Журнальный зал | Континент, 2002 N114 | Василий ШУЛЬГИН - 1921 год.
Rambler's Top100
rax.ru
ЖУРНАЛЬНЫЙ ЗАЛЭлектронная библиотека современных литературных журналов России

РЖ
Специальный проект: «Журнальный зал» в «Русском Журнале»
 Последнее обновление: 09.10.2003 / 15:15 Обратная связь: zhz@russ.ru 




Новые поступления Журналы Авторы Обозрения О проекте




Опубликовано в журнале:
«Континент» 2002, №114
ФАКТЫ, СВИДЕТЕЛЬСТВА, ДОКУМЕНТЫ


1921 год
версия для печати (12500)
« »

От редакции:

В этом номере мы начинаем печатать цикл очерков В.Шульгина “1921 год”. Он достаточно велик по своему объему, и это исключает для нас возможность полностью опубликовать его в одном номере журнала. С другой стороны, очерки, на наш взгляд, настолько интересны, что досадно было бы предлагать их вниманию нашего читателя в урезанном виде. Поэтому мы решили сделать в данном случае исключение из нашего обычного правила — не печатать материалов с продолжением. Разбив цикл на три более или менее равные части и публикуя в этом номере первую из них, две остальные мы предполагаем напечатать в будущем году — в 115 и 116 номерах (соответственно — в 1-ом и 2-ом за 2003 г.).

 

От публикатора:

На протяжении всей своей жизни Василий Витальевич Шульгин (1878-1976) писательство совмещал с политической, партийной деятельностью и остался в русской культуре прежде всего политиком.

Зигзаги его партийной карьеры достаточно круты — и совпадают с вехами в истории страны.

Лидер фракции русских националистов в Государственной Думе (с 1907), он расколол фракцию и ушел в Прогрессивный блок вместе с видным кадетом П.Н. Милюковым (1916). Принимал отречение Николая II (1917), уступил эсеру А.Ф. Керенскому пост во Временном правительстве. Был одним из организаторов Добровольческой Армии (1918), эмигрировал, ездил в СССР (1925-1926), как оказалось, под надзором ГПУ. Арестованный в 1944 г. в Югославии, с 1947-го по 1956-й был заключенным Владимирской тюрьмы, а в 1961 г. — гостем XXII съезда КПСС… Многие их этих “этапов” и “зигзагов” Шульгин описал в своих книгах: “1920”, “Годы”, “Дни”, “Три столицы”…

Цикл очерков “1921 год”, никогда ранее в России не публиковавшийся (он печатался в эмигрантской “Русской газете” с декабря 1923 по май 1924), также связан с определенной вехой и в жизни Шульгина, и в истории России — России Зарубежной, т.е. эмигрантской.

…Вместе с 120 тысячами человек, остатками Русской Армии П.Н. Врангеля, Шульгин эвакуировался из Крыма в Константинополь в ноябре 1920 г. 24 декабря он выехал на п-ов Галлиполи, где был размещен 1-й Армейский корпус ген. А.П. Кутепова, и вернулся в Константинополь в начале 1921 г. С этого и начинаются его очерки, заканчивающиеся июнем того же года. Все это время Шульгин готовился к участию в вооруженном десанте в Советскую Россию.

Врангелевские круги интересовало положение на Юге России, где в связи с Кронштадтским восстанием также могли начаться волнения. Был у Шульгина и личный интерес: его волновала судьба среднего сына, оставшегося на родине. Однако в сентябре !921 года в Севастополе, Одессе и Киеве побывал не Шульгин, а журналист Вл. Лазаревский, описавший свою поездку в очерках “На том берегу”. Вот эти-то очерки, вместе с очерками самого В.В. Шульгина: “На Босфоре”, “Inter partes” (о неудаче его высадки на берег) и частью очерков некоей М.Д. (вероятно, М.Д. Седельниковой) “По Черному морю” — и должны были составить книгу “1921 год”. Шульгин писал о готовящемся издании: “1921 год” есть попытка записать кусочки жизни на “обоих берегах”. А эта цель могла быть достигнута, в данном случае, только совместными усилиями” (ГАРФ. Ф. 5974. Оп. 3. Ед.хр. 9. Л.1).

И хотя опубликована была, под названием “1921 год”, только часть книги Шульгина “На Босфоре” (она и печатается ниже), внимательный читатель увидит в тексте и указания на подготовку к поездке и ее, так сказать, “идейно-художественное” обоснование. Очерки кончаются описанием Черного моря, по которому через несколько месяцев отправится белый десант… Кроме того, на всем их протяжении обсуждаются с разных сторон, с разными доказательствами (в том числе и от противного) идеи активной антибольшевистской борьбы и поддержки ген П.Н. Врангеля. Глава “Из дневника моей соседки” в рукописи называлась “Галлиполийцы и пероты” (от Pera, главной улицы Константинополя). Шульгин прославлял офицеров, оставшихся в армии, его называли даже “монархистом-бонапартистом”. Он считал П.Н. Врангеля последним законным правителем России и вел кампанию в его поддержку на страницах многих изданий: константинопольских “Зарниц”, софийской “Руси”, парижской “Русской газеты” (хотя здесь его позиция несколько расходилась с мнением редакции). Сам он прямо писал о публицистичности своих очерков: “Сначала там идет больше, так сказать, легкого чтения, а потом немножко тяжеловесной артиллерии (переписка друзей). Эти вещи усвояются совместно” (ГАРФ. Ф. 5974. Оп. 1. Ед. хр. 76. Л.1). Одним словом, Шульгин выступал в амплуа страстного пропагандиста, практически партийного публициста; профессионального журналиста, через художественные образы проводящего свою политическую линию.

Ведя явную проврангелевскую агитацию, Шульгин в своих очерках касался всех событий 1921 г., так или иначе связанных с судьбой Русской Армии и уже упоминавшегося Кронштадтского мятежа (март 1921), который эсеры, возглавляемые в эмиграции А.Ф. Керенским, считали своим достижением. И политики былых “союзников” по Первой мировой войне, войска которых оккупировали Константинополь после поражения Османской империи. Французское правительство, первоначально оказывавшие материальную поддержку Врангелевской армии (за что, впрочем, реквизировало все корабли и имущество, вывезенное из России), с весны 1921 г. всячески стремилось расформировать армию. Европа всерьез боялась того, что врангелевцы, соединившись с турецкой армией Кемаля Ататюрка, захватят Константинополь.

Описывает Шульгин и положение дел в самой русской эмиграции. П.Н.Милюков в докладе “Что делать после Крымской катастрофы” (дек. 1920 г.) выдвинул так называемую “новую тактику”: левые кадеты отказывались поддерживать правительство П.Н. Врангеля и провозгласили курс на сближение с правыми эсерами. Январское “Совещание” 1921 г. организационно оформило это сближение, а милюковская газета “Последние новости” (1920-1940) всячески проводило идеи “новой тактики” в жизнь… П.Н. Врангель же выдвинул идею своего правительства, организовав так называемый “Русский Совет” (апр. 1921), в который вошли и военные и штатские лица (в том числе и Шульгин)…

То есть “1921 год”, как и предыдущие произведения Шульгина, — летопись важнейших политических событий, которым писатель был свидетель. Но не только политических. Все происходящие события (за исключением открытия “Русского Совета”) описываются опосредованно, через восприятие рядовых беженцев, их разговоры, настроения, размышления. Беженская жизнь русского Константинополя — основной предмет изображения Шульгина. И — не побоимся этого слова — действительно блестящего изображения.

Центральная улица европейской части города, легендарная Пера, заканчивающаяся Галатой, его торговой частью… Непрерывный поток автомобилей, яркие витрины магазинов, толпы народа… Турки, греки, французы — и среди них русские беженцы, которых, как утверждает Шульгин, можно узнать сразу… Они обивают пороги посольства, выпускают газеты, работают в кафе, ресторанах и барах, служат шоферами, чистильщиками сапог, продают книги и открытки… Все это точно, подробно, с драгоценными деталями описывает Шульгин. И рестораны, и мансарды, и двор посольства, и съемные квартиры, и лестницы…

За инициалами, краткими именами скрываются реальные люди, описываются реальные судьбы. Так, Н. Н. Ч. — публицист Н.Н. Чебышев, издававший проврангелевскую “Великую Россию” в Севастополе, глава “Бюро русской печати” и соиздатель еженедельника “Зарницы” в Константинополе. “Моя соседка” — очевидно, Мария Дмитриевна Седельникова, дочь генерала и будущая жена Шульгина. Многолетним парижским адресатом Шульгина был бывший русский посол В.А. Маклаков, с 1917 г. живущий во Франции. Не эта ли переписка послужила основой для главы “Из переписки друзей”? “1921 год” — настоящее свидетельство современника, исторический документ, “мемуар”, по словам самого Шульгина. Вроде воспоминаний и рассказов о русском Константинополе, оставленных А.Т. Аверченко, И.Д. Сургучевым, А.Н. Вертинским, Дон-Аминадо, Н.Н. Чебышевым, П.Д. Долгоруковым, Н.В. Савичем…

Но Шульгин выходит за рамки мемуаров. И город, и люди под его пером — оживают. Замученные, растерянные, опустошенные войной беженцы, страшные бедствия, выпавшие на их долю… Их отчаяние, готовность покориться — и, напротив, мужество, чувство товарищества, умение противостоять истории. Истории вообще. Судьбе вообще. Это книга о человеке в истории, смятом историей и противостоящем истории. Это книга о страдании — вообще.

…Да, русские люди, на константинопольской мансарде, в начале 1921 года… Без отечества, без денег, без сил… Пьют, поют, плачут, надеются… Но почему так знакомы их интонации, почему так понятны их чувства, так отчетливо слышны голоса…

Шульгин был и политиком, и мемуаристом, и писателем. Но не пора ли переставить определения? Писателем он был прежде всего. И прекрасным писателем. “1921 год”, ныне возвращающийся к отечественному читателю, — еще одно тому подтверждение.

Е. А. Осьминина

Василий ШУЛЬГИН

 

1921 год

Глава первая. “Что делать?”

Вступление

Это было “между Европой и Азией”, это было почти в Евразии, проще сказать, — это было на Босфоре...

Всю эту ночь, т.е. ночь на 1 января 1921 года, сирены в сплошном тумане ревели славу “русскому” Новому Году. Теперь туман смылся, взошло солнце, и было очень красиво. Кто видел Константинополь — тот это знает...

