусалим против Иевусеев, жителей той страны; но они говорили Давиду: “ты не войдешь сюда; тебя отгонят слепые и хромые”... Но Давид взял крепость Сион: это — город Давидов. И сказал Давид в тот день: всякий убивая Иевусеев, пусть поражает копьем и хромых, и слепых, ненавидящих душу Давида... И преуспевал Давид и возвышался, и Господь Бог Саваоф был с ним” [2 Кн. Царств, 5; 6-10].

Не случайно и в “Повестях о житии Александра Невского” трижды упомянуто имя Давида (а четвертый раз — иносказательно — Песнотворец), т.е. автор умышленно проводит между ними параллель. А в случае с Веспасианом эта параллель (подавление восстания своего народа) получает и свое четкое обоснование.

Римский император Нерон послал Тита Флавия Веспасиана (9-79 гг.) подавить восстание в Палестине. За два года Веспасиан покорил всю страну, а когда в 69 г. его войска готовились к штурму Иерусалима, умер Нерон. Тогда легионеры провозглашают Веспасиана императором и он с сыном Титом (пленившем в 70 г. Иерусалим) с триумфом въезжают в Рим.

Древнерусские книжники постоянно проводили такого рода параллели между своими князьями и персонажи библейской истории. К примеру, киевский князь Владимир Святославич сравнивается в ПВЛ за женолюбство с Соломоном, в другом месте — с Измаилом, от которого Бог обещал произвести великий народ, подчеркивая смысловую параллель, что от Владимира Крестителя “пошли” “новые люди” — христиане. Его сын, Ярослав, хромавший на одну ногу — с охромевшим в борьбе с ангелом Иаковом и т.д. (82).

Это были отнюдь не случайные, а наделенные определенным историческим смыслом сопоставления деяний библейских героев с поступками древнерусских князей.

Библейские события и лица выступают прообразами последующих новозаветных событий и лиц, и несут в себе пророчества о них.

Соотнесенность русской истории, запечатленной в летописях, житиях и княжеских жизнеописаниях с библейской, отраженной в книгах “Бытие”, “Исход”, “Левит”, “Второзаконие”, “1 и 2 книгах Царств” Иова, “Притчах Соломоновых”, “Екклезиасте”, “Премудростях Соломона” и др., хорошо известных на Руси еще до полного перевода Библии (да плюс еще с “Иудейской войной” Иосифа Флавия), заключается в осмыслении исторического процесса. Это — произведения разного временного уровня, но единого временного потока.

История молодой православной Руси находится уже по эту сторону границы — Рождества Христова — в новозаветном периоде. Но если в ветхозаветной истории обнаруживаются прообразы новозаветной, стало быть они приложимы и к истории Руси, как части истории новозаветной. Так и появляются сравнения русских князей с библейскими персонажами уже новозаветного периода.

Древнерусские книжники как бы (или на самом деле) подводят читателей “преизлиха наполненных книжною мудростью”, т.е. знающих досконально Святое Писание, к простому выводу: нет ничего нового (в морально-этическом плане) в новой истории, чего прежде бы не было в библейском (иудейской). И как оценены деяния и поступки библейских персонажей, так будут оценены деяния и поступки древнерусских князей, потому что любое волеизъявление человека (выбор между добром и злом) могло h должно быть оценено через Святое Писание, ибо такая оценка уже дана ветхозаветным лицам и будет дана — на Страшном суде — новозаветным, о чем и свидетельствует “Откровение” Иоанна Богослова.

Возникает в этой связи вопрос, почему Александр Ярославич сравнивался с Веспасианом: только ли потому, что тот “побеждая, был непобедим”? Или все же подразумевался и другой, более глубокий и сокрытый смысл? Правильнее, как мне кажется, второе предположение. Чтобы подчеркнуть непобедимость Александра Невского можно было сравнить его, например, с Александром Македонским, пожалуй, в истории более известным, чем Веспасиан. Но Александр Ярославич сравнивается именно с Титом Флавием Веспасианом, “иже бе пленилъ всю землю Иудейскую” в 69 г. В этом сравнении легко угадывается прямая параллель с подавлением Александром Ярославичем новгородского восстания 1259 г.

Веспасиану подавление восстания в Иудее принесло славу в Риме. Александру укрощение новгородцев принесло славу в Орде. Оба воспользовались славой для укрепления своей власти, но каждый, разумеется, по-своему.

В приводившемся уже послании к римлянам апостол Павел говорит, что власти “надобно повиноваться не только из страха наказания, но и по совести”. “Для сего вы и подати платите, ибо они Божии служители, сим самым постоянно занятые. Итак, отдавайте всякому должное: кому подать, подать; кому оброк, оброк; кому страх, страх; кому честь, честь” [Гл. XIII, 5-7].

Благоверный князь Александр и следовал апостольской заповеди.

Ну, а на счет того, что он “потопил восстание” русских против ордынцев, так Бог ему судья (и дар чудотворений тому свидетельство), как и Николаю II, который не захотел сдержать февральские события 1917 г. “временно ценою пролития крови мирных граждан”, как предлагал ему председатель Госдумы М. В. Родзянко, оказавшийся впоследствии правым насчет того, что потом сдержать эти события оказалось невозможным, и сколько мирных граждан onchakn и в революцию, и Гражданскую, и в ходе репрессий? Несть им числа...

