Валентина ЮРГАНОВА. Как это было

Валентина Петровна Юрганова

Я учительница. Пятьдесят три года учила детей русскому языку и литературе. Однажды, готовясь к уроку, я писала карточку для нового словарного слова — поражение. Прочитала в словаре Ожегова его толкование, а в конце словарной статьи мелким шрифтом, стыдливо так, была сделана приписка: «Поражение в правах — лишение политических и гражданских прав на определенный срок как мера судебного наказания за тяжелые преступления».

После нескольких минут шока я задумалась. Какое же «тяжелое преступление» совершила я к моим неполным восьми годам? Именно тогда ко мне перешла мамина 58-я статья, пункт 1 «а» — «измена Родине». Когда я изменила ей? Тогда, в 1941, когда Родина не смогла меня ни защитить, ни эвакуировать, и я попала в оккупацию, а затем, в 1943 году, вместе с мамой — в концлагерь? Или в 1945, когда добросовестно вернулась из Германии на Родину?

Родина нас не ждала. Квартира наша уже была занята, другого жилья нам не дали. Мы долго скитались по квартирам знакомых или снимали жилье, поэтому в сентябре в школу я не попала. Пошла в школу лишь в январе 1946 года, после зимних каникул. Но проучилась недолго...

6 февраля 1946 года, утром, к нам пришли трое в черном в сопровождении нашей хозяйки. Они произвели обыск, сбросали в одну кучу грязное белье и даже совсем новые вещи. Самое страшное, что в эту же кучу они высыпали половину пакетика перловой крупы — единственное в доме, что можно было есть. Составили протокол обыска и список вещей и увели маму с собой.

Меня хозяйка выставила из дома на улицу еще в их присутствии, заявив, что в дом меня до возвращения мамы не пустит, чтобы я не сожгла его, когда буду топить печь.

Я не плакала, когда повели маму к воротам, потому что помнила, что и в лагере по утрам ее уводили на работу, а вечером приводили обратно. Я просто не поняла, что случилось. А мама поняла, что может и не вернуться, ведь в 1937 году у нее расстреляли брата. С мамой случилась истерика. Она просила, чтобы меня отвезли к ее подруге, и назвала адрес. Они ей пообещали это сделать, а мне сказали, что мама вернется через два-три дня.

Я осталась одна во дворе, на снегу, без шапки, в расстегнутом пальто и в незашнурованных ботинках. Сама завязывать шнурки я еще не умела, а маму во дворе ко мне уже не допустили. До позднего вечера, почти не двигаясь, я стояла во дворе — ждала, когда за мной вернутся. Не дождалась.

Потом два дня я прожила у знакомых в соседнем дворе.

На рынке, куда я пришла поменять вещи на хлеб и патоку, познакомилась с группой подростков и осталась с ними. Пробыла с ними четыре месяца. Ночевали там, где придется. Еду добывали воровством. Украсть что-то удавалось не каждый день, не каждый день и ели.

Валентине 2 года. 1940 год, день смерти отца

Несколько раз нас вылавливала милиция, но долго не держали, и мы снова оказывались на улице. После одного из задержаний меня отдали в семью на удочерение. Через несколько дней мои новые родители стали меня спрашивать, останусь ли я у них или уйду к маме, если она вернется. Я говорила, что уйду к маме. Однажды вечером я услышала их разговор о том, что они решили вернуть меня в милицию. И здесь я с благодарностью хочу вспомнить немецкую женщину, которая в Германии тоже хотела меня удочерить, для этого она выкупила нас из лагеря. Но мама не отдала меня. Женщина могла вернуть в лагерь нас обоих или только маму. Да и купить меня сразу без мамы она тоже могла бы, но не сделала этого, потому что оказалась очень хорошим человеком. Она попросила у мамы разрешения окрестить меня, на что мама согласилась. 1 апреля 1945 года меня окрестили в лютеранской церкви. Эта женщина стала моей крёстной матерью, самым близким для меня человеком после мамы. Звали её Эмма Бауэр, это было в городе Альтсхаузен.

А здесь, в родном городе, я опять оказалась в милиции. Мои друзья приходили меня проведывать, и в очередной их приход я снова ушла с ними.