* * *

Вчера мы пришли из Галлиполи. Пассажиров всех национальностей сейчас же спустили на берег. Русских нет, ибо для русских — особый закон... Что же, это естественно. Ведь мы, — действительно особый народ: без отечества, без подданства, без власти, — которая могла бы за нас отвечать или за нас заступиться. Собственно говоря, мы — “вне закона”.

* * *

Кроме — законов природы. Закон же природы таков, что это великолепное зрелище — между Европой и Азией — действует на нас, русских, ничуть не меньше, чем на французов и англичан, которые присвоили себе этот пролив... А может быть, и больше...

“Проливы”...

“Как много в этом слове для сердца русского слилось”.

* * *

Как, в сущности, это все мало продумано! На что нам эти проливы? Что бы мы с ними делали? И как бы мы их “удержали”?

Пришлось бы занять Константинополь, то есть навязать себе вражду со всем мусульманским миром. К чему? В России двадцать миллионов мусульман, мы с ними очень хорошо уживались... Так нужно поссориться?

Надо идти назад. “Турция для турок” — вот заповедь для будущей русской политики.

* * *

“Крест на Ай-Софию!..”

Вот она, Ай-София... красивая пирамидообразная громада, — тяжелая среди ажурного стремления минаретов...

На ней нет креста...

Но ведь крест нельзя водружать мечом. Христианство не ислам.

* * *

Не будучи философом, философствуешь, когда “мысль парит” над этим городом. Вспоминается: “по делам их узнаете их”...

* * *

Вот — “дела”.

Когда сто тысяч русских упало на Константинополь... жалкие, голодные, больные, с бледными женщинами и умирающими детьми...

Кто оказался больше христианами по отношению к ним? Христианская ли Пера и Галата, одуревшая от фокстрота, или этот исламийский Стамбул, сгрудившийся около древней Ай-Софии?

* * *

“По делам их узнаете их”... Увенчанный полумесяцем Стамбул на заре XX столетия, может быть, ближе к Христу, чем оскверняющая крест Пера и Галата...

* * *

Эти бессвязные мысли бежали. На азиатском берегу, высоко на горе, было очень большое здание — желтое, но казавшееся красным от солнца. Я насчитал несколько сотен окон, у меня зарябило в глазах и стало тошнить...

Это от голода. Мы не ели уже двое суток. И совершенно неизвестно, сколько еще времени французы будут заставлять нас любоваться красотами Constant... натощак...

Что делать?

* * *

Что делать?.. Этот вопрос висит над этим необъятным городом. Что делать с ним, с Константинополем?..

О Константинополе, впрочем, можно было бы и не думать: пока он вне нашей компетенции.

Но я знаю, что об этом все же думают некоторые русские и довольно оригинально: они мечтают, чтобы его “взял” Врангель и “отдал” Кемалю.

* * *

Но не в этом дело. Не нам заниматься теперь такими вопросами.

Что делать нам самим, русским, этой мятущейся стихии, словно снегом запорошившей берега Босфора. Этот вопрос висит над каждым из нас и над всеми вместе.

Тревогой и страданием вычерчены эти слова там, на голубом небе:

— Что делать?

* * *

Те, что там, в Галлиполи, или на Лемносе, или в Четалджи, — словом, “в армии” — те знают.

Они лишили себя свободы и тем освободились... Освободились от забот.

У них один долг и одна обязанность — повиноваться...

Они избрали благой путь: они веруют.

Они верят, что единая воля и единый разум лучше выберут путь, чем беспорядочные усилия разрозненной массы... Они верят, что этот путь, намеченный их Главнокомандующим, они, армия, проложат своим тяжелым весом, потому что все вместе — они сила, они — масса, они — глыба...

Им трудно, но им беззаботно. Все заботы о будущем переложены на маленькую яхту, которая приютилась вот там, где-то за поворотом Босфора.

Выдержит ли “Лукулл” этот груз?..

* * *

Но остальные?.. Не галлиполийцы, не лемносцы, не армия — словом, все те, кто не захотели или не могут быть в рядах.

Над ними неотступным вопросом висит “что делать?” Над каждой русской снежинкой, мятущейся по Константинополю, вьется неотступным москитом этот жалящий вопрос...

* * *

Я знаю, что делать! По крайней мере, что делать — мне, в данную минуту!

Кругом парохода снуют “кордаши”, босфорские лодочники. Один болтает у трапа. Надо воспользоваться этим... Довольно в самом деле, “попили французы нашей кровушки”... Сбегу на берег!

* * *

Сбежал... на сегодня вопрос, что делать, разрешен: надо найти себе ночлег и приют в этой огромной абракадабре, которая называется Константинополем, другими словами, надо прибиться к какому-нибудь из друзей...

Уходящие

“Я живу в посольстве”. Это пишется гордо, но выговаривается несколько иначе. Точнее — я живу у бывшего члена Государственной Думы Н. И. Антонова, который в свою очередь живет у генерала Мельгунова, а генерал Мельгунов живет у генерала Половцова, а генерал Половцов, собственно говоря, живет в посольстве, получив разрешение от посла А. А. Нератова... Но теперь это так принято — “дедка за репку, бабка за дедку”...

Итак, послы и посольства существуют... нет только державы, от которой они посольствуют...

* * *

Спал я очень хорошо. Без простыни и подушки, но теперь это тоже в высшей степени принято.

У меня, слава Богу, никаких вещей нет. И это тоже “очень прилично”... Неприлично иметь что-нибудь.

* * *

Утром я был еще в постели. Генерал Мельгунов уже встал и брился, а Николай Иванович одевался, когда пришел А. С.

Он уселся на диване, в пальто, держа тросточку в руках, и завязался один из тех разговоров, которые сейчас ведутся.

Он: Я глубоко уважаю барона Врангеля! Но послушай! Его антураж! Это что-то невозможное! Эти люди! Я не знаю! Может быть, я ничего не понимаю... Но это они погубили, они! Когда вы делали “правыми руками левую политику”...

Я: Отчего ты говоришь “вы”, а не “мы”?

Он: Потому что я в этом никакого участия не принимал! Извини, пожалуйста!..

Я: Но ведь и я тоже. И все-таки я думаю, что надо говорить “мы”.

Он: Это почему?

Я: Потому что все качества, которые были причиной... они наши общие... И если бы ты и я принимали участие... то, может быть, было бы только хуже.

Он: Ты так думаешь?

Я: Я так думаю... И очень давно так думаю... Потому что... Потому что все мы очень хорошие люди, очень милые, очень деликатные, очень воспитанные, но властвовать мы не можем... Старый режим пал не почему иному, как потому, что мы уже не могли быть властителями! Конечно! Разве ты не замечал, разве ты не видел?.. Вот, например, в прошлый раз, когда мы собрались как-то... ну, комитет какой-то...

Он: Неудачно! Это верно! Это не то!.. да, ты прав! Это не то!

Я: Это не то, потому что мы не те... Не те, что надо...

Он: Ну, допустим! Допустим, ты прав! Какая же причина?

Я: Причина простая: греческое слово “abulia”... Это значит — отсутствие воли... атрофировалась воля. Что такое знаменитая русская застенчивость? Это и есть отсутствие воли... Волевой человек не может быть застенчивым. Волевой человек постоянно принимает решения... Постоянно... В каждую данную минуту... сказать слово... вмешаться... потребовать... настоять на своем... А застенчивый — жмется под стенку...

Он: Что же мы, трусы, по-твоему?

Я: Ничего подобного! Наоборот! Застенчивость очень легко совмещается с героизмом. Я много видел таких, которые были удивительны под пулеметами и крайне робкими в обращении с людьми... Много таких русских, которые герои в смертном бою, а в обыкновенной жизни — подстеночники...

Николай Иванович: Это верно. Это правильное наблюдение. По-видимому, надо признать, что ежедневное, ежеминутное напряжение воли — это нечто иное, чем вспышки, порыв. Порыв — это даже отрицание воли. Порыв нужен тому, у кого нет воли...

Я: Государь наш был болен тем же. Он умер героически.

Он: Несомненно! Еще бы!

Я: Он был непреклонен в основном, там, где требовался героизм. В Его решении не покориться немцам. И это Он запечатлел героической смертью. Но в обыденной жизни... Разве все не знают, что Он никогда никому не сказал неприятности в глаза... Он был застенчив. Он не мог раскричаться, рассердиться, заставить дрожать перед собой. Он был застенчив на троне. Это его и погубило. А с ним и нас... И мы такие же, как наш Государь. Умирать? Сколько угодно! Но без всякой церемонии убрать от государственного дела такого-то, не обращая внимания на то, что он “наш милейший и симпатичнейший”, — на это мы не способны. Властители — иные. Они ступают по людям... Они побеждают. А мы? Мы умираем...

* * *

А. С. задумался на минутку. Потом:

— Ты знаешь, бедный Николай Николаевич...

— Что?

— Застрелился...

— Как? Отчего?

— Перспектива нищеты... ничего в виду... он уже давно был в меланхолии. Не выдержал бедняга...

* * *

Не выдержал бедный Николай Николаевич...

Ах, ведь он был символом...

Обломок прошлого... безусловно, порядочный человек — традиционно порядочный, “от старого” порядочный... Не способный к измене ни в каком виде... Добрый, страшно добрый... Человек, абсолютно лишенный честолюбия, тщеславия. Всегда готовый броситься на помощь ближнему или общему делу... Живо чувствовавший свою связь с государством, Россией, и какой-то свой долг перед нею... К тому же человек самобичующийся, вечно твердивший “я дрянь, я дрянь — ну, конечно!”... Это все потому, что какой-то остаток жизнерадостности иногда пробивался в нем...

Но никчемный был человек, дорогой Николай Николаевич, и путаник... Виртуозный путаник... При это он обладал “охотой к перемене мест”.

Он вечно носился. Во время Великой войны он был уполномоченным Красного Креста. И вот он бешено вечно мчался по фронту, и ему, очевидно, казалось, что он делает дело... Не успев куда-нибудь приехать, он уже спешил в другое место... При этом даже то время, которое можно было урвать у него, проходило во всяких “переулочных” разговорах, а на главную улицу, на проспект, никак его нельзя было вывести...

За пять минут до отъезда начинались решаться дела, за которыми он собственно приехал. Разумеется, в диком сумбуре... Тут же писались какие-то документы, принималась отчетность, давались деньги... Последние самые важные указания давались уже сидя в автомобиле. Вдруг вспоминалось главное... Тут же на коленях раскрывались чемоданы, доставались печати, бланки...