Запад (и “западники”) никогда не простят России, что она предпочла “дикий Восток” “культурному Западу”, а в итоге — сохранила свою самостоятельность, вместо того, чтобы раствориться на периферии католического мира и стать его буфером в столкновении с тем же Востоком (83). Заслуга Александра Невского заключается в том, что не иначе как Провидением Господним, он сумел распознать оба зла и из двух избрал меньшее. Его выбор во многом способствовал тому, что мы не стали “подобием”, а сберегли свою самобытность и высочайшую духовную культуру — Православие...

Завершая статью, И. Н. Данилевский заметил: “Кстати, Александр Невский — один из любимых героев моего детства”. Эта фраза находится в тесной связи с процитированным историком в начале статьи местом из 1-го послания апостола Павла к коринфянам: “Когда я был младенцем, то по-младенчески говорил, по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем, то оставил младенческое...”.

Позволю себе продолжить цитату: “Теперь мы видим как бы сквозь тусклое стекло, гадательно, тогда же лицем к лицу; теперь знаю я отчасти, а тогда познаю, подобно как я познан. А теперь пребывают сии три: вера, надежда, любовь; но любовь из них больше” [ I Кор., 13,12-13]. В том числе и к Отечеству, его истории и святыням.

Кстати, чем становлюсь я старше, тем больше почитаю своего небесного покровителя — святого благоверного князя Александра Невского.

^[1]Ссылки на обе работы даются прямо в тексте статьи с указанием страницы после цитаты.

^[2]Судя по всему, И.Н. Данилевский придерживается мнения о создании “Повестей о житии Александра Невского”, в научном обиходе ошибочно называемых “Житием Александра Невского”, в 80-е годы XIII в. по инициативе сына князя — Дмитрия и митрополита Кирилла. Это предположение, основанное на разысканиях Д.С. Лихачева и Ю.К. Бегунова, в обобщающем виде изложено В.И. Охотниковой в “Словаре книжников и книжности Древней Руси. XI — первая пол. XIV в.” (М., 1987.С.356-357). С этим мнением, однако, нельзя согласиться. Дело в том, что “Повести о житии Александра Невского”, объединенные уже со “Словом о погибели Русской земли”, были известны не позднее 1265 г. второму автору “Летописца Даниила Галицкого” (так называемой “Галицкой летописи”), который по смерти Даниила Романовича Галицкого в 1264 г. завершил его жизнеописание (1).

^[3] Первоначально великий князь Витовт действительно играл главную роль в “Великой войне” с Орденом, однако после Грюнвальдской битвы 1410 г. не поддержал Ягайло в окончательном разгроме крестоносцев. Это привело к очередным военным столкновениям литовцев с Орденом в 1414 и 1422 гг. (2). Кстати сказать, в Грюнвальдской битве в 1410 г. принимали участие и “русские полки: смоленский, полоцкий, витебский, киевский, пинский и другие”. И.Н. Данилевский почему-то не захотел вспомнить об этом, а надо бы, ибо исход сражения, начавшегося успешным наступлением рыцарей, всецело зависел от “отчаянного мужества русских смоленских полков, выдержавших натиск немцев” (3).

^[4] Мнение отнюдь не новое. Современный западногерманский ученый Э. Хеш недавно заметил: “Еще в национал-социалистические времена средневековые походы в восточные земли были склонны связывать преимущественно с “немецкой миссией” в крае, лишенном культуры” (7).

^[5] Но не было этого “крестоносного ига” именно благодаря заслугам Александра Ярославича и его потомков, о том-то и речь! Тем же литовцам, которым так симпатизирует И.Н.Данилевский, пришлось бороться против крестоносцев еще не одно столетие, несмотря на значительные победы.

^[6] В отличие от крестоносцев, монголо-татары не оседали на русских землях. Они направляли свои рати на Северо- Восточную Русь периодически: в 1252 г. (Суздаль, Переяславль); в 1281 г. (Владимир, Ростов, Суздаль, Тверь и др.); в 1293 г. (Владимир, Москва, Переяславль, Суздаль и др.); в 1307 г. (Рязань?, Москва?); в 1315 г. (Ростов, Торжок); в 1317 г. (Тверское княжество); в 1318 г. (Кострома, Ростов); в 1322 г. (Ярославль); в 1327 г. (Тверь и Рязань?); в 1358, 1365, 1373 гг. (Рязань); в 1375, 1377, 1378 гг. (Нижегородское княжество); в 1382 г. (Москва и др.); в 1388 г. (Рязань); в 1391 г. (Вятка); в 1399 г. (Нижний Новгород); в 1408 г. (города вокруг Москвы); в 1410 (Владимир); в 1415 г. (Елец); в 1429 г. (Кострома и др.); в 1439 г. (окрестности Москвы); в 1443 г. (Рязань) и т.д. (66). Обращает на себя внимание то обстоятельство, что опустошению подвергалась не вся Русская земля, а отдельные города и княжества. Больше других доставалось Твери, Рязани и Москве. Были периоды в десять и более лет (во времена Александра Ярославича и его сыновей даже в 29 лет!), когда набегов на Северо- Восточную Русь и вовсе не было.

^[7] В этой связи интересно отметить, что такая политика князей действительно дала желаемый результат. “Уже в начале 60-х годов сократилось количество ханских наместников (баскаков), призванных присматривать за порядком на Руси, а к началу XIV в. в основных центрах Северо-Восточной Руси, впоследствии ставшей ядром Русского государства, институт баскачества был ликвидирован вовсе” (81).