В конце мая мы снова попали в милицию. На этот раз нас поместили в детприемник. Оформили все по полной программе. Даже пальчики откатали. Меня поместили отдельно от друзей. Они были все вместе, а я — одна. Не знаю, сколько дней мы там находились, но я все время плакала.

Из приемника меня отправили в детдом, а друзей, наверное, в колонию, потому что, когда их уводили, они мне наказали не убегать из детдома и пообещали, что через три года они меня заберут.

Мама все это время пыталась хоть что-то узнать обо мне. В тюрьме, в Запорожье, она даже объявляла голодовку. Тогда ей сказали, что я в детдоме, в Киеве. Соврали. Во-первых, в то время я еще беспризорничала; во-вторых, в детдоме я была далеко от Киева.

В сентябре 1946 года маму привезли в ссылку на станцию Посевная Черепановского района Новосибирской области. Она снова стала меня искать. Писала письма в Запорожье, в НКВД, своей подруге. Не ответил никто. Тогда мама написала незнакомой женщине, соседке своей подруги. Когда та пришла к маминой подруге, она сказала, что ничего обо мне не знает. Но женщина заметила, что при ее появлении она спрятала под подушку какой- то бумажный треугольник, и буквально вырвала у нее этот листок. Оказалось, что это мое письмо маминой подруге, на котором был указан мой адрес. Женщина переслала письмо маме в Сибирь.

Валентине 6 лет. 1944 год, Германия

Петр Петрович Шакинко, отец Валентины Петровны

Разрешение на поездку за мной в Запорожье мама получила летом 1947 года. А четвертого августа привезла меня в Сибирь. С этого времени все статьи, по которым ее осудили, перешли на меня.

Свое «поражение в правах» я получила на полную катушку: мне не платили пенсию за отца, я никогда не ходила с детьми за ягодами и грибами — вдруг зайду дальше двух километров. В шестом классе, в юннатском кружке, я проводила опыт по выращиванию картофеля и получила премию — поездку на ВДНХ в Москву, но поехала другая девочка. В 1952 году я окончила седьмой класс и попыталась поступить в Новосибирский радиотехнический техникум. Но меня выловили на вокзале в Черепаново, где мы уже тогда жили. Снова люди в черном объяснили, что для меня выезд запрещен.

В педагогическом училище города Черепаново в тот год получился недобор студентов, и я в дополнительной группе за три дня сдала пять экзаменов, получив четыре «пятерки» и одну «четверку».

Директор педучилища сам принимал последний экзамен, он приобнял меня и сказал: «Молодец, из тебя получится хороший учитель».

А через четыре дня, первого сентября, на перемене, зашел в класс, спросил, у кого родители спецпереселенцы, и велел зайти к нему в кабинет. Я зашла. Он объяснил мне, что они случайно набрали студентов больше, чем нужно, поэтому меня отчислили. Отчислили меня, а не ту студентку, которая получила за диктант «единицу».

После обращения с письмом в Президиум Верховного Совета СССР в педучилище меня восстановили. Я его окончила в 1956 году, но в институт документы подавать не стала, потому что до этого у многих высланных их не принимали.

Я могла бы бесконечно продолжать перечисление того, как «аукнулась» в моей жизни 58-я статья. И хотя нас реабилитировали в 1991 году, у меня до сих пор нет ощущения, что это уже закончилось. Да и государство не дает нам расслабиться. В 1991 году был принят закон РФ «О реабилитации жертв политических репрессий», который ставил целью обеспечение жертвам «посильной в настоящее время компенсации материального и морального ущерба».

Закон не выполнен до сих пор. А печально знаменитый закон № 122, принятый в 2004 году, лишил репрессированных значительной части материальной компенсации, о моральной компенсации не сказано вообще ничего.

Государственная Дума не усмотрела в репрессиях морального вреда. А то, что сделала Родина с моей жизнью — это не моральный ущерб?! Если нет, то что это тогда такое?

Так что этим 122-м законом нас снова репрессировали!

Фридрих Фридрихович Кемпф, дедушка Валентины Петровны

Люди, которые были рядом в тяжелое время, помогли мне не разочароваться, не озлобиться.