Все это было если не хорошо, то, во всяком случае, кое-как шло, пока было свое состояние и свои автомобили... Недочеты покрывались из своего кармана, а за забытым делом мчалось вторично, за двести-триста верст, по бешеным дорогам, благо своя машина.

Но когда все это кончилось, революция поставила вопрос “сурово”, — не выдержал Николай Николаевич... Он мог только метаться во все стороны, этим метаньем и хлопотаньем обманывая себя, что он делает дело. Но делать настоящего дела он не мог...

И вот кончил...

Он был символом этих милых, идеальных людей, выросших на старой хорошей еще тургеневской закваске, которые живо чувствовали свой какой-то долг перед Россией, но ничем не могли ей помочь, ибо были великими... “путаниками”...

Мир вам, милые “путаники”...

Вечная память...

Вечная, вечная память, ибо из вашей среды, из вашей глины, вылепились Пушкины, Тургеневы и Толстые, которые не умирают, ибо создали “жизнь бесконечную”.

* * *

Во всяком случае, Николай Николаевич ответил на вопрос “что делать”... Он ушел.

Но мы, остающиеся, какой ответ дадим мы?..

Grand’rue de pera

На вопрос “что делать” очень хорошо отвечает Grand’rue de Рera...

Если пройтись по этой улице, можно приблизительно узнать, что уже делают некоторые русские в Константинополе.

Первое и, кажется, главное занятие — это ходить по улицам. Ведь русские вечно чего-нибудь или кого-нибудь ищут... Ищут пропавших жен и мужей, исчезнувших детей, сгинувших родных; ищут друзей или однополчан; ищут приятелей, которые могли бы занять денег; ищут занятий или должности; ищут, где можно подешевле или бесплатно пообедать; ищут пристанища, квартиры; ищут завести знакомства; ищут, где выдают пособия, костюм или вообще что-нибудь выдают; ищут, где “загнать” это что-нибудь выданное; ищут что-нибудь “вообще”, сами не зная чего, — счастливого случая; ищут, чем бы обмануть голод, и, наконец, бесконечно ищут страну, которая согласилась бы дать “визу”...

Русских так много, что иногда кажется, что их больше всех... Конечно, это обман — просто они очень заметны... Конечно, их выделяет прежде всего внешность: несчастная военная форма, говорящая без слов о симфонии походов, или же “штатский” костюм, поющий “песнь торжествующей эвакуации”... Но и те, кому удалось раздобыться чем-нибудь более приличным, сохраняют свой особый отпечаток, по которому вы сразу узнаете русских.

Здесь в моде среди русских какое-то очень легкое пальто зеленого цвета, такое легкое, что его с первого взгляда можно принять за шелк, но со второго определяется, что на шелк совсем не похоже... Эти пальто с поясами одинаково носят мужчины и дамы, причем у молоденьких женщин это выходит довольно “тонно”... К этому обязательно должен быть шарф, обязательно полосатый, обязательно синий с белым или черный с белым... Шарф “изящно” обкручивается вокруг шеи, причем один конец запускается за пояс, спереди, а другой забрасывается “грациозно-уверенным” жестом за спину. На голове (“головке”) какая-нибудь маленькая шапочка, чаще вязаный шелковый колпачок, именуемый здесь “чулком”, иногда повязка из платочка... Зеленое пальто, полосатый шарф и “чулочек” — эта форма, которую создали себе русские беженки и которая избавляет их от многих затруднений: сразу видно — русская, для которой, значит, законы не писаны... В таком виде они беспрестанно мелькают среди толкотни на Пера, а эта улица своей стремительной гущей порой доходит до интенсивности скетин-ринга на Марсовом Поле в Петербурге в воскресный день... И их почти так же легко узнать среди всей остальной толпы, как бродящих гаремными стайками женственных турчанок. Турчанки являют непривычному глазу диковинную смесь монашествующего шелка с ажурными чулочками... Эти последние весьма определенно кокетничают из-под модных коротких юбок. Это, пожалуй, естественно, раз лиц им не позволяют открывать...

Я, впрочем, не позволил бы себе коснуться этого предмета, если бы это не играло такой роли в Константинополе в 1921 году, — я хочу сказать не о чулках, а о ногах...

Бог его знает — по какой причине, но некоторые национальности на Балканах (не турчанки) не могут похвастать красивыми ногами, очень они уже серьезной комплекции, точно “ножки рояля”... Существует даже ученая теория, что это... “наследие веков”; да, последствие тяжелого физического труда — ношения тяжестей. Может быть... факт тот, что русских узнают сразу, если не по лицу, то по ногам... И Бог мой, как они этим гордятся!.. Так гордятся, что даже это стыдно. Ибо следовало бы помнить, что, кроме Балкан, существуют и другие страны. И что великой нации надо равняться по внутренним апартаментам цивилизованного мира.

* * *

По существу же, когда русские беженки толкаются по улицам Константинополя — это зрелище довольно жуткое...

Прежде всего, вы чувствуете, что они, русские, какой-то другой породы, чем все остальные. Сами про себя они думают, что они более “утонченны”, но еще правильнее было бы сказать, что более изнеженны... У них тонкие, слабые кости и безмускульное тело... “Культурная жизнь”, т.е. отсутствие физической работы, наследственно ослабило их костяк (это и есть “утонченность”), но спорт, могучий помощник действительно цивилизованного человека, не дал им “благоприобретенных” мускулов. Цивилизация их коснулась только одним крылом. Они научились играть на роялях, знают языки, как ни одна нация в мире, читала каждая русская столько, сколько не прочли все константинопольские дамы вместе взятые. Все они курят, иные много пьют, некоторые кокаинизируются, другие занимаются флиртом, и в таких видах и формах, какие не снились старым культурным расам, флирт изобретшим... словом, в некоторых отношениях они, пожалуй, опередили все нации на, так сказать, “эстетно-любовном” поприще... Но ведь все это одно крыло культуры... Крыло, между прочим, разрушающее физическое здоровье, крыло, изнеживающее и атрофирующее наше тело, разбивающее нервную систему. Другое же крыло цивилизации, ее сторона целительная, оздоровливающая — спорт с его лучистой любовницей-природой, умеренный, правильный образ жизни, гигиена физическая и моральная — русской жизни почти не коснулось. Русские женщины этой стороны культуры не знали... Вот почему-то и жутко, когда они ходят тут по улицам, где их толкают, (а ведь они привыкли, что им уступают дорогу), жутко, потому что они не понимают этой толпы, а толпа — их... Они идут, хрупкие, слабые, неумелые, но презирают в душе эту толпу, презирают, потому что чувствуют у себя за плечами крылья... Они презирают этих тератеристых людей, для которых мало доступны “любовь, и песни, и цветы”... И не замечают, что толпа этих земных людей смеется над ними, ибо прекрасно видит, что у “русских чаек” только одно крыло за спиной, а вместо другого крыла смешной маленький зародыш... Смеется, ибо прекрасно знает своим “мещанским” чутьем, что для того, чтобы лететь, нужно два крыла, и что пока этого второго крыла у русских не выросло, должны они вариться в “евразийской” каше полувосточного варварства... И нечего так важничать, что они знают Бетховена и читали Ницше. Этого недостаточно, чтобы владеть “проливами”. Для этого надо иметь, кроме всего прочего, сильное здоровое тело и крепкие нервы... И нечего так гордится маленькими ножками, а надо больше стыдиться своих сутуловатых от слабости спин, безмускульных икр, бессильных рук и, прежде всего, стыдиться своих отцов и дедов, которые были вечно заняты “оздоровлением всего мира”, а собственного здоровья и здоровья своего знакомства уберечь не смогли... А затем и больше всего надо стыдиться своих детей, если они физически так слабы, что древние римляне сбросили бы их с Тарпейской скалы. Ибо наступили суровые времена, более суровые, чем времена “борьбы патрициев с плебеями”...

Вот что говорит тератеристая толпа Перы, если расшифровать ее “перистый” язык...

* * *

Впрочем, я вовсе не это хотел сказать. Трагедия для меня — мужские русские лица.

Мужские русские лица, на мой взгляд, отличались от мужских лиц больших наций Европы своим, как это сказать, расхлябанным выражением... Это “несобранные” лица. Мускулы лица у нас всегда как-то распущены, в то время как в истинно европейских лицах мускулы подтянуты. Это выражение происходит от постоянного напряжения воли. Человек, постоянно делающий волевые усилия, постоянно “собирает” свое лицо — так, как под мундштуком “собирается” лошадь... Маска “собранного лица” — признак долговременных усилий воли.

И вот я вглядываюсь в русские лица, силясь понять, что с ними сделали бедствия гражданской войны. Есть ли теперь на них, столько перенесших, “печать воли”?

Увы...

Горько мне это сказать. Печать я вижу... Но только...

Как это сказать? Чтобы это было не так жестоко...

На многих лицах видна “печать страдания”... Но насчет “воли” — увы...

Правда, есть лица, которые “собрались”... Но “как” собрались?

Жутко собрались... Не так, как собирается цивилизованная лошадь под мундштуком — орудием культуры... А так, как тот степной конь, той страшной ночью, когда перевалил дикий горный хребет человек “Страшной мести”...

Вы помните Гоголя?

Вдруг “собрался” конь... повернул голову к всаднику... посмотрел ему в глаза... и засмеялся...

Вот этой оскаленной дико-конской улыбкой смеются теперь некоторые русские...

О, у этих лица — “собранные”!..

* * *

И только иногда в глаза бросится благородное лицо, на котором мучения походов и эвакуаций провели не борозды отталкивающей злобы, а выгравировали красивый рисунок воли...

Это лица истинных патрициев... И хотя бы они были сейчас последними, они будут первыми...

* * *

Бросим эти высокие и тяжелые материи... Пойдем по Grand’rue de Рera и будем читать вывески... Нет, не пугайтесь: только русские...

Начнем от “Тоннеля”... Тоннель — это Альфа... Сюда окончательно офокстротившаяся Галата (она там внизу) ежеминутно при помощи подъемного трамвая выбрасывает сотни людей, спешащих в Пера... Прежде чем идти дальше, купите газету у этих молоденьких женщин — это русские... Какую газету? Она сама вам даст...

— Вам “Общее Дело”?..

— Да... но как вы знаете?..

— О, это видно!.. По лицу!..

Ну, вот видите... Она прекрасно знает, что мы читаем только Бурцева, а милюковские “Последние Новости” в руки не берем, что, между прочим, напрасно, ибо надо знать, какую очередную гадость про Врангеля и Армию он написал.

Так и есть! Ну, ладно — сочтемся когда-нибудь.... Вы любопытствуете, какие вообще русские газеты существуют... Вы будете наказаны, потому что я сейчас заставлю вас прочесть одну справку, которую прислал мне один писатель, известный писатель, который был, ну, я не знаю чем, ну, словом, — “социалистом”, а теперь стал монархистом и... Впрочем, вы сами увидите — читайте...

“Вот что и кем издается теперь в важнейших центрах Европы, представляя замученную, окровавленную Россию.

В Праге “Воля России” — Минор и Ко.

В Праге “Правда” — Гиклстон и Ко.

В Берлине “Голос России” — Шклявер.

В Берлине “Время” — Брейтман.

В Берлине “Руль” — Гессен и Ко.

В Берлине “Известия” — Конн.

В Берлине “Родина” — Бухгейм.

В Берлине “Отклики” — Звездич (еврей).

В Риме “Трудовая Россия” — Штейбер.

В Париже “Последние Новости” — Гольдштейн.

В Париже “Свободные Мысли” — Василевский (еврей).

В Париже “Еврейская Трибуна”.

Вот представители русской национальной идеи заграницей: Шклявер, Брейтман, Гольдштейн, Бухгейм, ни одного чисто русского имени. А если оно кое-где в составе редакции и встречается, как, например, в “Руле”, то кадет П. И. Новгородцев стыдливо прячется где-то, а у руля русского корабля садится все-таки еврей — Гессен. Томящаяся вдали от Родины русская эмиграция — это по преимуществу национальная и государственная часть русского культурного общества, а обслуживают ее преимущественно евреи и социалисты. Евреи и социалисты имеют преимущественное право быть представителями погубленной интернационалом России...

Неужели же это недостаточно красноречиво, русские люди?”

Вы хотите знать, что я об этом думаю... Вот что... Всему “приходит час определенный”... Мне кажется, он, этот прозревший писатель, опаздывает на много лет. В 1905 году все политическое еврейство было едино в своей ненависти к исторической России. Тогда мы с ним боролись безраздельно, огульно, ибо они сомкнули свой фронт. Но уже во время мировой войны положение изменилось, и надо было себе сказать: “есть еврей и еврей”... Теперь же, когда большевики выучили многих, надо в особенности остерегаться обобщений... Иная слава Троцкому, иная слава Винаверу, иная слава Пасманнику... Да... Я куплю вам “на последнюю пятерку” первые фиалки у этой хорошенькой девочки... Она — русская, т.е. я хотел сказать... она русская еврейка... Чего она здесь? Вы думаете, она любит большевиков? Она ненавидит их больше, чем мы с вами, потому что она страстнее вас по природе своей... Но все равно... пойдем дальше...

Хотите русскую прессу? Ну, вот вам...

Видите — шикарная витрина, где портрет генерала Врангеля и великолепная карта (по старо-осважной привычке)... Раньше на этих картах отмечали фронт. Теперь отмечать нечего. Впрочем, вы можете изучать современную карту Европы, все новые государства, образовавшиеся на развалинах Австрии и России... Тише. Я скажу стихотворение в прозе...

“Вы жертвою пали в борьбе роковой... Двуглавые Орлы!.. наследие Византии! Вы разорвали друг друга в клочья, а мы... мы перышки орлиных крыльев, занесенные бурей... Мы окровавленный пух... Мы — последний привет городу Праматери. А ты, наследие Рима! Одноглавый Орел! Ты еще держишься, еще жив, но тебе обрезали крылья... А над миром властвует конкубинат Льва и Женщины... Льва и женщины, укрытых полосатым покрывалом... Полосатым покрывалом с Тридцатью Девятью Звездами... И это так, и это не иначе. Но никто не знает, что скажет великое, всесильное, торжествующее “Завтра”...”

Словом, мы стоим перед витриной Bureau de la Presse Russe. Во главе бюро стоит Н. Н. Чебышев — memento “Великая Россия” в Севастополе... Вы можете прочесть “бюллетень”, а кроме того, сообщается вам, что будут скоро издаваться “Зарницы”, еженедельник...

“Не бойся ночи. Огни, мелькающие с неба, то здесь, то там, — отражения отлетевшей от земли ничем неистребимой духовной мощи, зовущей тебя в темноте, к далеким, великим целям... Это зарницы... Это может быть заря”...

Это из первой статьи первого номера... Читайте нас, пожалуйста, не браните очень, потому что... Потому что, видите ли, раньше мы звенели миру “под лиру”, а теперь будем бренчать “за лиру”, а это разница... Я хочу сказать, что гонорары “Зарниц” пока единственный источник существования, который намечается... Если хотите почистить обувь, то вот чистильщик...

— Combien?

— Пять пиастров будет стоить...

— Вы русский?

— А как же... тут на этом углу все чистильщики — русские.

— Как же вам приходится?

— Да тут вроде, как не поймешь... всего бывает... А скоро в Рассею?

Ну вот, теперь вы знаете, о чем думают русские чистильщики сапог. Если вы хотите знать, что русские читают, кроме газет, то вот русская библиотека. Там вам скажут, что Андреева и Горького не читают, а вообще больше всего читают классиков, а из классиков больше всего Достоевского. Если же вы хотите есть, то вот направо русский ресторан “Яр”... Видите, плакат: “Уютно. Весело. Зал отапливается. Обед из двух блюд — 60 пиастров”... Нет, знаете, мы лучше когда-нибудь придем сюда вечером: здесь цыгане — Суворина, Нюра Масальская...

— Как, вы любите цыган?

— Господи, ведь нет ничего более русского, чем цыгане... Вы знаете, что такое “евразийство”?.. Евразийство — это помесь Европы и Азии — это мы... Европа создала шантан, Азия создала — гарем, а мы создали — цыган... И если вы не знаете, какая разница между цыганкой и шансонеткой, то вы никогда не поймете Достоевского... А я вам говорю, что если я когда-нибудь прийду в отчаяние и захочу плакать по России великим плачем, неутешным, неутолимым и последним, то не надо мне ни Бородина, ни Корсакова, ни даже Глинки и Даргомыжского, а вот — цыганок...

“Спойте мне, спойте песню родимую...

Песню последнюю, песню любимую...”

С ней и уйду...

* * *

Осторожнее. Здесь могут раздавить — слишком узко. Напротив Русское консульство. Если мы зайдем туда — все равно не выйдем. У вас и у меня будет столько знакомых, что нет спасения. И все будут спрашивать одно и то же: скоро падут большевики? Тоже не имеет смысла сниматься у этих уличных фотографов. Мы ведь пока не хлопочем виз...

Вы хотите купить эту гигантскую открытку. На что вам какая-то ангорская кошка? Только русские могут покупать такие вещи!.. У нее печальные глаза? А, Господи... Мало вам еще печальных глаз...

Опять же в эту уличку налево заходить не надо: бар на баре — ну, словом, — это для американских матросов...

Давайте лучше — взгляд направо: улица вниз, очень крутая и узкая, — от стены к стене переброшен плакат: “Русская Морская Аптека” и “Русский Кооператив”. Кооператив, действительно, здесь (это улица Кумбараджи), а Морская Аптека... Морская Аптека составляет часть поликлиники, которая не здесь, которая приютилась в самом котле Галаты, где среди совершенно одуревших от фокс-тротта кабаков вы найдете Андреевское Подворье... Там и поликлиника. Там много русских врачей, и хороших врачей. Здесь — ценят наших врачей...

Тут на углу Кумбараджи и Пера неизменно стоят два русских офицера — один постарше (наверное полковник) кричит:

— Presse du Soir!.. Сегодня фельетон Аверченко!

А другой, помоложе, наверное поручик, продает цветы...

* * *

Ну, — дальше по Пера... Направо еще русская библиотека и еще ресторан “Медведь”, ничем не напоминающий своего петербургского тезку. Против “Медведя” еще ресторан — “Кремль”. У “Кремля”, на тротуаре, продают русские книжки — всякие, поддержанные, — все, что хотите, и масса новых изданий старых авторов. Подождите, я вот только куплю вот эту маленькую книжку и прочту вам несколько строчек:

“Ах ты, гой еси, Киев, родимый наш град,

Что лежишь на пути ко Царь-Граду.

Зачинали мы песню на старый лад,

Так уж кончим по старому ладу...

Ах ты, гой еси, Киев, родимый наш град,

Во тебе ли Поток пробудится не раз,

Али почвы уже новые ради

Пробудиться ему во Царь-Граде?”...

Конечно, во Царь-Граде!.. И именно теперь... Кто знает, может быть, он уже и проснулся и ходит вместе с нами... Вот насмотрится...

* * *

Пойдем дальше...

Это вход в Русское посольство. Поэтому здесь протолпиться нельзя. Гуща из входящих и выходящих и мешающих выходить заполнила тротуар. Полиция делает попытки:

— Passez, messieurs!.. Circulez, messieurs!..1 

Но русские — всегда русские. Им и здесь непременно надо устроиться так, чтобы мешать уличному движению. Впрочем, что сейчас с нас требовать...

Войдем...

Человеческая гуща. Каша, в которой преобладает грязно-рыже-зеленый цвет русского англохаки... Солнце светит и греет сегодня. Слава Богу. Этой иззябшей и полуголодной толпе нужно тепло.

Кого тут только нет, в этом дворе!.. Осколки Петрограда, Москвы, Киева, Одессы, Ростова, Екатеринодара и Севастополя...

Здесь клуб на свежем воздухе... Здесь можно встретить кого надо... И все те же лица, которые давно уже мелькают на экране русской жизни...

Все те же... Combinaisons, permutations, arrangements...2  Все те же, что еще с незапамятных времен так или иначе крутили русскую политическую алгебру. Вокруг них толпа более или менее политически “безымянная”. Но сколько дорогих “имен” для каждого в действительности. Как много и как мало... Скольких нет...

Посольский двор силится сохранить свои традиции элегантности... Но новая жизнь, стиль — rеfugies russes3  или “мир голодных буржуев” — ломает старые рамки. И какой-нибудь из истинных представителей старо-дипломатического сословия, моноклизированный и гантированный в стиле “Georges”, мог бы с известным правом прокартавить:

— Послушайте... не делайте, enfin, как это сказать? “дом Отца моего домом торговли”!..

Торговля идет во всю... Можно сказать, что от четырех сословий российской Империи, соответствовавших четырем кастам древнего востока, осталось одно: торговое. Торгуют здесь все и всем. И даже чаю можно выпить... Самовары стоят по обе стороны ворот, как львы сторожевые. Самовары, в Ambassde de Russie! O, mon Боже!..

* * *

Дальше...

Дальше еще русский ресторан... “Золотой Петушок”, “Гнездо Перелетных Птиц”, “Большой Московский Кружок”, “Русский Уголок”, “Киевский Кружок” и еще там — всякое... Весело от русских вывесок! А вот на этом доме, ночью, на стене, бывают световые эффекты в русском вкусе.

“Водочный завод бывшего поставщика Высочайшего Двора Петра Смирнова с сыновьями”. Требуйте везде столовое вино № 2 и Смирновку № 40...” И т.д.

И требуют... Пьют водку в Константинополе жестоко...

“Родное нам вино

Петра Смирнова...

Когда ты пьешь его,

Захочешь снова...

Всегда свободно и легко

Я водку пью, а не Клико...”

Это переделка французского солдатского вальса (un petit verre de Clicot4 ), я вспоминаю эту тошнительность, когда русские “тоску по водке” почти отождествляют с “тоской по России”...

* * *

Осторожно. Здесь так называемый — “сумасшедший угол”... Тут если вас не разъедет автомобиль, не раздавит трамвай, то просто затолкают... На самом углу цветочный магазин... Нет, он не русский... Но какая прелесть...

Пустяки, что нет ни пиастра в кармане... Разве нужно непременно взять в руки эти цветы? Да и если бы и были деньги, ну, сколько бы я их взял?.. Ну, в крайности, букет, который сейчас бы и отдал кому-нибудь... А все эти неистовства красок, форм и аромата ведь не возьмешь же себе в квартиру. Да и нужно ли это? Только голова бы болела. Вся эта красота и так — моя. Никто не может отнять у меня права всякий раз, когда я захочу, прийти сюда — “столбить” около этой витрины... И тогда они — мои... Мои в тысячу раз больше, чем той добродетельной бездарности или шикарной кокотки, к которой их понесут. Разве они могут их понять?..

Как глупы завистники! Как они не понимают, что через зеркальные витрины можно пользоваться предметами роскоши, “назначенными для богатых”, гораздо более, чем пользуются ими сами богатые... Все зависит от “силы ощущения”... Я иду по Пера и чувствую: все, что здесь доступно оку — цветы, картины, драгоценности, — мое... Я ими “любуюсь!” Но что же больше можно делать со всеми этими objets d’art?5  А ведь “произведения искусства” и составляют сущность современной “роскоши”...

Ах, те, кто не жил в Совдепии, этого не поймут... Они не поймут, какое лишение, какая грусть, какая тоска, когда исчезает эта “уличная роскошь”. Когда умирают эти сверкающие витрины, сквозь которые “песнь торжествующей красоты” звучала ежедневно всем и каждому — до последнего бедняка. Только, когда их нет, начинаешь понимать, что их отняли, не только у тех, чью собственность они по закону составляли, а их отняли у всех — у каждого прохожего, что ими любовался.

Работайте же “делатели красоты”, работайте, чтобы она была, — красота, чтобы она не исчезала... Заливайте витрины этого и всех городов мира “роскошью”, чтобы мы, бедняки, могли жить среди нее. А кому она пойдет — “в квартиры” — это не важно… Если находятся самоотверженные люди, которые расходуются на то, чем мы любуемся даром, — это их дело — смешняков... Скажем им спасибо — они платят за нас!

* * *

Пойдем дальше... За “сумасшедшим углом” русский продает акварели... Как много оказалось среди русских хорошо рисующих... Но почти все с выкрутасами — “ищут новых путей”... Здесь им пришлось подсократиться... Рисуй, чтобы было понятно, — во-первых, а кроме того “попикантнее”. Напротив русская барышня продает какая-то диковинные брошки, ручная работа шелком, иногда просто художественная... Рядом, разложивши книги на подоконниках, — офицер торгует русско-эмигрантской литературой. Дальше шикарный русский ресторан “Паризиана”. Здесь любят бывать иностранцы. Здесь... впрочем, помолчим... Напротив — наискосок, еще русский ресторан, “Америка”. И еще один русский рест...

— Нет, довольно, — я не могу больше! Я хочу есть, наконец!

— Но это — дорогой...

— Все равно! Надо же в самом деле все узнать!.. Вот Поток-Богатырь — он, наверное бы, знал...

— Ну, была не была, — зайдем!

* * *

Маленькие столики... белоснежные скатерти... цветы. Хорошенькие барышни с белыми повязками. В черных шелковых платьях. Красиво, “тонно”, дисциплинированно…

Да, барышня очень мила и входит в наше положение... Она деликатно предлагает нам то, что мы можем выдержать. Цены убивающие...

Вам нравится? Да, иностранцам тоже... Вы говорите: приятно, что так прилично. Да... да... Я скажу только один секрет... Если иностранцы начинают меньше посещать ресторан, кое-кому из этих барышень отказывают от службы. Да. Да... Конечно, самые хорошенькие русские женщины — в ресторанах. И самые здоровые... слабые — умерли...

Ну, вот — ваше здоровье! Смотрите в окошко. Видите там, на этой стороне, оригинальная фигура. Женщина средних лет в тяжелой обуви с палкой, а на груди вывеска. Да, — объявление... Эта дама — ходячая контора по найму квартир. Это на ней и написано. Если вам нужно квартиру, она сейчас же вас сведет... И берет 30 пиастров “за указание” и 10%, “если наймете...” Эта дама — русская... Это княгиня N. Ее муж — князь N, генерал русской службы... ничего — она бодра... и даже весела... твердый характер...

Вы спрашиваете, не подает ли нам какая-нибудь графиня X? Может быть, но вряд ли... Русские аристократки редко бывают “хорошенькими”. Изящными, утонченными, distinguйs6  сколько угодно — но “хорошенькими” — увы! Это, между прочим, одна из причин, почему погибла Россия... Не смейтесь — в понятие “хорошенькости” входит здоровье и свежесть. Если этого нет, болен и дух. Так и случилось. Больная, а потому “не хорошенькая” русская аристократия была слишком слаба, чтобы удержать власть. Вот посмотрите — на этой стене картина Маковского. Там изображены русские красавицы XVI или XVII века... И до сих пор, когда мы говорим о “русском типе”, мы представляем себе вот этих чудо-здоровых девушек. Кто они по социальному своему положению?.. Это аристократия — это “боярышни”... Их отцы и братья, которые, как и они, — “кровь с молоком”, сколотили Царскую Россию... Их сыновья и внуки сколотили Императорскую. А затем произошел крах... О, задолго до революции, не только второй, но и первой!.. Революции были следствием этого краха... Революции произошли оттого, что “чудо-здоровых” боярышень Маковского не стало... Их заменили чахлые, выродившиеся женщины, в которых не осталось и тени Маковского... Вы говорите, что так и должно было быть: это следствие цивилизации! Нет, так не должно быть. Здоровая цивилизация не разрушает сделанного прежними веками. Она совершенствует... Арабская лошадь была прекрасна. Но англичане, окультурив ее на европейский лад, сделали из нее скакуна — превзошедшего властителя Сахары. Если бы боярышень Маковского утончить и “онервозить”, но сохранить им здоровыми сердце, легкие, желудок и зубы, то получился бы новый тип — но тип красоты, а не вырождения... Если хотите, такой тип даже есть. Вот на другой стене вы увидите “жеманности Соломко”, которые и представляют собою “опариженную” Московщину... Вы можете находить “конфетным” этот тип, но скажите, видели ли вы когда-нибудь “красавец” в Москве или Петрограде? Я что-то не замечал... Их скорее можно встретить в мещанских предместьях провинциальных городов. В столицах же вы увидите только больных, угасающих... Но если красота переселилась в мещанство, как вы хотите, чтобы не было социальной перестановки?.. Во главе наций должны стоять лучшие.. Больные не могут быть лучшими... Если класс властителей заболевает, то... vae victis!..7 

— Значит, революция была неизбежна?

— Ее можно было бы избежать, если бы правящий класс смог усилить свои ряды... То есть путем эволюции. Это не удалось. Очень нужно подумать: отчего не удалось? Если не удалось, несмотря на то, что обновляющие элементы были в стране, то воскрешение вопрос времени... Новые здоровые роды, перемешавшись со старыми, образуют известный melange, который даст новую аристократию. Если же не удалось потому, что “обновляющие элементы” были еще менее стойки, чем старые, еще скорее разрушались под дыханием цивилизации, то дело хуже. Это будет обозначать, что русская раса не выдерживает прикосновения культуры, не ею созданной...

— Как же быть?..

— Если это так, то произойдет, вероятно, сильное нагнетание в русскую расу западной крови, более стойкой к цивилизации... Вероятно, немцы...

— Боже мой, какие страшные вещи вы говорите!..

— Очень... А не страшно разве, когда цивилизация так действует на людей, что внушает им одно желание уничтожить эту цивилизацию?! Сто лет русский культурный класс боролся за то, чтобы уничтожить культуру...

— Как?! Он боролся, наоборот, за то, чтобы скорее пришла эта западная культура.

— На словах! Западничество, в том числе и социализм, было только выражением “ненависти русских к своей власти”, к той власти, которая единственно насаждала в России культуру. Бороться с этой властью — это значило “работать на дикость”. Но если “культурные” русские так ненавидели свою просвещенную власть, значит, им было плохо оттого, что их из дикарей сделали полу-европейцами... И это правда, что им было плохо. Доказательство налицо. Крайнее вырожденчество русской интеллигенции... А если это так, то значит надо как-то усилить нервную силу русских, чтобы цивилизация не сжигала их, как сожгла дикарей Северной Америки...

— Как же это сделать?

— Если не примесью иных кровей, более иммунизированных к болезням цивилизации, то другими мерами... Я думаю, что Россию могло бы спасти стремление женщины к красоте...

— ?!

— Да, если бы только они поняли, в чем красота... Если бы они эллинизировались...

— То есть...

— Красота с эллинской точки зрения — есть высшее достижение здоровья. Эта красота давалась настойчивым трудом поколений для Олимпийских игр... Много поколений, состязавшихся на физическое совершенство, дали совершенную красоту. Мало того, они дали радостную душу, любившую мир и людей, светлое миросозерцание, подготовившее к истинному христианству... Истинное христианство после долгих извращений должно восторжествовать... Истинное христианство — в стремлении к совершенству. “Будьте совершенны, как Отец ваш совершенен есть”. Человек, который создан из тела и духа, не может быть совершенен, надругавшись над своим телом... Через совершенство тела приходит совершенство души. Передовые нации это поняли... Впрочем, довольно об этом...

Может быть, вообще довольно — здесь?.. Пойдем дальше!..

* * *

Вот rue de Brousse. Здесь русская портниха — очень дорогая — такая дорогая, что русским нельзя шить, лучший хирург в Константинополе проф. Алексинский и Русский Маяк.

О, Русский Маяк — это нечто!.. Маяк что-то вроде клуба... Там четыре залы — буфет, концертная зала, гостиная, где валяются в креслах, библиотека... Все это делается на американские деньги с легкой “прожидью”, как говорят наши “искатели масонов”. Эти же последние утверждают, что Маяк — масонское учреждение... Это не мешает этому учреждению приглашать в качестве постоянного лектора моего друга Валерия, который на масона что-то не похож... Надо ли прибавлять, что в Константинополе (да и в одном ли только Константинополе) все ныне ищут масонов... Впрочем, появилась теория о том, что существуют “правые масоны”... Правые масоны находятся в контакте с иезуитами... Иезуиты, действительно, кое-что делают для русских и “совращают”... Пока совратили только князя Волконского, да ведь у них это в роду... Но вообще тяготение к мистике у русского беженства такое, что его можно сравнить только с тяготением к Петру Смирнову...

Тут, кстати, благо он рядом на Кулу-Глу, учреждение другого рода... “Русский Лицей”. Во главе стоит Н.В. Стороженко, быв. директор знаменитой Киевской Александровской Императорской гимназии...

Сколько в 1917 году это слово “Императорская” вызывало бурь!.. Мальчики не сдавали это слово... И не сдали и не сдадут... И некоторые из них доживут... Пусть тогда вспомнят тех своих товарищей, кто... не дожил...

* * *

Секиз Агач. Здесь единственная мечеть на Пера... А там, за ней, в уличке русская почта... Впрочем, больше похоже на толкучку... Тут от русских не пройти, не проехать... Цвет? Грязно-хаки... Стиль? Телеграмма: “six joux baisent glos chat” — прочтите по-русски...

Дальше по левой стороне знаменитый “Pele-Mele”. О нем нечего распространяться. Достаточно прочесть афишу.

“Pele-Mele” — театр-ресторан. IV цикл. Беспрерывное веселье. Новая программа. Все оригинально. Кабаре неожиданностей. Уголок Востока. Бар Америкэн. Исключительный успех “Три аршина морали” (цензурованная нагота) Юрий Морфесси. Цыганские и русские песни — Анна Степовая. Песенки мистера Алли: Юлия Герман. Итальянский ансамбль и т.д. Два оркестра. Конферансье мистер Алли. Съезд к 5 часам вечера. Оркестр Жана Гулеско. Цены умеренные. Вход бесплатный”.

* * *

Ну, довольно, вот мы дошли до конца. Это — Омега. Вот площадь Taxim, где митинг автомобилей. Немало здесь служит русских офицеров шоферами... А вот там на пригорке, на площади, это тоже русское нечто.. Так себе — кафе... для шоферов больше... Но держит его бывший русский губернатор...

* * *

Итак, мы прошли эту большую артерию Константинополя, эту знаменитую Пера, хребтом лежащую между пьяно-фокстротной Галатой и Тихим Стамбулом. Пера, где сосредоточивается европейская культура в Константинополе... Мы старались рассмотреть, какой налет образовали здесь русские снежинки...

Увы... Мы видели, конечно, и газету, и книгу, и школы, и искусство, и тяжелый труд всякого рода...

Но главное острое впечатление: русские в Константинополе оказались главным образом “кабаретных дел мастера”.

Вспоминается, как Пуришкевич когда-то сказал о румынах: “это не нация — а профессия”...

Как бы о нас не сказали того же...

“Пели-Мели, Пели-Мели, Пели-Мели — без конца...

Из-за массы ресторанов не видать “ее” лица...”

Лица русской эмиграции... Ах, не будем строги! — хлеб наш насущный даждь нам днесь...

Что говорят звезды . . .

В начале 1921 года немецкий генерал Гофман тоже отвечал на вопрос “что делать” и приблизительно так:

— Надо составить коалицию из всех держав, выставить полторамиллионную армию и раздавить большевиков.

* * *

“Чем ночь темней — тем звезды ярче”....

Я давно переселился из Посольства. Я живу в комнате, откуда виден Босфор. По вечерам над ним зажигаются звезды...

Чтобы не попасть в болото, я иногда читаю книгу звезд... Ибо звезды имеют одно несравнимое преимущество, которое однажды отметил П. А. Столыпин: это звезды, а не болотные огни...

* * *

Я читаю в книге звезд следующее:

Есть люди удивительно честные и порядочные... в личных отношениях. Аккуратные, пунктуально добросовестные, безусловно презирающие мошенников всех национальностей. Нетрудно узнать этих людей, этот народ: это — немцы.

Есть страна удивительно... “неразборчивая в средствах”. Однажды ее повелитель назвал подписанный им договор “клочком бумаги”. Его генералы и дипломаты, безупречно порядочные, как люди, совершали невозможные дела в качестве патриотов. Чудовищные обманы, неслыханные жестокости, тайные убийства были их средствами...

— “Украина”! Никакой Украины нет и никогда не было... Украину создал я!!!

Так вдруг объяснил изумленному миру... генерал Гофман.

Изобрести страну! Целый народ! Однако весь мир поверил этому чудовищному обману. Меж тем генерал Гофман, пустивший эту гигантскую ложь, наверное, честнейший человек и офицер.

“Русский народ” убивает Верховного Главнокомандующего генерала Духонина. Вспышка народного гнева? Ничего подобного... “Русский народ”, убивший Духонина, оказывается переодетым немецким офицером...

“Большевики”. “Коммунисты”... Какой вздор! Есть только наши агенты — провокаторы и шпионы... Это мошенники, которых бы следовало перевешать!!!

Так говорят теперь... немецкие генералы и дипломаты...

Но именно при помощи таких “мошенников” действовали эти лично безупречные люди. Нет таких поступков, которые бы они не совершали “ради Родины”.

И вот тут-то я и хотел бы поставить свой первый “звездный” вопрос.

Правильно ли это? И не произошло ли это мировое несчастье, от которого неизвестно кто пострадал больше — победители или побежденные, именно потому, что в международных вопросах забыты основные принципы морали.

Этот вопрос хотя и “звездный”, но мне кажется практический...

Что собственно надо сделать, чтобы мир мог спокойно существовать? Надо найти выход для Германии. Такой выход, при котором ей не было бы надобности изобретать всякие вельзевуловского типа махинации.

Но для того, чтобы найти такой выход, надо, чтобы Германии, как таковой, можно было верить. Верить настолько же, насколько можно верить отдельному немцу в его частных делах.

Разве мы знали в свое время о хитроумных изобретениях Гофмана и Людендорфа? Ничего не знали. А ведь они готовились на наше горе.

Разве кто-нибудь может поручиться, что и теперь, в то время, как Гофман и Людендорф проповедуют Белый Поход на восток, какие-нибудь немецкие генералы не готовят Красное Нашествие на запад?

Это отсутствие доверия к Германии есть страшная мировая беда.

* * *

Есть Нечто, что выше Германии, что выше России, что выше родины...

И это Нечто?..

Это Нечто самая простая вещь — честность...

Пока Германия не даст достаточных доказательств, что подписанный ею договор — не “клочок бумаги”, до тех пор мира не будет в Европе.

До тех пор Франция будет насиловать Германию, а Германия одна могла бы раздавить боа-констриктора, пущенного ею в Кремль.

Но, чтобы раздавить большевистского гада, надо, прежде всего, чтобы Германия сама перестала быть... змеей...

* * *

Впрочем, это — мое мнение, которое я изложил в “Зарницах”... Оно весьма мало сходится с мнением некоторых моих соотечественников.

Удивительно, как в самое короткое время “союзники” сумели восстановить против себя русских.

Нас действительно очень много оскорбляют. Нехорошо только, что свои личные “беженские обиды” мы переносим в вопросы большой политики. Ведь Столыпин предупреждал нас, что нельзя идти за болотными огоньками, а нужно идти по звездам...

Ближе к земле

Он сидел у меня и писал... Я уже не жил в посольстве. Я жил у своего друга и бывшего секретаря, Б. В. Д., который в свою очередь жил у своих друзей и т.д.

Квартира эта была “роскошная”. Какая-то француженка, уезжая, сдала ее русской семье Т-аль. Русские “сдавали комнаты”... Кому? Кто мог платить сто лир за комнату? Все это были красивые женщины всех национальностей. Служившие в разных “театрах”. Самые удобные квартиранты. Они приходят очень поздно и встают поздно, и было их не слышно. Но иногда они проскальзывали через столовую, выставочно-красивые...

— Bonjour, messieurs... dames...

Приличный, степенный поклон...

Я в таких случаях думал о том, как трагично-глупо поступает человечество: самые красивые экземпляры животных отбираются “на племя”, т.е. для продолжения рода, а самые красивые экземпляры людей идут “на убой”, то есть отдаются на “немедленное съедение” в кафе-шантанах... Ленин — несчастный “меньшевик”... Если уже насиловать человеческую волю, то до конца... надо бы делать вот как. Декрет: “ни одна красивая женщина не может поступить в кабак, не давши государству ребенка от государством указанного отца”. Дала ребенка — продавайся кому хочешь... Сделал дело — гуляй смело. Но сколько женщин, родив ребенка, не пошли бы уже в кабак? Большевики, в сущности, “жалкие соглашатели”... Я реформировал бы мир куда рациональнее...

В этой квартире, где было тихо, как в монастыре, было хорошо работать. Я начал писать...

* * *

И в один прекрасный день он ворвался ко мне... в “роскошь”...

Боже мой — это был, конечно, он!.. Но в каком виде.

Лицо такое “налившееся”, что серо-голубые глаза казались совсем маленькими... К тому же они бегали во все стороны, точно у затравленного зверя. Вид шинели устрашал, обувь — нечто неопределимое, голова — точно в перьях, брит — в прошлом веке... Потискав меня в объятьях, он стал говорить, говорить бесконечно... И все тыкал куда-то пальцем, кого-то обвиняя... Все большей частью ругал какого-то “коменданта”... Эта ругань прерывалась взрывами радости, что он меня нашел, и огорчения, что жена осталась в Крыму, и расспросами о матери...

Я видел, что ему надо делать... Ему прежде всего надо было подлечиться, успокоиться... Когда через две недели он пришел в себя, он написал письмо матери...

* * *

Начало письма пропускаю...

“...Померили температуру — 40,9... Тут я помню не все вполне ясно, так как сознание временами покидало меня. Сначала распространился слух, что Перекоп прорван, затем на другой день, что положение восстановлено. Наконец, уже приказ генерала Врангеля об эвакуации...

Сколько дней, точно не помню, кажется два, шла лихорадочная погрузка. Из моей комнаты в квартире К., я видел только последнюю ночь огромное зарево: то горели разграбленные и загоревшиеся склады Американцев. Тишина в моей комнате была особенно жуткая. Наконец, пришли и за мной: меня погрузили.

Довели и положили на палубу; это был интендантский корабль, трюмы были забыты консервами, а каюты были только для команды. Я сквозь сон помню, что мы еще куда-то шли, где-то грузились. Наконец, отплыли... Я лежал на палубе. Был изрядный мороз. Очевидно, у меня кризис (воспаление легких) совершился за это время, потому что я все стал ясно сознавать на другой день посреди Черного моря. Жара не было, но — страшная слабость. Останавливались, подходили корабли и брали у нас консервы. Я хоть и сильно беспокоился за жену и ребенка, но все же думал, что они сели на другой корабль. Погода была великолепная, море — как зеркало.

На третий день, рано утром, мы подошли к Босфору... Возле нас засуетились французские контрольные катера и, совершив формальности, мы прошли красавец Босфор, мимо Золотого Рога и маяка на башне Леандра и стали в бухте Меда, наш корабль одним из последних. Тут начинаются мои злоключения...

Я сидел около месяца с небольшим на корабле. По ночам — страшный холод, на железной палубе, иногда дождь, сменяемый морозом. Днем тоже дрожишь. Но можно хоть найти где-нибудь более теплое место, а ночью спать хочется. Ночь — это прямой кошмар... Под самый конец, когда трюмы освободились, там можно было спать; там была вопиющая грязь, но немного теплей. Голодать не приходилось, потому что консервов было сколько угодно, но недоставало хлеба, а иногда воды, и эти консервы стали скоро ненавистными.

Ездили какие-то типы из В. З. С.8  и производили перепись. Я еще некоторое время надеялся найти жену, но постепенно эта надежда угасла. Дни тянулись мучительно однообразно. Приходили постоянно моторные лодки, отыскивали разных лиц, мы узнавали новости, все безотрадного характера. Сидеть на этой проклятой палубе то под дождем, то на морозе, это хуже всякой тюрьмы, начинается особого рода мания: мания о крыше. Хоть где угодно, лишь бы не под открытым небом. Все мечтали, как о рае, о возможности попасть в Галлиполи. На земле все же лучше спать, чем на железной палубе, под свирепым ветром, все же на земле не так дует, как посреди моря. На земле можно, хоть руками, вырыть себе какую-нибудь нору. Чтобы понять эти мечты, нужно просидеть месяц на железной палубе под норд-остом. Тюрьма представляется счастьем, так как все же есть там крыша, и ветер не пронизывает до костей. Когда я еще теперь вспоминаю эту палубу, мне становится холодно.

А дни все шли за днями, уходили пароходы один за другим, а мы все стояли и стояли... Должен добавить, что публика на корабле была весьма неприятная. Хамство, воровство, начиная шинелями и кончая столовыми ложками, грубость к женщинам, женщины с маленькими детьми на палубе, а знаменитая караульная команда, не караулившая, а кравшая консервы! — Командир корабля был хороший офицер-лейтенант М. Были там два бронедивизиона... Хотя я поручик инженерных войск, но они держались враждебно... Были отдельно следующие между нами несколько кавалеристов, с которыми я совершал дальнейшие скитания. В один прекрасный день явился к нам французский офицер с солдатом и стал забирать консервы для передачи другим кораблям. Так как я был единственным человеком, владевшим французским языком, то пришлось быть переводчиком. Нужно отдать справедливость этому французу, он был со мною очень любезен, возил с собою на берег, где я мог съесть человеческий обед, а не консервы. Это, скажу прямо-таки, белая ворона среди французов, которые вообще были с нами грубы... Пришлось объездить с этим французом много русских кораблей. Но скоро забрали весь груз. Французы перестали приезжать. Стало еще скучнее...

Мое здоровье стало еще хуже, стали пухнуть ноги. Это, как выяснилось потом, началось воспаление почек. Наконец, пришел катер и забрал всех “строевых”, значит и меня (я не думал тогда, что скоро стану инвалидом).

Поехали на один корабль, но почему-то поздно ночью, там ночевали в трюме. На другую ночь поехали на “Саратов”. Здесь я встретил капитана О. нашей роты и подпоручика З. и поручика Т. моего выпуска училища. Тут кормили довольно порядочно, спать было не так плохо, но я совсем распух, еле мог ходить. Просил врача меня отправить в госпиталь. Не могут.

У меня было с собой еще немного денег и я решил бежать на берег. С подпоручиком З. на турецкой лодке, заплатав 3 лиры, мы бежали на берег. Тут я думал найти шт.-кап. Ч. нашей роты, адрес которого знал подпор. З. Искали, искали, не нашли. Но нашли одного простого русского человека, уже двадцать лет живущего в Турции и устроившего меня ночевать в баню. Это покажется странно, но в это время бани были гостиницами для русских, так как русские не имели права схода на берег, в гостиницах требовали паспорта, а в банях — нет. Там я пробыл три дня. Платил по лире в день...

Я все больше опухал, я уже не мог пройти больше, чем несколько шагов, чтобы не отдыхать. Подпоручик З. по моей просьбе отправил срочную телеграмму тебе с просьбой выслать денег.

Обеспокоенный состоянием своего здоровья, я позвал греческого врача, который определили у меня нефрит и прописал пить только одно молоко. Но запас денег быстро таял. Я решил сократить расходы за ночевку и перешел с подпор. З. в “Пантелеймоновское подворье”. Мы взобрались на второй этаж и нашли пустую кровать в коридоре и улеглись. Меня предупредили лежавшие в коридоре, что на ночь комендант здания всех выгоняет. Я спросил, кто комендант. Мне сказали, что чиновник. “А, шпак, — пусть попробует”, — говорю. К вечеру комендант попробовал. Я ему заявил, что я болен, никуда, кроме госпиталя, не уйду. Добавляю, что утром с великим трудом ездил в Русский Госпиталь Св. Николая в Харбио, где врач, осмотрев меня, нашел острый нефрит, но старший врач не принял меня, так как, по его словам, у него уже в три раза выше комплекта, а потому он советовал мне идти во французский госпиталь, но сил у меня не хватило добраться туда. Поэтому я решил оставаться на кровати. Молоко принесла мне жена этого русского, который меня устроил в баню. Он же мне дал свои галоши, так как мои ноги так распухли, что не могли влезть в огромные английские ботинки.

Комендант ушел, потом опять пришел увещевать, но тщетно. “Я принужден обратиться к иностранной полиции”, — сказал он и ушел. Через некоторое время, действительно, пришел с целой толпой французских полицейских, англичан, итальянцев, а с ними неизменные дети природы — улыбающиеся чернокожие. Но тут его постигло жестокое посрамление. Я объяснил французскому жандармскому офицеру, что я больной русский офицер и что я бы очень хотел попасть в госпиталь, но комендант, вместо того, чтобы отправить меня в госпиталь, ночью выгоняет на улицу. Француз возмутился: “Конечно, вы правы. Это его обязанность, как он смел вас выгонять. Передайте этому каналье, что если он когда-нибудь еще раз придет к нам, чтобы мы кого-нибудь выгоняли, то мы его упрячем... под арест”. И ушли...

Комендант повесил нос. Я торжествовал и спал на завоеванной постели.

На другой день комендант опять ко мне. Я ему: “Дурак, как с офицером разговариваешь? Руку под козырек, — морду тебе набью, каналье”... и взялся рукой за бутылку от молока, чтобы из последних сил набить мерзавца... Он удрал...

Тогда он увидел, что дело плохо, и через полчаса приходил ко мне сначала какой-то турок, живший внизу, посмотрел меня и говорит: “Неврит”. Затем пришел доктор Кофели из Андреевского подворья, осмотрел меня и попросил перейти к нему в подворье, соседний дом, пока за мной приедет дежурный французский санитарный автомобиль. Скоро прибыл автомобиль, и меня повезли в госпиталь. Ехали бесконечно: автомобиль часто портился. Приехали. Тут нас ожидал сюрприз — так называемый душ. Несколько капель из трубки холодной, холодной воды, нос не помоешь в такой воде. От одного такого душа заболеть можно. Тут мне пришлось вступить в резкое пререкание с французским санитаром за грубое обращение. Что за возмутительная манера говорить всем “ты” и толкаться. Я по-французски распек солдата, заявив, что я буду на него писать рапорт за грубость с офицером иностранной армии. Подействовало сразу, стал вежлив и все время при обращении “monsieur le lieutenant” и “vous”, а не “tu”.

После душа нас положили спать в длиннейшем коридоре на тюфяки с соломой. Холод адский, из дверей дуло, из окон тоже, со стен капало. Только на другой день, после полдня нас осмотрел врач, и я попал в залу “А” (палату). Тут было тепло, хорошие кровати. А главное — покой, мне больше ничего не надо было. Я почувствовал, точно я попал в рай...

Поправлялся я медленно. Врач француз, узнав мои злоключения, сколько я лежал на корабле, с воспалением легких, сказал: “Нужно быть русским, чтобы все это вынести”...

Когда я стал поправляться, меня стал беспокоить вопрос, что я буду делать. Сколько я ни писал, ни слуха, ни духа... Деньги мои мне приходилось тратить на подкармливание, так как французы кормили очень скудно, а для выздоравливающего особенно. Я спешил скорее выписаться, чтобы, пока есть деньги на дорогу, уехать в Сербию. По правилу, из французского госпиталя в Мальто-пе отправляли в русский пункт для выздоравливающих, находящийся возле французской морской базы. Там было, по рассказам, полно насекомых, и царил тиф. Я решил бежать.

Когда французский часовой отвернулся за будку, я перелез через низкое место в стене и скрылся в ближайший овраг вместе с моим компаньоном, пор. Р. Мы остановились первые два дня в гостинице и платили по 50 пиастров за кровать. Я пытался устроиться в общежитие в Бьюк-Дере, но после напрасных хождений пришлось отказаться от этой мысли. Мы, я и пор. Р., наняли за 3 лиры в месяц комнату в Касим-Паше, изрядной дыре. Комната эти помещалась над парикмахерской, и в нее подымались на приставной лестнице. Парикмахер, уходя на ночь, давал нам ключи до утра, мы оставались одни. Спали на полу, в этом чердаке было небольшое окно. Было тепло, потому что у парикмахера целый день горела мангалка, на которой он любезно разогревал нам чай.

Парикмахер сразу возымел к нам доверие, и мы пользовались его услугами. Мы начали искать службы. Напрасно — все занято. Деньги таяли. Пробовали, по совету нашего знакомого русского, торговать колбасой, но это оказалось весьма убыточным: приходилось в видах экономии огромные концы, верст по 10, ходить пешком, аппетит у выздоравливающего колоссальный, а колбаса так соблазнительно пахнет, нет сил удержаться от искушения, и как начнешь, так больше съешь, чем наторгуешь. Деньги стали приходить к концу, а все же требовалось 10 пиастров в день на квартиру и на самую голодную еду 25 пиастров, итого 35 пиастров. В это время третий, присоединившийся к нам, хорунжий, нашел бесплатный обед, вернее, милые люди, повар и кухарка, давали нам остатки того, что не было подано на стол в одном детском приюте. Давали много. Полведра борща, много мяса, хлеба, мы наедались, как удавы, и забирали остатки: в свою посуду, про запас, с собой и уходили. Добрые люди — прямо, это были мои спасители. Но задолго перед нахождением этого сокровища, когда мои деньги окончательно иссякли, я продал свое обручальное кольцо. Дали 5 лир.

Теперь бесплатный обед давал нам передышку. Через несколько дней я должен был получить мой паспорт, и мы решили, так как выяснилось, что никаких виз русским не дают, отправиться пешком в Болгарию — в Варну, где у Р. был знакомый русский помещик. Там думали переждать и, получивши известие из Сербии, двинуться в Сербию. Все, конечно, по способу пешего хождения, — контрабандой. Но утро вечера мудреней... В один прекрасный день я встречаю подпоручика нашей роты А., и он мне говорит: “А вы разве не читали в “Presse du Soir”, что разыскивают вас”. Я пошел с ним в редакцию и, получив номер, нашел дядю.

Дядя меня устроил в общежитие в Терапии, я получил от тебя деньги и полоса моих мытарств окончилась... Теперь я знаю, что делать!!.”

* * *

Мы возвращались (это было 9-го января 1921 года9 ) в трамвае с могилы покойного В. А. Он похоронен на греческом кладбище: на могиле — простой деревянный крест с надписью: “Василий Александрович Степанов”. Сверху написано: “Ныне отпущаеши, Владыко, раба твоего с миром”...

Так как меня еще не “отпустили”, то приходится излагать проекты... в трамвае... Может быть, потому, что многими проектами я делился с ним... с В. А.

Вот проект: — он у меня записан в “тетрадке”. Кстати, это еще один ответ на вопрос: “Что делать?”...

Издревле были народы без территории. Таков был всегда гонимый еврейский народ, за грехи рассеянный Богом по всем странам мира. Теперь мы поменялись с евреями ролями. Мы — как евреи, т.е. скитаемся по всем Европам и Америкам, а евреи — в Московском Кремле... Правда, православие при этом несколько в загоне, но зато “самодержавие” в полном расцвете... Что же касается русской народности, то она раздвоилась...

Русских во всех “заграницах” имеется два миллиона. Это — целый народ.

Слабые стороны этой народности: это — народ сравнительно немногочисленный. Кроме того, он имеет, хотя и в притушенном виде (до лучших времен), все исконно русские капризы. Захочу — полюблю, захочу — разлюблю...

Сильные стороны этой национальности: процент безграмотных очень низкий, ибо бежали из Совдепии если не всегда культурные, то в подавляющем случае — грамотные. Словом, это все-таки сливки русского народа в смысле интеллигентности.

Отчего не может быть народ без территории, но с правительством? Скажут, это беспримерно.

Во-первых, это не верно. Когда Алларих или Атилла двигался со своей ордой на Европу, какая у него была территория? Ведь потому это и называлось “великим переселением”, что народы бросили свою территорию. Но тем не менее правительство они имели, и даже очень серьезное.

Но если этот пример не нравится, то можно обойтись и без примеров. Почему непременно нужны примеры? Вот Ленин ни к чему не примеривался, и ему удалось сколотить Великую Бессмыслицу только потому, что вследствие воспаления мозговых оболочек или по другой причине, он этого захотел так, как “десять тысяч теософов” и “сорок тысяч братьев” хотеть не могут.

Имейте веру в горчичное зерно — и гора сдвинется с места по слову вашему...

Здесь же даже этого не требуется. Тут совершенно достаточно, если Магомет пойдет к горе.

Необходимо для этого вот что. Во-первых, для этого русского народа, живущего за границей, — для краткости назовем его “эксфенестрированным русским народом” (известно, чтобы все поняли, надо употребить всем понятное слово) для этого русского народа № 2 (для обидчивых — № 1) — надо признать “необходимой и достаточной”... четыреххвостку.

Какой может быть “избирательный ценз” у беженцев? Имущественный? Так ведь все одинаково нищи. Образовательный? По счастью, за ничтожным исключением, все достаточно образованны. Остается выбросить женщин? Но это было бы глупо: они умнее нас.

Следовательно — четыреххвостка. При ее помощи выбрать во всех странах почетных людей, которые образуют почтенное собрание.

Название? Нельзя же называть их Государственной Думой. Но, может, называть их Русской Думой, Русским Советом, русским Сеймом, Русским Кругом, Русской Радой. Следует только избегать названия “Русское Вече”, ибо... Винавер не согласится...

Что должно сделать это учреждение? Вещь совершенно непозволительную. Оно должно повергнуть к стопам Лиги Наций проект об учреждении “народа без территории, но с правительством”, и требовать немедленного проведения этого проекта в жизнь во осуществление “прав малых народностей”.

Какое имеет право Лига Наций отказаться от рассмотрения этого вопроса? Неужели “самоопределение народностей” стало пустым звуком? Разве не доказала “наука”, что ни кровные, ни языковые, ни территориальные, ни религиозные признаки не исчерпывают существа понятия наций? Только личное ощущение человека, выразившееся в его заявлении, определяет принадлежность индивидуума к тому или другому народу...

Да. До сих пор существовал просто русский народ. На наших глазах из него выделились, с одной стороны, “украинцы”, а с другой — “красные” русские. Каким же образом можно помешать выделению из массы прежнего русского народа “трехцветных” русских? Les russe tricolors?

Это звучит даже совсем импозантно.

С одной стороны — Les Russe des Soviets, и с другой — Les Russe Tricolors.

Трехцветная Россия, правда, не имеет территории. Зато она имеет армию и даже флот. Кроме того, она имеет превосходный литературный язык и несомненную культуру.

Правда, она не имеет денег, но этого вопроса вообще не следовало бы касаться. Нельзя же говорить о веревке в доме повешенного. Как-нибудь обойдемся.

Если бы Лига Наций вняла голосу “самоопределившегося” и притом “малого”, а значит имеющего все “права” на великое внимание народа, то немедленно было бы создано правительство, которому юридически должны были быть подчинены все русские, выселившиеся из Совдепии, — хотя бы в наказание, так сказать: не бегайте, мол, подлые буржуи, из социалистического рая!

Для всех держав было бы гораздо удобнее. Что это, в самом деле, за какие-то “безотечественные” люди. Ни паспорта, ни подданства. Старой России нет, Советской не признают, в подданные других держав их не принимают: кто же они, наконец, такие? Масса неудобств.

А тут очень просто.

— Какой страны вы подданный?

— России...

— Какой России? Красной?

— Нет, трехцветной...

— Russie tricolore? Parfait... votre passeport?

— Voici...

— Tres bien... Passez, monsieur...

Все довольны. Державы довольны, мы довольны. У нас есть подданство, у нас есть консул, у нас есть даже флаг и печать. Ну, а если есть печать, то чего же больше желать. Мы будем “граждане”, хоть и маленькой державы, но все же не какие-то “подчеловеки”, хуже, чем парии, потому что парии — существует все-таки на твердом основании закона. А мы — подданные его величества Недоразумения.

Но этого мало, что все довольны. Есть кое-что и поважнее.

Допустим, что при помощи этого самого Национального Комитета или Русской Думы мы добываем себе человека, который некоторое время мудро, счастливо и благоденственно правит со министрами своим двухмиллионным народом.

Какое впечатление это будет производить “там”?.. в юдаизированном Кремле?

Пока там будут сидеть крепко Ленин и Троцкий, или кто-нибудь из сородичей их, кроме некоторой раздражительности, благоденственное житье русского народа № 2 других последствий вызывать не будет. Но если дело пойдет к развалу? А ведь это когда-нибудь неизбежно.

На кого прежде всего обратятся взгляды вырвавшейся от большевиков и не знающей, что с собой делать, России?

Ведь сказано — над малым поставил я его, и благо было. Поставлю его же над великим, и будет благо.

Человек, который управился с двухмиллионным народом, рассеянным по всем краям и странам земли, управится и с двухсотмиллионным, собранным вкупе.

И будут призваны варяги. Только не из Фиордов, а, допустим, из Парижа. И не шведы, а русские.

Ведь издали мы будем представляться более правильно, чем сами себя мы оцениваем. Ведь потому-то и были призваны варяги, что они были “подальше”, Издали виднее...

И для республиканцев и для монархистов все это одинаково соблазнительно.

Республиканцы призовут правителя “триколорной” России — в качестве президента. Монархисты-бонапартисты в качестве Наполеона.

А монархисты-легитимисты? Здесь и для них нет волчьей ямы. Ибо: 1) если эмигрантская русская стихия действительно монархична, 2) если среди старой династии не угас царственный дух и найдется не только “Великий Князь”, но и “Великий русский”, то в правители триколорной России будет избран кто-нибудь из лиц... “Императорской фамилии”...

И тогда посмотрим...

(Продолжение следует)

Сноски:

* Все названия газет, учреждений и т.п. оставлены в авторском написании. — Ред.

1 Проходите, господа!.. Не задерживайтесь, господа!.. (франц.)

2 Согласования, перемещения, соглашения…(франц.)

3 русские беженцы (франц.)

4 стаканчик “клико” (франц.)

5 произведения искусства (франц.)

6 изысканные (франц.)

7 горе побежденным (франц.)

8 В. З. С. — Всероссийский земско-городской союз (Примеч. Ред.)

9 Прошу обратить внимание на эту дату и не придавать последующему характер рецепта для современности. (Прим. Автора)



обсудить в форуме



в начало страницы


Be number one counter
Яндекс цитирования
Rambler's Top100

rax.ru